Талый снег

город Ига. Наши дни. Март.       Просыпаюсь, когда солнце уже должно быть в зените, но умерло где-то за тучами. Голова тяжелее чугуна. Не напивался никогда, но, видимо, ощущения похожие. Передозировка со снотворным больно бьет по всем органам, как слепой стрелок: досталось и разжиженному мозгу, и подрагивающим пальцам, и ослабевшему кишечнику. Состояние полного угнетения усугубляется еще и осознанием, что не запомнил сон: настолько глубоко провалился в забытье, переусердствовал и остался в проигрыше. Что там, за водопадом было? Дом Чонгана? Мэй, ждущая на пороге, несмело зовущая на чай? Или мой …наш дом?..       Бесполезно. Не помню.       Телефон вновь требует к себе внимания. Оказывается, пришло еще одно сообщение от Юми, пока я бестолково валялся в постели. Снова поток благодарностей. Не отвечать невежливо, но ее назойливость начинает раздражать. Кажется, она неправильно меня поняла. Я всего лишь сделал то, что был обязан, а не окружал заботой, защищая от злых духов.       Юми — юная девушка, а по сравнению с моими годами и вовсе дитя. Ей около тридцати, но легкая наивность, которая не идет к таким годам, делает ее поведение легким и инфантильным. Влезла, глупая, в тайные знания, вызвала демона, желая обменять свою душу на красоту и привлекательность в глазах мужчин. Не учла лишь в своем раскладе, что сама станет существом, теряющим связь с реальностью. Столкнулся с ней случайно в одной из аптек: глаза красные пряча, тоже приобретала линзы. Еле убедил рассказать правду. Сущность, что в ней сидела, оказалась на редкость противной, но не выдержала прикосновения Печати: отправилась прямо в Нараку, где ей самое место.       Теперь, похоже, Юми считала, что проклятье снято, а магические любовные чары еще работают. Не объяснять же ей, наивной, что я в упор никого не вижу… Ёкаевы линзы не ладятся к глазам, не перекрывают красноту. Упаковка с бесполезной покупкой, об которую еще и пораниться умудрился, порезав о бумагу палец, отправляется в мусорку. Нервирует, злит безысходность. Какой-то вампир, а не существо, застрявшее между мирами. Осталось начать пить кровь, которую пускаю из глотки жертв.       Дожидаюсь темноты, бесцельно наматывая круги по квартире, и собираюсь снова в аптеку. На этот раз отправлюсь нарочно подальше от своего квартала, где ассортимент побольше, а людей в такое время суток — поменьше. Глухие закоулки, грязные подворотни стали в этом городе настоящим спасением. Забавно, что когда-то здесь тоже стоял город, куда я наведывался за покупками. Примерно в этой округе находилась и лавочка мастера, у которого приобрел для Мэй веер, что послужил небольшим подкупом к началу наших отношений. Прошло пять веков, а земля, пропитанная нашей историей, меня все еще не отпускала. Уезжал сколько, но каждый раз возвращался, меняя личины, не способный надолго покинуть эти места.       В современном мире, диком и не до конца мне понятном, все решает скорость. Опоздавший считается проигравшим, даже если речь идет не о смертельной схватке. Борьба за ресурсы, за время, за свободу актуальна с Средних веков, но теперь она приняла иной облик: никто не воюет в открытую, не испытывает тело и нервы на прочность, каждый старается взобраться наверх, словно из зловонной дыры, удалиться от ближнего, опередить своего конкурента и окружить себя неживыми подобиями людей: телефонами, телевизорами и прочей ерундой, в которой я ничего не смыслю.       В веке, откуда я родом, лошадей себе мог позволить не каждый, но в современности человек даже со средним достатком старается обзавестись транспортом, чтобы быть быстрее другого. Самые хитрые садятся на мотоциклы — изобретение для одиночки, который не слишком-то ценит свою жизнь. А когда тебе не грозит погибель, рисковать можно сколько угодно.       Завожу мотор черного, как копоть, мотоцикла со стальными вставками, которые привлекают своим блеском на свету солнца или при ночном освещении дорог. Пешком через десяток кварталов тоже можно дойти, но так быстрее. Вот. И я становлюсь таким, как все вокруг.       «Ниндзя» (*прим: Kawasaki Ninja — спортивный мотоцикл) — зверь дикий, необузданный, с хитрой усмешкой в стекле вытянутых фар. Он как я: эгоистичен, замкнут, вспыхивает с пол-оборота и вечно рвется с места в бой. Мы нашли с ним общий язык почти сразу, как Масамунэ со своей Кирин. Таскаюсь с ним, к слову, так же: так же намываю, так же вычищаю и любовно оберегаю. Нет ничего печальнее любви к железяке в окружении семи миллиардов людей. Но, как ронин, аккумулирую свои чувства в предмет, что всегда рядом и не станет мучить безответностью. Одиночество в толпе как добавка к наказанию тех, кто пережил смерть всех, кого любил.       Руки быстро находят руль, привычным движением обхватывая его покрепче. Тело клонится к холодному основанию в предвкушении всплеска адреналина в застоявшейся крови. Оттолкнувшись от земли, сначала выкатываюсь из двора, а затем, взвизгнув шинами, несусь вперед по ночному городу. Выбить всю дурь из головы скоростью, концентрацией на дороге, забыться, отвлечься.       