Талый снег

город Ига. Наши дни. Март.       Мир переворачивается несколько раз перед глазами, которые вдруг начинают видеть куда лучше и точнее. В ужасе ищу собственные руки, чтобы поднять упавший ниндзя-то, но нахожу взглядом лишь огромные лапы. Нет! Нет! Нет!       Крик снова уходит в явь, разрывая тишину.       Черная комната без единого источника света благодаря плотным шторам, перехваченное страхом дыхание. Жуткие кошмары не исчезли за столько лет, а лишь переродились, дополнились, став невыносимыми. Чем дольше живешь, тем больше копится ужасов, которые потом приходят душить во сне. Нет покоя ни днем, ни ночью. Где ты, когда так мне нужна…       Шатаешься по квартире, как медведь, разбуженный зимой, пьешь снотворное, как конфеты — горстями, а толку нет. Нет, не медведь. Как волк: одинокий и готовый от отчаяния выть на ненавистное небо. Кому молятся в такие мгновения, на чью помощь уповают? Если там, наверху, над нашими грешными головами кто-то есть, то он, похоже, глухой. Пять чертовых веков длится мое наказание. За что?..       Проклятая ладонь снова зудит, не успокаивается никак. Чешу ее об угол тумбочки около постели, пытаясь содрать беспокойную кожу. Бесполезно. Будто издеваясь, усиливается желание разодрать себе руку, на которой от царапин уже места живого нет. Отрубить бы ее к ёкаям, но не поможет: пробовал.       Однако настолько измотан, что все же хватаюсь за свой нож. Прежде ладонь успокаивалась после убийства, но в этот раз что-то пошло не так. Обратной стороной лезвия скоблю по коже, испещренной десятками линий. Да ёкаева сила! Никакого эффекта, будто не чешусь, а ласково поглаживаю…       Она встревоженно смотрит на меня, мечущегося по дому. Ладонь заставляет чуть ли не по стенам лазить от уничтожающего здравомыслие зуда. Обнимает крепко, убаюкивающе гладит по голове, целует в испуганные глаза, которые не понимают, что делать. Ее нежные прикосновения заставляют прилечь ей на колени, преклонить наконец буйную голову. Она умеет бороться с моими приступами. Где ты, когда так мне нужна…       Чешусь уже зубами, будто безумный. И, о чудо, мне становится чуть легче. Странно, но от долгожданного усмирения не хочется думать о причинах такой реакции. За столько лет я перестал искать логику в магическом.       Надо поспать. Завтра стоит подыскать новую квартиру, замести следы: соседи уже косятся на меня, нелюдимого и прячущего взгляд. Неровен час полиции настучат. Этих внимательных мне еще на хвосте не хватало для полного счастья. И линзы купить нужно, пока меня, как какого-нибудь вампира, охотники за сверхъестественным осиновым колом не проткнули. Очки затемненные уже не спасают: в магазине пристают, снять просят.       А к зеркалу даже подходить страшно: там живет тот, с кем встретиться лицом к лицу боишься больше всего на свете, поэтому все отражающие поверхности в квартире покрыты черной тканью, будто в доме покойник. Так и есть. Живой труп. Кожа бледная до синевы, тонкая настолько, что вены все наружу, как у наркомана. Глаза свои уже давно не видел после того случая в душе, но уверен, что они в том же состоянии: злые, холодные, голодные. Левая рука разодрана, а на правой на костяшках следы от драки.       Хорошо, что она не знает, кем я стал. С другой стороны, будь она рядом, может, иначе все было бы?       Слова становятся пустым звуком по истечении многих веков, тлеют обещания и клятвы в огне времени, но не для того, кто не по своей воле вечен, кто проклят на бессмертие и обречен влачить свое существование до тех пор, пока не вытащит из груди свое сердце и не отдаст его кому-то другому.       Вспомнил ее и даже голову на подушку не смог вернуть. Тень прошлого преследует меня по пятам, от нее не убежать, не спрятаться: как прилипла. Мог бы — плакал.       Иду на кухню. Голод гонит вперед, не дает совсем успокоиться.       