Ромашковый пепел

Огневиски горчит и жжет горло. Пакость, конечно, редкостная, но и эффект от неё неплох. Гермиона понимала, что завтра может об этом пожалеть, но сейчас предложение Пэнси выпить было как нельзя к месту. Не каждый день узнаешь такие новости о личной жизни лучшего друга. Вряд ли она когда-нибудь забудет этот вечер. Такой чувствительной и надломленной Пэнси казалась впервые после Рождества. Весь январь она была чрезмерно сдержанной, спокойной, что Грейнджер удивилась, увидев этим вечером, что в ней что-то переменилось. Она старалась держать лицо и вести себя обыденно, но Гермионе удалось каким-то чудом разглядеть в ней тревогу. Решив, что не стоит придавать своему изречению осторожную тактичность, она и помыслить не могла, насколько все запущено. Пэнси хотела было начать огрызаться и плеваться ядом, но по неизвестной причине сдалась и оказалась в утешающих руках ошеломленной, запутавшейся Гермионы. Чувства обуяли её, но она снова не могла дать им волю. И всю свою любовь девушка могла выразить лишь через аккуратные прикосновения и казавшийся слишком громким в тишине шёпот. Паркинсон не нужны сейчас её признания, влюбленные откровения, они могут лишь навредить, и Гермионе пришлось обратиться к стойкости и силе воли, чтобы не сорваться, не наговорить или сделать лишнего, чтобы не поддаться трепетному волнению и не позволить ему затуманить разум. В данный момент она должна себя перебороть. Опять перебороть свою любовь к Пэнси ради самой Пэнси. Какой все же парадокс. — Ты все ещё хочешь говорить? Может, стоит подождать? — после затянувшегося молчания, прерываемого всеми силами стараемыми быть заглушенными рыданиями, вкрадчиво спросила Грейнджер. — Не знаю, — прозвучал обречённый ответ, — я уже совсем не знаю, чего хочу. Но, думаю, сказать всё же стоит… Гермиона взяла кружку с недопитым чаем и дала её Пэнси. Та выпила все до дна и теперь сидела, успокаивая сбивчивое дыхание. Затем вроде как приведённая в чувство Паркинсон с минуту посидела, глядя на пляшущее пламя в камине, и наконец заговорила: — Ты только в обморок не падай, — увидев насторожившееся выражение лица Гермионы, попробовала как-то загладить волнение той касанием до её ладони, одновременно в этом жесте ища поддержку и для себя. — Драко… В общем, я… Черт, прости, все никак не могу собраться, — сбилась она и тут же ощутила, как их ладони переплетаются еще сильнее, словно заверяя, что нечего бояться, что ничего плохого не случится. — Я люблю Драко настолько сильно, насколько возможно, а он любит Гарри, и они начали встречаться, — на одном дыхании, в одну секунду выпалила все Пэнси и громко выдохнула, отвернулась, скрывая заново нахлынувшие слезы досады. Гермиону будто бы прошибло ударом молнии. И пока эмоции не нахлынули на неё, в голове успела пронестись тысяча и одна мысль: как давно? Почему Гарри скрывал? Как пришёл к осознанию этих чувств? Почему не поделился с ней? А Малфой? Она была поражена до глубины души, растеряна и напугана потому, что сейчас отвечала не только за свое состояние, но и за состояние Пэнси, и каждое её действие, каждый её шаг имели вес. «Ну же, скажи что-нибудь! Не сиди как дубина!» — прозвучало в её сознании, но губы все никак не размыкались, да и она не знала, что должна сказать. Девушка рядом тряслась и кусала брусничные губы. Нет, она не может, не может оставить её так. Они сидели, все еще держа ладони сцепленными. — Мерлин, как же ты со всем справлялась все это время, — в конце-концов слетело с её языка. — Мне и представить не дано, как это больно и тяжело, — может, она и могла представить, но не понимала этого в полной мере. — Я не знаю, как могу тебе помочь, но если ты направишь меня, я сделаю все, чтобы тебе стало лучше и… — Нет, все хорошо, — сказала Паркинсон сквозь слезы и тут же осознала, какую глупость сморозила на автомате. Какое тут «хорошо». — Боже, я уже и вру тогда, когда эта ложь не имеет смысла, — усмешка — защитная реакция, привычка. — Когда моральный дух человека надламывается, манеры его ещё долгое время остаются неизменными, * — внезапно для самой себя процитировала Гермиона. Довольно занятное свойство её памяти. — И то верно, — Пэнси стирала мокрые дорожки на лице свободной рукой. — Что-то из литературы? — попытка отвлечься на другую тему. — Фицджеральд. Некоторое время они сидели молча, каждая осмысливая случившееся: Гермиона — отношения Гарри с Малфоем, Пэнси — свою пугающую решительность и откровения. Кто бы мог подумать, что все так будет. Вспомнилось, что именно решение Дамблдора о старостах и их башнях дало ход всем последующим событиям. Старый волшебник влиял на судьбы, даже сам того не желая. — Твои шрамы тоже из-за него? — Грейнджер долго думала, стоит ли спрашивать об этом, и в итоге решилась. — Да. Это способ и наказать себя, и облегчить душевную боль. Когда я делаю на себе эти порезы, я напоминаю себе, что я все ещё жива, выпускаю все плохое. Ну или пытаюсь выпустить. — Наказать? За что? — За слабоволие, глупость, пустые надежды, отсутствие гордости. Он мог предложить мне только дружбу и секс. На последнее я всегда велась до недавнего