Рваные белые полосы, сплошные и двойные мелькают перед глазами на едином сером полотне. Запах омытого недавним дождем асфальта — лучший запах душного города. Через шлем его ощущаю не в полной мере, но воображение усиливает и дорисовывает любое ощущение. Машин еще много — Ига почти не спит — но меня они не волнуют: как настоящий ниндзя, проскальзываю мимо них, первым срываюсь на светофоре и оставляю всех позади себя. 100, 150, 200, 250 на спидометре — и это далеко не предел. Недопустимо много для вождения в пределах жилого сектора, но плевать. Запястье накручивает еще.       Водители таких мотоциклистов зовут самоубийцами. Если бы. Никакой ёкай не забирает эту проклятую душу, а тело, словно феникс, возрождается каждый раз чуть ли не из пепла. Превосходная реакция каждый раз спасает, чтобы не убить кого-нибудь еще. Впрочем, что есть человеческая жизнь, не дотягивающая даже до века? Воспоминание лишь для таких, как я, обреченных. Было бы, за что цепляться. Зависть к смертному существованию снова пробуждается во мне: хочется найти какой-нибудь покрепче столб и вновь рискнуть. Впереди даже возникает подходящий фонарь, но в последний момент выворачиваю переднее колесо: мотоцикл жалко. Я через пару месяцев, зализав раны, как побитая собака, снова буду на ногах, а такой удачный вариант комплектации вряд ли еще подвернется.       Но что-то надо с собой делать: иначе так недолго сойти с ума. В прошлый раз Сино подсказала правильный путь к себе. Однако в нынешнее время подобный совет был уже не актуален: теперь продвинутое человечество обращается за помощью к психологам. Смешно. Представил себя, вываливающим всю подноготную незнакомцу с деловым выражением лица, и невольно усмехнулся. Так можно свои дни в психушке закончить. Еще пятьсот лет назад я бы тоже счел сумасшедшим человека, который считает, что управляет ёкаями. Теперь не до ёрничества. Теперь бы выжить. А надо ли?       Аптека там, за углом. Припарковавшись крайне удачно, еще раз чешу о бедро ладонь, перемотанную наспех бинтом, и направляюсь в небольшой закуток между двумя домами, в одном из которых продавали лекарства, а в другом уютно расположилась чайная. К слову сказать, неплохое заведение. Бывал там пару раз, когда совсем невмоготу становилось пить пакетированную дрянь, которую, словно издеваясь, называют чаем. Одно из немногих мест в Иге, где действительно блюдут традиции чайных церемоний, так что здесь днем и ночью аншлаг: то автобусы с туристами, то местные ценители старины наполняют залы. Мэй бы наверняка оценила подобное времяпрепровождение, может быть, мы бы посещали эту чайную по выходным, как это делают другие семейные пары.       Не давая себе окончательно погрузиться в депрессивные размышления о том, чему никогда не бывать, я сворачиваю в круглосуточную аптеку, где, на всякий случай, покупаю несколько вариантов линз. Придется все-таки сегодня еще раз взглянуть в зеркало, столкнуться с самим собой снова, чтобы подобрать лучший вариант, который скроет красный оттенок глаз. Собственное отражение пугает, а посоветоваться снова не с кем. Одиночество как есть, во всей своей красе.       В предночной тишине звук приветливых колокольчиков провожает меня, когда дверь закрывается за моей спиной, и тут же сменяется диким воплем где-то в темноте. Не сообразив сразу, что происходит, даже замер в нерешительности, прислушиваясь к источнику крика. Девушка. Сильно напугана. Уже слышал подобное.       Перемахнув легко через перила высокого крыльца, спрыгиваю на землю. Думаю схватиться за телефон, чтобы подсветить себе дорогу, но это оказывается лишним: я почти сразу натыкаюсь на причину беспокойства. Человек. В дрожащем свете уличного фонаря крепкий лысый мужчина с перекосившейся челюстью волочет за собой в темноту сопротивляющуюся темноволосую девушку в кимоно, очень похожее на униформу из соседней чайной. Не нужно уметь читать мысли, чтобы понять, что намерения у этого мерзавца самые грязные. Похоть затмевает разум не хуже жажды крови: хоть и замечает боковым зрением, даже не боится меня, случайного свидетеля, равнодушно наблюдающего за происходящим. И разум справедливо подсказывает, что это не мое дело: я не в состоянии переловить всех маньяков, очистить весь мир от скверны, но и пройти мимо кажется неправильным. В свое время женщине, что считал своей матерью, никто не помог избежать насилия. Дернув щекой, размышляю под отчаянный зов о помощи: девушка птицей бьется в руках негодяя, видела меня и зовет. Однако за столько лет черствеешь и думаешь в первую очередь о себе. Есть риск, что мне станет хуже. Но… вдруг, наоборот, ладонь утихнет, если получит еще порцию гнилой крови? Больше самовнушение, чем убеждение в своей правоте подстегивает. Торги с собственной совестью опять проиграны. Ладно, уродливый.       Я прикрываю глаза в предвкушении наслаждения, как пес, с которого вот-вот снимут цепь. Сейчас. Сердце, как заведенный мотор мотоцикла, с ревом в груди начинает работать быстрее. Кровь, подпитанная ускорением, наполняет жилы заново. Цепкие пальцы, разминаясь, сжимаются и разжимаются, предчувствуя скорую расправу. В таком состоянии я даже не чувствую зуда ладони, вся боль будто уходит на второй план, оставляя лишь злость. Инстинкт охотника курком взведен внутри. Когда-нибудь я доиграюсь.       