Мерзкий чай в кружке. Знала бы Мэй, какую дрянь без нее приходится пить… Выплеснул все, что заварил, в раковину. Руки, что по локоть в крови, не под это искусство заточены. Неведьма когда-то говорила, что для подобного нужны чистые помыслы в голове и незапятнанная душа. Если она права, до конца дней моих пить мне гадость.       Тупо смотрю в меняющиеся картинки на телевизоре даже без звука. Никаких эмоций. Вроде эта штука была придумана, чтобы скрашивать одиночество и развеивать тоску, но мне не помогает. Ученым тоже надо бы руки отрубить: не умеют ничего толкового. Пощелкав пультом каналы туда — обратно, убеждаюсь, что было дурной затеей попытаться себя отвлечь. Смотрю на черную плотную ткань у окна. Ладонь утихла, но голод — нет. Если так пойдет и дальше, дело дрянь.       До рассвета час. Часов в квартире нет — не выношу раздражающего монотонного тиканья, которое слышу слишком четко и отвлекаюсь от мыслей, — но время определяю безошибочно, хотя и не вижу улицы.       Я буквально чувствую его течение каждой своей клеткой: оно проходит сквозь меня, меняя все вокруг и оставляя лишь мое тело неизменным. Я как замер, замерз в одном состоянии, принял одну уродливую форму и не в состоянии с ней больше ничего сделать. Я монстр? Пожалуй. Мэй бы меня справедливо боялась. Где ты, когда так мне нужна…       Утро, день, вечер однообразны, как капли воды. Кажется, если померкнет солнце, для меня ничего не изменится. Новая квартира такая же, как старая. Новый внешний облик со старой душой. От себя не убежать. Тот, что живет в зеркале, не отстаёт от меня ни на шаг, тенью крадется следом, Круг никогда не закончится. Он сведет меня рано или поздно с ума. Лишь ночь своей всепоглощающей тьмой выделяется для меня среди серости суток. Это особое состояние, которое вызывает ненависть. Ночью человек осознает свое одиночество сполна: окруженный тишиной и равнодушием стен, он выпивает до дна ненужность для мира. Потому и закрыты шторы плотно, чтобы не видеть, как в других окнах горит свет не столько от люстр, сколько от теплого семейного очага.       Очередная попытка уснуть. Сегодня в аптеке приобрел новое лекарство, должно погрузить в сон хотя бы до рассвета. Устало вздыхаю и смотрю в белый потолок. Проходит десяток минут исследования трещин и сколов побелки, прежде чем я ощущаю, что тело становится мягче, а мысли — запутаннее, неопределеннее, дальше от сознания и уже вижу перед собой знакомые черты … Наконец-то.       Только во сне я вижу тебя. Черные локоны, сладко пахнущие весной, темные с поволокой глаза, блестящие от слез счастья, трепетные губы, выдыхающие в меня стон, нежная бледная кожа… Грубая моя ладонь с шершавой кожей крепко держит твою лишь до мгновения, когда я вновь очнусь. Волшебство ночи тает с первым лучом солнца. Просыпаться до одури не хочется, не хочется возвращаться в жизнь, в которой нет тебя. Боялся прежде сгинуть в плену в тюрьме, глупый, не зная, что существует кара куда страшнее: вечная жизнь без того, кого любил всей душой. Где ты, когда так мне нужна…       Но сегодня почему-то сон обрывается на середине, я с возмущением, как обманутый зритель требую от сознания продолжить показ моего сновидения, как заезженную до дыр любимую кинопленку, но получаю суровый отказ. Видимо, принял маленькую дозу, не хватило до утра. Недовольно хмурюсь, прерванный на взлете души, но делаю выводы. Одной мало, надо вечером пить две.       Бестолково пытаюсь уговорить себя поспать еще с полчаса, но потом все же встаю. Работы нет, дел нет. Застывшее среди миров мое существо не знает, куда себя деть, как скоротать время до следующей ночи. А что, если принять добавочную таблетку сейчас? Зачем ждать вечера? Идея кажется прекрасной, и я с охотой хватаюсь за пачку снотворного и уже почти отправляю лекарство в рот, как вдруг краем уха улавливаю вибрацию телефона.       