Не положительный герой

Говорят, на самоубийство обычно решаются те люди, которым не хватает внимания. Или те, кто пережил какое-то трагическое событие и не может с этим справиться. Я не относила себя ни к одной из этих категорий. Первого всегда хватало, даже чрезмерно, а вот второго просто не было. Если честно, я даже не знаю, в какой именно момент моя идеальная жизнь покатилась к черту и заставила полностью пересмотреть свои взгляды на себя. Про таких, как я, говорят — девочка-цветочек, красавица, отличница, человек с будущим. Таких хвалят и ставят в пример, такими гордятся, рассказывают об успехах всем знакомым и ставят планку все выше и выше, ведь развитие — двигатель жизни. И такие девочки-цветочки сквозь кровавые слезы улыбаются и тянутся все выше к солнцу, пока в один момент не упираются в свой предел и не сжигают себя в этих солнечных лучах. Кто-то адаптируется, растит вместо тонких, нежных листьев более тяжелые, темные и мясистые, а кто-то сгорает навсегда. Я перегорела в пятнадцать лет. Просто, знаете… когда ты взрослеешь и растешь, есть такое прекрасно-отвратительное чувство — ты уже считаешь себя взрослым, а потом проходит совсем немного времени, ты оглядываешься и понимаешь, каким ребенком был в тот момент. Так и я оглянулась, глядя на все эти бесчисленные золотые медали, грамоты, благодарности, дипломы об окончании различных курсов и музыкальной школы, отличные отметки в дневниках… и просто перегорела. То солнце, к которому я всю жизнь стремилась, жестоко и беспощадно сжигало нежную зелень, оставляя после себя лишь сухие, хрустящие листья, готовые рассыпаться в пыль от одного неосторожного движения. Я смотрела на эти достижения, гордые улыбки родителей на фотографиях, вспоминала разговоры о своем будущем и не испытывала ничего, кроме тошноты и засасывающей в себя пустоты. Во мне словно что-то надломилось в один момент и больше не желало склеиваться обратно и вставать на место. Подростковый кризис, гормоны, близкое окончание школы, экзамены… я успокаивала себя, что все пройдет, нужно лишь перетерпеть и все станет как раньше, но время шло и ничего, абсолютно ни-че-го не менялось. А сидящая внутри пустота с каждым днем занимала внутри все больше места, отвоевывала себе новые позиции и пожирала меня изнутри. Я улыбалась, вела себя, как обычно, но, глядя в свое прежде блестящее будущее, внутренне кривилась от отвращения. Зачем? Этот вопрос, казалось, преследовал меня круглые дни и совсем не давал покоя. Зачем-зачем-зачемзачемзаче… Умные дети взрослеют слишком рано, а я всегда была умной и наблюдательной девочкой. Все то, о чем я раньше думала, что замечала и не давала себе погружаться в это, боясь собственных выводов, нахлынуло на меня снежной лавиной, окончательно переламывая хрупкий стебель пополам. Я оглядывалась по сторонам, ища что-то, за что можно зацепиться и все-таки спастись, не дать себе задохнуться, выбраться из этой лавины, но ничего не находила — под моими руками был лишь снег. Я смотрела на своих друзей, видя в них лишь обычных легкомысленных подростков, что скрывали свои мысли за масками, лгали так же легко, как дышали, и с той же легкостью предавали. Приходила домой, заглядывая родителям в глаза, ластилась как кошка, пытаясь убедить себя, что вот оно — то, за что можно зацепиться, но натыкалась на непонимание, смех и столь же легкомысленно-раздраженное «давай попозже». Осознание, что я фактически осталась одна и помощи ждать не от кого, не вызвало никакого удивления. Я не винила родителей, они всегда оказывали мне достаточно внимания и любви, просто… момент был неудачный. У них проблемы на работе, аврал, бессонные ночи, а у меня свои проблемы, которые из-за слипающихся ресниц они не смогли вовремя разглядеть и помочь. А потом стало поздно. Так сложилось. Бывает. Я словно заледенела изнутри и больше не искала той спасительной ветки, что могла вытащить из меня вечно голодную и пожирающую бездну. И не пыталась больше отстраниться от своих размышлений о жизни и связях между людьми. С горечью пришлось признать, что, на самом деле, мы никому не нужны, кроме себя. И если мы не нужны себе, то не нужны никому. Сущая нелепица и путаница, но так оно и было. Люди приходят в этот мир в одиночестве, одиноко проживают эту жизнь и в таком же одиночестве покидают ее. Так есть ли хоть какой-то смысл в