Но вдруг обостренный нюх улавливает в жутком слиянии городских запахов и привкуса разврата что-то, от чего зрачки расширяются, и глаза, прожженные краснотой, снова распахиваются на истеричном выдохе. Знакомые нотки, разрезающие сознание на миллион кусков. Камелия. Это словно тоскливая скрипка в какофонии амбре. Его невозможно не заметить и пропустить. Я чуть не тону в этом аромате, теряя твердь под ногами. Я больше ничего и никого не ощущаю, покрываясь мелкой дрожью до предательских мурашек по белой коже. Она: ее аромат, длинные темные волосы, стройный стан, чайная — где еще могла найти приют ее душа?!..       Миллионы раз я прокручивал в голове сюжет нашей встречи, сотни лет ждал, верил, надеялся, мечтал об этом мгновении. Все должно было быть не так, иначе, с романтическим флером, не в воняющей сыростью подворотне, не должно было возникнуть между нами никого. Сам не веря, что это происходит здесь, сейчас, я срываюсь с места.       Хрупкое ее тело отчаянно борется за свою честь в лапах мерзавца: она даже перестала умолять откликнуться на ее беду, карабкается сама, колотит по мощной спине кулачками. Та же: сильная, гордая, не сдающаяся ни на мгновение. Но я рядом. В долю секунды он отлетает от нее в противоположную сторону, впечатываясь в стену. Я раза в два меньше этого бугая, но теперь в моих венах нет человеческого ни капли. И он это резко осознает, встретившись с моим мертвым взглядом. Прилив адреналина удваивает силу натренированных мышц, и я бы легко, схватив его за воротник куртки, мог бы оторвать его от земли, но даже руки марать не хочется. Он умрет как собака. За касание. За мысль, что может касаться. Зубами бы разорвал, вывернул бы наизнанку, но верный нож спасает от сумасшествия: вонзается прямо в его жилистую шею до упора. Суженные глаза напоследок от ужаса расширяются и гаснут, запечатывая последнее мгновение в зрачках.       Пятьсот лет прошло, а я все убиваю людей. Но я не синоби уже. Я чудовище.       И мне нужно несколько секунд, чтобы унять клокотание в груди, чтобы не напугать ее. Не хочу, чтобы видела в таком состоянии. Надо проглотить привкус чужой крови внутри, утихомирить трепет пальцев, выдернувших оружие из тела. Набраться смелости на долгожданную встречу оказывается сложнее, чем оборвать чью-то жизнь. — Мэй, я… — не зная, как правильно начать, я оборачиваюсь и вижу., как в углу трясется от страха совершенно незнакомая девушка. 16 век. Империя Нойрё. Апрель. — Шутишь? — все, что я смог выдавить из себя в ответ.       Еще некоторое время назад я считал себя круглой сиротой, вскормленным в клане синоби, а потом вдруг узнал, что и вовсе не знал своих родителей. С трудом приняв эту горькую правду, я теперь видел перед собой ёкая, называвшего себя моей настоящей матерью. Так и с ума сойти недолго.       Сино-Одори лишь презрительно окинула меня взглядом, но ничего не ответила, видимо, оскорбленная моим недоверием: — Ты ханъё — получеловек- полуёкай, тебе прос-с-ще было бы передать с-с-силу, — совершенно равнодушно сказала она, наблюдая за искрами костра, взметавшихся к темному небу. — Человек бы не выдерж-ш-шал, а ёкай мог подчинитьс-с-ся воле Привратника. На мгновение показалось, что, если она не лжет, и я действительно ее сын, то создан был лишь как резервный сосуд для ее мощной силы. Даже не успел обидеться, придерживая рукой кровоточащую рану, как ёкай кивнула: — Так и ес-с-сть. З-с-самена.       Когда на тебя вываливается целая куча совершенно разрозненной ответственной информации, единственное, что тебе остается, — это терпеливо пытаться все осознать и не захлебнуться в собственных мыслях и догадках. — Что делать с этим всем? — даже не пытаясь уже оспорить свое происхождение, запутанное не хуже тайных знаний ниндзюцу, нетерпеливо спросил я. — Куда идти? Где эти Врата? Что я должен делать?..       Круг моего недоумения неминуемо возвращался в начало, к самому животрепещущему вопросу: мне было необходимо понять, как жить с новым обликом, с зудящей до ярости ладонью. — С-с-сначала надо ус-с-спокоиться, — будто издеваясь, лукаво ухмыльнулось в ответ существо, похожее не девушку.       Раненому любая дорога кажется труднее в разы, чем здоровому, а дорога в гору, пусть и выбитым в ней угловатым ступенькам, — и вовсе непобедимой, но я, стиснув зубы, шел вперед, стараясь не отставать от своей странной провожатой, которая ловко перескакивала с камня на камень и даже не уставала. Мне же привалы становились необходимы все чаще и чаще после часового восхождения по отвесному склону. Невольно вспоминалось, как в начале зимы с Мэй уходили от погони в лесу, и я так же слабо владел своим телом, а уже не майко отказалась бросить меня на произвол судьбы. Теперь бы, наверное, бросила.       В один из таких перерывов я изнеможденно облокотился на крупный валун, переводя дух. Очередная пропитанная насквозь кровью тряпка отправилась в мешок. Менять самому себе повязки не впервой, но крайне затруднительно. Ёкай же, которую язык не поворачивался назвать матерью, безучастно наблюдала за этим процессом и не предлагала помочь. — Уверена, что меня пустят? — не хотелось бы узнать, взобравшись на самый верх, что придется спускаться не солоно хлебавши. — Долж-ш-шны, — Сино задрала голову и осмотрела вершину горы. Думал, добавит что-нибудь еще полезное, но она лишь неутешительно повторила. — Долж-ш-шны.       