Нужная, к слову, вещь. В Средние века ее ужасно не доставало. Но кто в такое время? Пометавшись пару мгновений между желанием отдыха и голосом ответственности, я все же смотрю на дисплей. Сообщение всего лишь: «Спасибо Вам. Теперь я сплю спокойно по ночам. Юми». Хорошо, что хоть кто-то. Невольно завидую Юми и все же проглатываю таблетку. Свет солнца из-за гор. Звук шумящего водопада. Я дома… 16 век. Империя Нойрё. Апрель.       Узор дорог на теле земли я исследовал сполна за последнее время.       Серые кривые домишки, одинокие среди леса постоялые дворы, грязь по колено в разбитых от колес колеях, дрожащее на ветру пламя костра где-то вдалеке от глаз путников, к которому склоняется мое сгорбленное тело. Снег, превратившийся в дождь, заставлял искать на очередную ночевку кров, а неласковое солнце лишь каждый день обещало быть милосерднее.       Ни с кем в пути не разговаривал, накрепко слепив потрескавшиеся губы. Ни к чему теперь сближаться с людьми, для которых я, возможно, опаснее, чем любой ёкай, сменивший свой чудовищный облик на человеческий. Слоняясь по лесу, просто убивал время, которое тянулось нескончаемой лентой однообразных дней.       Мне некуда было идти. Нельзя вернуться назад, не понимая, кто я, нельзя искать Мэй, не оценив всех рисков, а где искать ответы я не понимал. Раньше в такие мгновения я обращался за советом к старшим: Такао, Чонган, опытные члены клана… Но новая жизнь больно ударила по мне внезапной вынужденной самостоятельностью. Принимать решения самому, без оглядки на кого-то, было не впервой, но не за все же человечество, как теперь… Я был не лучшим кандидатом на должность защитника людей: не герой с чистым сердцем и открытой душой, жаждущий принести себя в жертву. Как вообще пришла в голову Сино-Одори именно такая идея? За что?! Вопрос оставался риторическим.       Всматриваясь как-то в свое отражение в одной из глубоких луж, пытался найти хоть какие-то признаки изменения, но глаза упрямо видели перед собой лишь уставшего, замотанного бесконечной дорогой путника. А вдруг я теперь тоже буду превращаться в ёкаев? Что, если не смогу контролировать себя? Зная, как порой глаза наливаются кровью от злости, я понимал, что, дай мне нечеловеческую силу, стану чудовищем. Если отключится мозг, захватят инстинкты, от меня надо бежать без оглядки. Но как узнать? И надо ли?       Хмурое небо недовольно лишь поливало водой сверху, остужая и без того мое холодное тело. Кутался в теплую накидку, стараясь избегать человеческого общества, прятался в тени деревьев, будто дикий зверь, чесался, бесконечно целыми днями чесался и чесался, как больной. От бледной некогда грубой кожи уже оставались лишь обрывки, плохо прикрывающие обнаженную красную плоть. В истерике, хватившей разум, однажды темной ночью, так и не сумев уснуть от зуда, рубанул по запястью ниндзя-то. Думал, что лучше быть одноруким синоби, чем сумасшедшим существом, от которого больше вреда, чем пользы. И ничего. В буквальном смысле: ничего не произошло.       Острое лезвие будто насквозь прошло мое тело. Клянусь, я бы сам не поверил, если бы не увидел собственными глазами: оно будто растворилось на мгновение, превратилось в ничто. Снова и снова, уже смелее, взмахивал мечом, но каждый раз лишь разрезал со свистом воздух.       Вот в тот момент я и осознал, что я проклят: от печати не избавиться. Она въелась в кожу, хоть ее и не видно глазу, слилась с тканью тела и стала его частью. Не сдержался. Завыл раненым волком на издевательски подглядывающую из-за туч луну. Где-то в остатках сознания, как в шепоте ветра, различил слова Сино-Одори, которая передала свою силу, разделив сердце на части и поделившись тем самым властью и своей бедой с другим. Врагу таких мучений не пожелаешь, не то любимому человеку. В страшном сне я не мог представить, что могу обречь на такое Мэй.       Нет, надо искать другой выход, как скинуть с плеч нечаянное наречение.       