времени. Сначала мне было наплевать, я отдавалась чувствам ради кратковременной эйфории, а потом понимала все свое одиночество и незначительность, мне казалось, будто только для секса я и гожусь — и так раз за разом. Вот такая я слабая. — Ты не слабая. Что угодно, но не слабая, — пылко возразила Гермиона. Паркинсон мотнула головой, но убеждать собеседницу не стала. Вместо этого предложила другое: — Давай выпьем? — Давай. Их ладони разъеденились. Слизеринка ушла к себе и вернулась с весьма разнообразной заначкой: огневиски, водка, перемешанная с содовой, и вино. В зубах находилась свежая ментоловая сигарета. Уставшая, но по-прежнему красивая. — Выбирай. Помянем мою первую любовь. Гермиона посмотрела на бутылки, и рука её потянулась к огневиски. Приплыли — гордость всея школы выпивает в этой же школе. Профессора Макгонагалл хватил бы Кондратий. С губ слетел смешок. Она начала разливать виски в те же кружки, где ранее был чай, стараясь не думать о том, что утром, возможно, проснётся с дичайшим похмельем. — Тост! К черту Драко Малфоя! — продекламировала Пэнси, попытавшись зачем-то вести себя весело и непринуждённо, скорее всего вспоминая, как обычно произносят всякие тосты, но зелёные глаза полностью её выдавали. Грейнджер впервые за все это время задумалась, что делать с ней дальше. Теперь уже вопрос о том, стоит ли вмешиваться в жизнь Паркинсон отпал сам собой. Они чокнулись кружками, и Гермиона вспомнила истории о том, как глупые девчонки влюблялись, попадали из-за любимого в плохую компанию и обзаводилсь дурными привычками. Хмыкнула. Нет, её любовь — это другое. А не так ли полагают те наивные дурочки? Сделала глоток, ухитрилась не скривиться. Вот она, точка невозврата — этим глотком огневиски, этим вечером рядом с Пэнси Гермиона окончательно установила за собой привязанность к ней, ответственность за неё и уже сильно окрепшую любовь к ней. «А ведь она тебя даже не любит,» — сказала Гермиона сама себе и вздохнула. Нет, эта мысль совсем некстати. Сейчас она является для Пэнси таким нужным другом и не должна позволять себе драматизировать и просить о большем. Это эгоистично, а эгоисткой Грейнджер никогда не была. Да, пусть ей и трудно держать все свои чувства при себе, но Паркинсон в данный момент ещё труднее. Тем временем слизеринка снова занялась напитками, но теперь в кружках было щедро налито вино. Понижают градус? Кажется, это не очень хорошо. А впрочем какая уже разница? — Следующий тост называется «К черту замуж по расчёту», — усмехнулась девушка, и они снова соприкоснулись импровизированными бокалами. — Замуж по расчёту? — Дражайшая маменька уже подсуетилась и нашла мне женишка. Француз, представляешь? Будто Британии ей мало, — она закатила зелёные глаза и фыркнула, выражая все свое недовольство абсурдностью этой затеи. Пока Пэнси яростно жестикулировала и представляла аргументы против своего замужества, Гермиона уличила момент и пододвинулась к ней ближе. Хоть Паркинсон и отвлеклась, гневаясь на своих родителей, её руки, держащие бокал, все ещё дрожали — нервное напряжение не спало до конца. — Гермиона, — вдруг назвала её по имени Пэнси, сменив разозленный тон на спокойный и вопрошающий, — а зачем тебе я? В смысле, зачем тебе сдались все мои проблемы? Гриффиндорка опешила, не ожидая такого прямого вопроса. Отчего-то вспомнились первые сентябрьские дни, когда она ещё не была влюблена и лишь присматривались к своей новой соседке. Подумать только, как много изменилось за 5 месяцев! Однако даже не имея романтических чувств к аристократке, тогда она все равно беспокоилась за неё. Значит, дело не только в любви, но и в обычном сострадании, волнении, заботе, которых, видимо, Пэнси не имела шанс почувствовать на себе. Чуткое сердце Гермионы сжалось от сожаления. Пэнси не хватало простой человеческой любви, она была ею обделена. Она вздохнула, решившись, приобняла девушку за плечи. Та не высказала никаких возражений, даже наоборот прижалась к ней ещё сильнее. — Потому что мне не все равно. Тебе плохо, и я не могу безразлично к этому относиться. Кажется, ты не знаешь, но всегда есть люди, которым на тебя не плевать. Можешь считать, что у тебя этот человек — я. Любой человек нуждается в тепле, сейчас в нем нуждаешься ты. Я бы хотела сделать все возможное, чтобы тебе его дать. Паркинсон удивляется, но прячет глаза и зарывается лицом в каштановые волосы Грейнджер. Гермиона чувствует её горячее дыхание и ощущает, как сотни мурашек ползут по её нежной коже. Боже, как не поддаться искушению! Как бы ей хотелось получить желанное прикосновение губ к её шее. — Ты уже его даёшь, голубка. Уже, — выдыхает Пэнси. — Спасибо. Её «спасибо», искреннее и тихое, бальзамом льётся на душу. Гермиона понимает, что ради одного слова, одного касания и вздоха Пэнси она готова на многое. Уже и правда нет пути назад — она полюбила её окончательно и бесповоротно, и теперь должна жить с этой любовью, обращать её в поступки, даже зная, что она может ничего не получить в ответ, должна оставаться сильной и готовой всегда быть рядом. Потому что любовь — это не только красивое слово, это — отныне смысл всей её жизни.