Дернув щекой по привычке, потуже замотал рану. Сам виноват. Нечего было истерить: сейчас бы чувствовал себя куда лучше. Не знаю, ханъё я или нет, но то, что действовал, как обычно, сгоряча, а потом из-за этого страдал — это факт. — Им ни к чему з-с-снать, кто ты, — вдруг произнесла она, сузив опалесцирующие глаза, которые равнодушно изучали округу. — Прос-с-сто з-с-саблудш-ш-шая душ-ш-ша. — Я не собирался на каждом углу кричать о том, что я Привратник, — даже неприятно, что совсем за дурака держит. К тому же, с ее определением было сложно спорить: я действительно просто заблудшая душа без дома, без семьи и цели в жизни, так что вроде и даже лгать не придется.       Остаток пути преодолели в напряженном молчании: я экономил силы, стараясь не растрачиваться на пустую болтовню, карабкался, цепляясь пальцами за ступени, больше похожие на частые выступы, а она явно сомневалась в успехе собственной идеи, но упрямо вела к вершине горы, на которой немного-немало располагался древнейший монастырь ямабуси, о которых слагали легенды. Именно здесь мне предстояло найти временный приют и многие ответы на мучающие вопросы. Но, почти завершив свой путь, ёкай вдруг остановилась и заявила, что дальше мне придется идти самому. На мой вопросительный взгляд Сино лишь расплылась в своей жуткой улыбке, и, даже не попрощавшись, оставила меня один на один с новым пристанищем, отправившись в обратную дорогу.       Однако, когда я все-таки втащил свое бренное тело на самый пик, ожидая увидеть величественное творение зодчих-отшельников, я лишь недоуменно осмотрелся по сторонам, потому что не мог себе представить, что монастырем окажется огромная пещера. Вход как черная зияющая дыра, дышащая холодом, никаких людей вокруг, полная тишина, режущая слух своей оглушительностью, и головокружительная высота, от которой захватывало дух.       Не зная, куда себя подать, я неуверенно приблизился к входу и едва успел отскочить в сторону благодаря своим навыкам, как из темноты в мою сторону потянулась чья-то человеческая рука, желавшая будто ухватиться за одежду. — Хорошо, — удовлетворённый, видимо, моей реакцией, ответил грубый глубокий мужской голос из черноты. — Теперь назовись.       Представляться, не видя даже глаз собеседника, казалось странным, но, памятуя о том, где нахожусь, недовольно скривился и все же ответил, решив утаить, по крайней мере, свое ремесло: не следует знать, чем промышляла заблудшая душа до желания найти покой: — Кадзу Хаттори из Аогавара, — к тому же, с этим именем я прожил двадцать лет своей жизни и считал настоящим.       В ответ последовало долгое молчание, словно таинственный незнакомец пытался вспомнить меня. Понятия не имею, что он думал, но в итоге неожиданно холодным тоном, не выносившем возражений, выдал: — Лжешь.       Я даже глазом моргнуть не успел, как увидел из кромешной тьмы направленный на меня наконечник стрелы арбалета. Если бы хотели убить или ранить — стреляли бы сразу, значит, пугали. Но что куда страшнее — похоже, знали обо мне правду, которая еще даже мне не успела открыться в полной мере. — Из Ига, — вынужденно сознался я, прекрасно понимая, что одно название моей деревни, где провел почти всю жизнь, скажет ямабуси куда больше, чем место рождения. Непринято указывать, что ты синоби, да и я уже не был уверен, что могу себя таковым считать после ухода из клана, однако ответ удивил.       Мне казалось, я уже всю подноготную раскрыл, но неумолимая стрела просвистела намеренно выше моей головы и исчезла где-то за спиной. Не промахнулись — показали, что недовольны. — Возможно, не Хаттори, — аккуратно отступая, я боковым зрением искал надежное укрытие. Следующий выстрел может быть уже не предупреждением. — Возможно, Кавамура.       Даже не представляя, какой еще факт может оказаться неверным, я уже готов был к очередному выпаду, решив, что на крайний случай кинусь обратно к трудной лестнице, однако вдруг вход озарился вспышкой двух факелов. Двое сухих, жилистых мужчин в тренировочных кимоно бесстрастно изучили меня взглядами и, ничего не говоря, молча кивнули, что означало, что стоит следовать за ними…       Я не стал там своим. Но зато я стал другим.       Ямабуси — горные монахи не выдумка сказочников, которые создали в своем воображении идеальных воинов. Когда-то именно они дали начало тайному искусству «крадущихся», были первыми синоби, а потому вели себя безнаказанно высокомерно по отношению ко мне и еще нескольким ученикам, которым предстояло постигнуть суровую науку их отшельничества.       Пожалуй, лишь в начале меня беспокоила моя келья: выбитая в пещере крохотная сырая комнатушка, где можно было покрыться инеем от холода и в которой даже невозможно было расставить руки в стороны. Спать приходилось на каменном полу. Никакие средства, умягчающие тело, не допускались, даже циновки. Первую ночь не мог найти удобное положение на неровном полу, буквально позвоночником ощущая дискомфорт. Лишь позже это оказалось не самым сложным испытанием, которое пришлось пройти, и, не привыкший жаловаться на неудобства, я молчал.       