Промозглым одним вечером, сидя у пламени, с трудом разведенного в такую сырость, я всерьез решился оборвать свою жизнь, раздирая от зуда левую ладонь до крови. Ненавистная отметка портила жизнь, не давала покоя, как тяжелая болезнь, от которой невозможно излечиться. Уход из жизни в такой момент показался идеальным выходом: мгновение — и свобода. Масамунэ, оказывается, знал толк в удовольствии самоубийства. Покрутил нож в руке, примерился в район сердца, чтобы не промахнуться. Мокрые волосы липли к лицу, придавленные жесткой тканью капюшона, рукавом смахнул их, протер глаза, чтобы не пропустить торжество смерти и блаженство покоя. Глубоко вздохнул. Не синоби умирает, не Кадзу Хаттори, а Привратник. Не плачь по мне, красивая, если еще тебе есть дело до меня.       Распрямил спину, чтобы не обвинили в трусости, когда найдут тело, облокотился на мокрый чешуйчатый ствол сосны, качавшей над головой широкими игольчатыми лапами. Сладкий хвойный запах ударил в нос. Даже не заметил, как ноги сами принесли именно к этому дереву. Сосны что, преследуют меня? Отвлекся, взглянув наверх, утратил безразличную решимость. Придется начать сначала.       Никогда не думал, видя смерть, что так тяжело поставить финальную точку в тексте своей жизни. Господин Араи, оказывается, храбрец: так смело и бесстрастно вспорол себе живот, что зависть берет. Мои же проклятые руки, испачканные давно в грязи и отчаянии, никак не могли совершить последний взмах. Убивать не впервой, но не собственное тело, которое привык, наоборот, спасать и вырывать из холодных когтей погибели. Да чтоб меня!..       С яростью до ожесточенных желваков снова направил острие на грудь. Капли дождя забарабанили по блестящей стали, замершей в паре сантиметров от тела. Дыхание паром скользнуло вниз сквозь холодный вечерний воздух. Одна рука до судорог от напряжения подталкивала вперед нож, чтобы оборвать наконец мои страдания, а другая, вцепившись намертво, тянула назад, отчаянно хватаясь за последние мгновения жизни. Война с самим собой — война без победителя. Ну же, ну!       До вздувшихся на шее вен бесполезный накал тела, и в итоге нож летит куда-то в сторону и тонет в луже. Не могу. Физически. Морально. Не могу.       Злой на себя, встал, нашел в грязной воде нож, вытер об ногу лезвие и вернулся на место. Попытался представить, что враг, к которому я всегда был беспощаден, засел внутри. Обложился твердыми ребрами, как щитом, черными лапами сжал трепещущее сердце, грозясь его вот-вот раздавить, в пепел превратить. Просто нужно его оттуда достать, вытащить гнилое тело между тонкими костями, наизнанку вывернуть. И никогда больше не чувствовать разъедающего нервы зуда. Моя жизнь против этого — сущая мелочь. А только ли моя жизнь пострадает?       А что будет, если я умру? Вдруг откроются Врата и в мир хлынет поток нечисти?       Глаза вдруг сами собой широко раскрылись. Неожиданно пришедшая откуда-то из глубин совести мысль заставила крепко задуматься. Что, если с гибелью Привратника, наступит вечная тьма? И плевать. Я все равно не знаю, что должен делать. Хладнокровное безразличие придало решимости. Нож вернулся на исходную, осторожно пронзая кончиком плотную ткань накидки в области бьющегося сердца. — Она тож-шше мож-ш-шет умереть, — спокойно прошипел где-то за спиной знакомый голос, — ес-с-сли с-с-струс-с-сиш-ш-шь.       Сино-Одори, заметив, как я отвлекся и ищу ее взглядом, перебирающими паучьими, будто крадущимися, движениями вышла из темноты, делая вид, будто и не обращает внимания на меня, а затем подошла к огню, словно пришла только ради тепла.       Повисло странное безмолвие. Как двум врагам, встретившимся после битвы, столько всего нужно было обсудить в воцарившемся перемирии, но никто не решался сделать шаг первым. Не видел ее с тех самых пор, как открылась тайна всеобъемлющего обмана вокруг меня. Когда поднялась в деревне суета из-за пожара, никто не заметил странную чужачку, наслаждавшуюся видом горящего тела Такао. Как она исчезла, я упустил из виду и не знал, где ее теперь искать. Казалось, совершив месть, ёкай больше не вернется в человеческий мир.       