Говорить, к слову, вовсе было запрещено. Обет молчания под страхом исключения накладывался на всякого, кто решался пройти нелегкий путь к самому себе. И во время этого путешествия стоило лишь внимательно слушать окружающих мудрецов и свой внутренний голос. Даже шепот в разговоре с самим собой был недопустим. Никаких собеседников. Есть лишь ты, тишина и тот, кто умнее тебя.       День начинался с молитвы. Или, если быть точнее, с одного и того же текста, который зачитывался в общем коридоре между кельями одним пожилым седовласым мужчиной. Каждый послушник, вроде меня, в это время обязан был, как ученик в ниндзюцу, сидеть на коленях и смотреть в пол, внимая каждому слову учителя. Нам говорили о боли, что тут же отзывалось зудом в ладони, о силе духа и о желании борьбы.       Затем начиналась дыхательная гимнастика. Не знаю, как справлялись другие, но я после обучения в клане выполнял упражнения более или менее успешно. Хвалили редко, чаще ругали, но я старался не унывать, понимая, что путь к совершенству тернист. К тому же, такая жизнь казалась куда привлекательнее бесцельного шатания по лесу с ноющей рукой.       После наступал завтрак, если это была не неделя жесткого поста. В дни суровых ограничений еду не выдавали вовсе, но, когда старцы разрешали побаловать нашу плоть, нам полагались вода и рис. Иногда бывали дни, когда вода бывала под запретом. Нам говорили, что лишь в строгости к самому себе можно обрести истинную значимость того, что имеешь. Другими словами, потеряв, узнаешь цену. В каждой разлуке с ней, я тоже начинал осознавать, что ужасно скучал.       Когда с едой было покончено, мы отправлялись медитировать на один из выступов соседней горы. Вообще ямабуси предпочитали много передвигаться одними ими ведомыми тропами, считая, что только в передвижении среди камней под куполом высокого неба обретается истина. Я думал о своем предназначении, вспоминал прошлую жизнь и не чувствовал себя чище, но, что уже неплохо, не ощущал себя сумасшедшим. Постепенно становилось не так уж важным, что я полуёкай и не знал, куда меня выведет кривая после ухода из монастыря.       С медитациями я был знаком хорошо, а потому это было мое любимое время дня. Встречать солнце лицом казалось наградой после нахождения в темноте пещеры, а потому, приободренным и поощренным, нам проще было концентрироваться на поиске внутренних сил. Можно сказать, это было короткой передышкой в течение насыщенного периода занятий, потому что дальше у подножия горы, где бушевал неукротимый водопад, начинались тренировки тела боевыми искусствами., которые сопряжены были с магией.       Сначала я за голову от ужаса хватался, не понимая, как совместить свои знания с тем, что пытается донести до нас требовательный учитель, имени которого я даже не знаю, потому что спросить его об этом не мог, а он предпочитал не называться.       В начале я даже был одним из лучших новичков благодаря наработанным в клане навыкам. Когда рана затянулась, я свободно, еще и облегченный на таком питании, уходил от замахов противника, ловко наносил удары, умело обращаясь с боккэном. Однажды мне даже была оказана честь выстоять бой против самого учителя. Конечно, закончил я его предсказуемо лежа на лопатках, плотно придавленный к земле, но зато получил массу удовольствия: давно не было такого достойного соперника, соревнование с которым волнует кровь. Но, когда мудрый учитель заговорил, я лишь расширил от удивления глаза: — Если бы не моя магия, ты бы победил, — он говорил об этом в присутствии десятка впечатленных учеников настолько спокойно и открыто, что невольно стал уважать его еще больше. — Но история не знает сослагательного наклонения, — мудрый сурово посмотрел на меня в упор. — Ты убит.       Слыша подобное, я даже с трудом давил в себе желание ностальгически улыбнуться: я будто вернулся в родной клан на тренировки. Теперь, по крайней мере, было понятно, откуда и вправду берут основу великие учителя ниндзюцу. — Но магией овладеть смогут не все, — не обращая внимания ни на кого, продолжил рассуждать наставник. — Лишь те, у кого она в крови.       После этого заявления обычно наша небольшая группа учеников разделялась на подгруппы. Одна, не обладавшая никакими способностями, уходила продолжать изучать боевые искусства, а вторая оставалась совершенствовать колдовство.       Со мной у них вышла заминка. Буквально на второй день моего присутствия старшие ямабуси там же, у водопада, проводили собрание, изучая меня внимательными взглядами. Они, видимо, умудренные опытом, чувствовали во мне что-то нечеловеческое, даже безошибочно определили, что я ханъё, но вместе с тем ясно осознавали, что это мой не единственный секрет. Совещались, бросая на меня косые взгляды, долго. Один, высокий, даже справедливо заметил, что стоило бы меня прогнать, поскольку неизвестно, что представляю собой на самом деле. Будь я в составе совета, согласился бы с ним. Однако другой, тот самый мой будущий противник, посчитал, что трусостью будет отпустить в мир меня, неконтролирующего себя, и попросил посмотреть прямо в глаза.       Понятия не имею, что он увидел в моих зрачках, но это зрелище ему явно не понравилось. Учитель нахмурился, с трудом скрывая в своем взгляде испуг, но своим собратьям ничего не сказал, не изменив своего решения оставить меня под присмотром. А потому я оказался в группе пытающихся постигнуть свои волшебные данные, хотя отродясь представить себе не мог, что когда-нибудь подобное случится со мной.       Среди учеников там же был анимаг, за которым я наблюдал с особым интересом: входя в особое состояние, он становился белым тигром. В первый раз присутствуя при таком превращении, я сильно испугался, не представляя, как такое возможно, но потом привык и даже стал находить это забавным: такими когтями и зубами неплохо разрывать своих врагов. Был там и пиромаг, умевший управлять огнем, но после трюков Мэй я уже не был столь впечатлен. Навыки остальных находились лишь в зачаточном состоянии, а потому еще не были ярко выражены и их еще нельзя было причислить к какому-либо виду волшебных умельцев.       Хуже всего дело обстояло со мной. Кроме зудящей ладони, я ничем не выделялся из группы, которая уходила совершенствовать свое тело, а потому первое время вообще бестолково сидел, следя за тем, как другие постигают сложную науку магических пассов, правильных колдовских поз и прочей ереси, до которой мне еще было явно далеко. Лишь в один прекрасный день, спустя неделю моего нахождения в монастыре, меня вызвали на отдельное занятие с учителем, видимо, твердо вознамерившимся обнаружить во мне хоть что-то, ради чего меня стоило там держать. — Ясно вижу, что ты не совсем человек, — читая меня, будто открытую книгу, произнес старший ямабуси, медленно расхаживая вдоль кромки воды. — И вижу, что ты не знаешь, как бороться с самим собой.       Отрицать очевидное было нелепо, и я только кивнул в ответ. Странно: раньше старался скрыть ото всех, что внутри, а сейчас хотелось, чтобы излечили, вытащили из меня эту едкую болячку, вернули к прежней жизни, которая, оказывается, могла быть хуже, чем представлялось. — Магия обычно расцветает в мгновения накала страстей, — мудрый учитель даже не смотрел на меня, сидевшего на коленях, и делал вид, будто рассуждал сам с собой. — Но ты синоби. Трудно будет заставить тебя испытать что-то сильнее, чем то, из-за чего ты оказался здесь…       Если бы я мог говорить, я бы, наверное, вывернул всю душу наизнанку, но, связанный по рукам и ногам обетом, лишь снова сдержанно кивнул, стиснув зубы покрепче и проглатывая слова боли, проталкивая их в самую глубину.       Однако великий ум меня вновь удивил: он приблизился и за подбородок поднял мое лицо, заставляя посмотреть прямо на него, что считалось оскорбительным для учителя: постигающий науку не имеет права смотреть так бесстыдно открыто, но учитель, казалось, совершенно забыл о собственных же запретах, вглядываясь в мои черные зрачки: — Ты видел много крови.       Наши взгляды словно два звена единой цепи ухватились друг за друга, срослись. Сильнейшая головная боль сдавила тисками виски, словно череп пытались раскрыть, заглянуть внутрь и острыми лезвиями старались раздвинуть содержимое, в котором скрывался пульсирующий источник моих страданий. Я жадно задышал, распахнув рот, словно начал тонуть, и зрение помутнело, хотя глаза даже перестали моргать, не разрывая тонкой связи с сильным магом.       Изображение вокруг стало расплывчатым, звуки водопада послышались где-то в отдалении. Состояние превратилось в полуобморочное, сердце замедлило ход, и тело вдруг резко осознало свою слабость, истощённое отсутствием питания и изнуренное постоянными тренировками. Мои мысли вдруг показались словно инородными, незнакомыми: я силился подумать о чем-нибудь, но у меня ничего не получалось, словно все, что рождалось в голове, сразу перетекало в сознание монаха, который с упорством опытного лекаря смотрел внутрь меня. — Много. Много крови, — глубокий голос наставника слышал, с трудом разбирая слова, и каким-то тонким чутьем ощущал, что тон становится все серьезнее и серьезнее.       Вспышка.       Все вдруг укрылось белым снегом.       Длинная вереница теней, скользящих напротив меня. Отец. Не смог спасти. Мама. Не сумел прийти на помощь. Наоми. Не подобрал нужных слов. Такао. Не увидел катастрофы, не удержал от тьмы. Масамунэ. Не отговорил, не остановил. … Мэй.       Я очнулся уже в своей келье. Кажется, я опять кричал во сне, бессвязное что-то бормотал. Видимо, колдун задел внутри нужные душевные струны, без слов и моих путаных рассказов рассмотрел внутри все необходимое. Чонган, проводя вынужденные операции в клане, так же разрезал плоть, исследуя внутренности, чтобы назначить верное излечение. Чувствовал себя таким же балансирующим на грани жизни и смерти, исход судьбы которого зависит от одного верного решения умельца.       Но больше учитель меня не звал на отдельные беседы. Похоже, дело было совсем дрянь.       Месяц тянулся за месяцем. Весна сменилась жарким летом, которое почти не заметил в холодной пещере. Первое время часто болел от сырости. Кашлял мокротой, захлебывался, едва ложился. Ямабуси, известные своим безразличием, говорили, что это хороший признак: вся дурь выходит наружу, гниль выплескивается из души. Возможно. Только приступы душили, а мысли и воспоминания не оставляли в покое.       