А сейчас явилась, сохраняя безразличное подобие лица, будто ничего не случилось! — Смылась, оставила меня со всем этим… — я наконец вспыхнул, нарушая тишину, и ткнул себе в разодранную ладонь, — еще поиздеваться пришла?!       Никому на этом свете не позволено говорить о смерти Мэй. Она кицунэ, будет жить еще долго и счастливо в каком-нибудь окия, очаровывая богатых гостей и оставляя в памяти дни ушедшей холодной зимы. Наверняка, благодаря умелому искусству очаровывать выберет себе данна, будет тиха и послушна, сыта и окружена дарами, достойными ее. Ошибкой в далеком прошлом станет встреча с колдуном и синоби, что так легко поверил ее словам и, жалкий, все еще надеется на что-то.       Треугольные брови ёкая надломились в недовольстве, и мелкие частые зубы злобно оскалились: — Трус-с-с, — огромные опалесцирующие глаза сузились от презрения.       Человека, стоявшего на краю пропасти, любое движение может подтолкнуть к финалу. Даже дуновение ветра опасно в такие мгновения. Оскорбление же и вовсе невыносимо. Кто угодно, но не трус.       Нож, будто в масло, вошел в грудь до самой рукоятки, разрывая ткань тела. Открыл было рот, чтобы схватить последнюю порцию воздуха, но… лишь сглотнул и закрыл его обратно, поняв, что ужасно больно, но не смертельно. Кровь стекала по лезвию вниз, окрашивая зеленую накидку в красный, но жизнь не покидала меня. — Бес-с-смертным стал, — равнодушно пояснила наконец Сино-Одори, отвернувшись снова к огню. — Не умреш-ш-шь от с-с-стали и магии. Боль — да, но не с-с-смерть.       Не понимая, как реагировать, я дернул нож из груди и тут же пожалел об этом: как огнем ошпарило изнутри. Едва успел прикусить нижнюю губу, чтобы не закричать от раздирающих нутро мучений. — Ёкаева дрянь! — грязно выругался я, злясь то ли на себя, то ли на нее, и суматошно стал искать в мешке, что валялся рядом, сменную одежду, чтобы закрыть зияющую дыру в теле и унять боль припасенными лекарствами. — Предупредить не могла?!       Хищная хитрая улыбка впервые озарила Сино. — Вес-с-сь в отца. Горячий, з-с-слой.       И хотя я был озадачен новой проблемой, тонкий слух уловил ее слова. В свете открывшихся недавно событий всякое упоминание моих родителей волновало кровь: — Ты знала моего отца? — на скорую руку прижигая свою рану тем же ножом, раскаленным на костре, и морщась от боли, спросил я, пытаясь не упустить момент, когда можно узнать правду о своей настоящей семье и понять, что со мной происходит. Удивления в моем голосе не было: уже перестал удивляться чему-либо после происходящего со мной. — Ты тож-ш-ше его з-с-снал, — совершенно не изумившись моему вопросу, ответила ёкай равнодушно. — Мэдока Кавамура его з-с-свали.       Последняя ниточка самым досадным образом оборвалась. — Меня ему подкинули, — я нахмурился, сосредоточившись на попытке забинтоваться. Больше ничего интересного мне не сообщат, а рана ныла и мешала думать. Не имело теперь важности случившееся в Аогаваре, если не ведут туда мои корни.       Однако существо хмыкнуло и несогласно прошипело: — На время отдали, з-с-сащ-щитили. Потом я с-с-силу передала, когда ты тонул.       Не зря с собой взял походный набор инструментов. Зашиться, конечно, в таких условиях самому невозможно, но можно хотя бы прикрыть кровавый след, оставленный ножом, утешить болезненные ощущения лечебными мазями. — Что, других утопленников не было? Почему я? — не отвлекаясь от процесса помощи самому себе, поинтересовался я. Последний вопрос был бы задан с другой интонацией, не случись такая оказия с раной, которая овладела всем моим вниманием.       В шелесте листьев на ветру и монотонных ударов дождевых капель, в окружении слабого треска догорающих дров ответ прозвучал как-то обыденно и просто, словно не открылась новая страница в моей жизни: — Потому что подкинула тебя нас-с-стоящ-щ-щая мать. Я.