Но вскоре стал почти идеальным послушником: молчал, терпел, молчал, терпел, молчал. Чесал об стены свою ладонь, раскачивался, сидя на полу в своей келье, и много думал, провожая взглядом капли, стекающие с каменных клыков на потолке. Молчал. Терпел. Пил пустую воду, мало ел. Молчал. Терпел. Тренировал свое тело, становясь снова злым и замкнутым, беспощадным к своим соперникам. Молчал. Терпел. По ночам орал от необъяснимой головной боли. Много. Много крови. Днем снова молчал и терпел. Чесал руку. Вечером сидел, качался взад-вперед, будто утешал неспокойного ребенка внутри. В немых молитвах искал покой, надеялся однажды вернуться к прежней жизни. Когда соглашался прийти сюда, думал, что станет легче. Молчал. Терпел. Ждал.       Пришла осень, ничем не отличающаяся, кроме погоды. В такое время обычно деревья в деревне синоби уже окрашивались в золотые и красные тона, а здесь, среди серых гор, не было другого цвета. Считалось, что душе полезно находиться в одном состоянии, видеть перед глазами однообразную природу. Наверное. Но жаль, что плохо помогало.       Сезон дождей не изменил ничего в распорядке дня. Так же, промокая насквозь, занимались у водопада, скользя по грязи, падали, поскальзываясь, но поднимались снова. Учитель говорил, что трудности закаляют, запрещал думать о том, что непросто раз за разом собирать разъезжающиеся ноги. Я, прошедший школу синоби, давно был отучен жаловаться, но некоторым ученикам было сложно. В других условиях им, скорее всего, была бы оказана моральная поддержка, но только не здесь. В среде ямабуси каждый сам за себя. Это не клан, в котором все связаны невидимыми нитями, общим духом и определенной иерархией, семейным родством. Это сосуществование монахов, сосредоточенных исключительно на своем душевном равновесии. Ничто, казалось, не может заставить их волноваться или тем более переживать. Аж завидно.       Я тоже мечтал обрести такую непоколебимость, а потому… Молчал и терпел.

***

      Но в один день все изменилось. Не имея источников дневного света в пещере, наугад предположил, что настало утро, и рискнул отодвинуть от входа огромный камень, служивший дверью, — еще одна хитрость ямабуси: если хочешь покинуть комнату, даже если болен и слаб, — вставай и борись, иначе умрешь в тишине и одиночестве. Но, судя по абсолютной тишине в коридоре и отсутствию людей, быстро понял, что проснулся слишком рано, хотя раньше казалось, что монастырь не дремлет вовсе.       Стражник у общего входа бросил на меня вопросительный взгляд, и я сделал вид, что испытываю острую нужду, а потому тихо проскользнул через необитаемый коридор и направился через отдельный ход на другой склон горы. Бесцельно бродить по территории днем было нельзя, а сейчас, без суровых глаз наставников, можно было себе позволить такую роскошь.       Одиночество стало верным спутником в последнее время, его вполне хватало по вечерам и ночам, но тянуло хотя бы иногда выходить из своего сырого жилища и давать немного просохнуть своим костям.       Небо, светлевшее вдалеке, еще не встретилось с солнцем и, пасмурное, грустно серело над головой, предвещая очередной дождь. Вода, похоже, решила погубить и снаружи, и внутри. Спустился по тропинке вниз к водопаду умыться, но, так и не приблизившись, испуганно замер, заметив своего учителя за утренними процедурами: — Я тебя ждал, — спокойно, зачерпнув холодной воды с гор, наставник омыл свое светлое безбородое лицо.       Если бы я мог разговаривать, я бы удивленно спросил, почему и как долго он меня ждал, но лишь почтенно сел на колени и послушно опустился до земли головой. Это высший знак уважения ученика к старшему. Оставалось молчать в надежде, что великий ум снова решит заговорить. — Ждал, когда пробудится в тебе желание поиска, свободы, — совершенно не обращая внимания на церемонный жест, продолжал ямабуси. Не смел на него смотреть, но по голосу догадался, что тот встал в полный рост. — Когда душа выкричит боль…       Шелест ткани, а затем звук ее падения на землю подсказал, что мужчина раздевался.  — Теперь настало время учиться.       В следующее же мгновение раздался всплеск. Ослушался, повернул голову от почвы, удивленный услышанным, и глазам своим сначала не поверил: монах действительно вошел в небольшое озеро, в которое бурным потоком срывалась с высоты горная река. Аж зубы свело от зрелища. Холодная, ледяная вода в такой холодный осенний день, наверное, способна была уничтожить даже самое крепкое здоровье. Однако учитель совершенно невозмутимо шел, погруженный по пояс, сквозь толщу озера прямо под водопад. Уже предчувствуя, что будет дальше, я нервно сглотнул. — Следуй за мной, — строго приказал старший ямабуси. Молчать и терпеть.       Собрав волю в кулак, я поднялся на ноги и стал снимать с себя кимоно. В клане нас обучали стойко переносить тяготы и лишения, говорили о необходимости выдерживать перепады температуры, готовили к многим испытаниям, но на такой подвиг надо еще было решиться. Одно дело, если на кону твоя жизнь: уходишь от преследования, бросаешься в ледяную воду и плывешь, активно работая руками и ногами. Совсем другое сейчас.       Не повторяя своих требований, монах приблизился к шумному потоку воды и подставил под него вытянутую руку. Слова его было сложно разбирать, а потому наставник стал говорить непривычно громко, пытаясь перекричать водопад: — Чтобы найти в себе силы справиться с магией, надо закалить себя, выковать заново, — почти сразу, будто привыкая, он отправил под холод другую руку. — Надо стать твердым, как камень, жить среди камней.       Я невольно вспомнил, что теперь и вправду живу среди камней: в глухой промозглой пещере, окруженный совершенно безликими и безмолвными людьми. — Нужно стать сильным и неотступным, холодным, как горная вода, — произнес уверенным тоном монах и шагнул под мощные струи.       Я даже залюбовался этим торжеством духа над собственным телом, позволив себе в адрес наставника восхищенную улыбку. Несгибаемый крепкий торс выдерживал напор бушующей и даже практически не покачивался, будто сливаясь с водой цветом, формой, ощущениями.       Он не звал меня больше, видимо, предоставляя мне право сделать выбор самому: остаться на берегу, на первой ступени своего развития, среди камней, или ступить в озеро, попытаться вырасти над самим собой.       Я погрузил сначала одну, потом и другую ногу в воду, чувствуя, как конечности сжимаются от холода и синеют. Разум тут же подсказал, что надо шевелиться, чтобы не замерзнуть в усмерть и так не превозмочь себя, а потому, с трудом передвигая ногами как палками, по скользким камням стал продвигаться вперед, невольно морщась на каждом шагу от стискивающей боли и от дуновения ветра в спину.       Должно быть, зрелище было совсем удручающее, потому что, едва я вошел в воду по пояс, вдруг учитель вышел из водопада мне на встречу и жестом остановил: — На сегодня достаточно. Завтра продолжим…       Закаленное тело справилось, не подпустило болезнь, и на следующее утро, так же, до рассвета, я уже подошел к водопаду. Однако мудрый ямабуси вновь не дал зайти дальше, останавливая мою опрометчивость. На третий день он заставил меня несколько минут просидеть в воде, полностью опустившись в нее. К вечеру меня знобило. Молчать и терпеть. Не показывая своей слабости, я спустя тяжелую ночь вновь отправился покорять водопад, но монах заметил мою болезненную бледность и выгнал из воды. Хотел было возразить, что мне не впервой испытывать пределы своих возможностей, подстрекаемый желанием поскорее освоить ступень воды, уже осознав, что посвящение в синоби проходило похожими этапами. Мне показалось, что, чем быстрее я завершу процесс становления ямабуси, тем скорее покину монастырь, осознаю свое предназначение, займусь Вратами… Однако строгий наставник вдруг спокойно констатировал: «Тебе больше некуда торопиться. Впереди вечность»…       Была зима, когда я стоял под водопадом и размышлял. Холод, некогда сковывавший ноги, не тревожил теперь. Струи стекали по лицу, мешали мокрым и слипшимся ресницам смотреть, а приоткрытому рту — дышать, захватывая порцию ледяной воды, но меня это не беспокоило. Сильное сердце ровно стучало, не сбиваясь в истеричный темп. Все было хорошо. Вечное молчание и терпение было больше не испытанием, а правильным состоянием. Я чувствовал себя освобожденным, отрешенным от действительности, и левая рука спокойно сосуществовала с правой, не привлекая к себе внимания.       Я отпустил время. Отпустил всю жизнь. Перестал торопиться и рваться куда-то вперед. Обрел единение с воздухом, однажды сорвавшись с обрыва после толчка в спину от своего мудрого учителя. Был бы в прежнем положении — разозлился бы на такое предательство, а теперь даже почувствовал себя лучше от свободного падения тела, ощутив насколько я мелок и легок для великой силы ветра, который тут же подхватил меня и прибил мощным порывом к горе. Зацепился за выступ ловкими руками, влез обратно. Не покалечился, испугаться не успел. И на голову вырос над самим собой.       Оставался лишь огонь. О нем и думал, провожая взглядом полет первых в этом году снежинок. Наверняка что-нибудь придумает мудрый учитель, имени которого я почти за столько дней так и не узнал, пройдя множество его уроков. Толкнет в костер? Заставит войти в горящий дом? Вариантов масса, — правда, с каждым из них я уже сталкивался прежде. Щека вдруг дернулась, когда перед глазами возникла картина из недалеко прошлого, когда жилище Такао превратилось в пепел. Плохо. Нельзя вспоминать, иначе чувствуется, как кожа леденеет. Мэй горела.       Уже понимая, что сейчас замерзну, спешно вышел из-под воды и направился к суше, где с удивлением обнаружил своего наставника, который, видимо, какое-то время уже дожидался меня. Я подхватил одежду, быстро накинул ее, чтобы не оскорблять взор великого человека своим нагим видом, и согнулся в глубоком поклоне. Я больше не был младшим учеником, а потому мог себе позволить приветствовать учителя стоя. — Пришла девушка, — ничего не выражающим тоном, произнес он в ответ. — Ждет тебя.       Где-то внутри, под ребрами больно кольнуло, и я невольно вопросительно поднял взгляд, внезапно ощутив судорожный озноб. Неведьма?! — Пора встретиться с огнем.