ней? Люди рождаются, учатся и работают всю жизнь, чтобы было на что жить, а потом умирают. Словно бабочки-однодневки, только наш день растянут на столетие. И в подавляющем большинстве это скучный, унылый и неимоверно серый день… длящийся чрезмерно долго. Я видела, словно наяву свое идеально-блестящее будущее: окончание школы с красным аттестатом, окончание университета с не менее красным дипломом, хорошая работа, с устройством на которую поможет папа… удачное замужество, рождение детей, внуков, правнуков, что будут точно так же учиться, работать и после умирать. И работа. Работа-работа-работа. Чтобы было на что есть. Чтобы было на что одеваться. Чтобы содержать питомцев, кошку там или собаку, а после иметь возможность поднять своих детей… Взрослая жизнь, за красивым фасадом которой прятались серые стены, фальшивые маски и дешевые слова. Когда я в первый раз взяла в руки лезвия, я полностью отдавала себе отчет в том, что делала. По меркам многих, у меня была прекрасная жизнь и отличные перспективы, которые я могла уничтожить одним лишь движением, если меня откачают. Психдиспансер, учет и психологов никто не отменял. Вот только я была уверена — меня не найдут и не спасут. Утром я солнечно улыбалась и цинично провожала родителей в командировку, обнимая их, как ни в чем не бывало, и обещая быть на связи, а после закрыла дверь и спокойно дождалась времени отлета — их самолет должен был приземлиться лишь через шесть часов, пока они приземлятся, доедут до отеля, устроятся, наступит уже ночь, так что звонок последует уже утром. Времени точно должно было хватить. И его хватит, думала я, теряя сознание от кровопотери. Вот только вмешался неучтенный фактор в виде соседки, обеспокоенной отсутствием моего ответа на звонок в дверь и воспользовавшейся ключами, которые когда-то давно оставляли ей на крайний случай родители. Она ведь знала, что я одна, и просто беспокоилась. Меня откачали. Мой беспечный, глупый ангел-хранитель явно заботился о моем физическом благополучии, однако совсем упустил из виду психическое. Вырванных из командировки родителей толком не пускали ко мне, за мной следили, не оставляли одну, со мной говорили психологи, делали тесты, дерьмово относились, показывая, что суицид — это не достойный выход, а я лишь глупая малолетка, не умеющая переживать трудности… мне было все равно. Я вспоминала, какое умиротворение почувствовала впервые за все это время, наблюдая за вытекающей из меня кровью, и просто-напросто затаилась. Все свалили на нервный срыв, приближающиеся экзамены, гормоны… никто не хотел замечать то, что не было никакого срыва, а экзамены не представляли для меня никакой сложности. У меня была только глубокая депрессия, которую я старательно скрывала от родителей, и огромное желание покончить с собой. Меня окружили вниманием, заботой, любовью… вот только все это не вызывало ничего, кроме внутреннего дискомфорта и неприязни. Я хотела одиночества и покоя. Я не хотела слушать их ничем не отличающиеся речи, смотреть на бледные лица и беспокойные глаза, в которых читалась боязнь сделать что-то не так… Все говорят о том, какие, на самом деле, эгоисты суицидники. О том, как больно их близким, как они переживают и что чувствуют. Но никто никогда не говорит о том, что чувствуют сами суицидники, когда решаются на этот шаг и что ощущают, когда их спасают. Я чувствовала только досаду, раздражение и совсем немного сочувствия к родителям. Но не жалела. Нет. Жизнь — это, на самом деле, единственная вещь, что принадлежит человеку с его рождения и до самой старости. И никто, никто не в праве решать за человека и запрещать ему что-то делать с ней — ни родители, ни врачи, ни государство. Эгоисты совсем ведь не суицидники, а их близкие, которые боятся остаться одни и потому не дают сделать то, что человек может и хочет. Вот только я помнила, какова на вкус жизнь, и хотела хотеть жить. Правда, хотела. Настолько, что позволила себе поверить, что все это пройдет, глядя в серо-синие глаза матери, в которых прятались слезы и безмолвное: — Почему, Ань? Почему ты это сделала? Когда все пошло не так? Мы никогда не поднимали тему произошедшего, делая вид, что обе верим в то, что это случайность и такое больше не повторится. Но мы обе знали, что это ложь. Меня не оставляли больше одну, незаметно следили, установили маячок на телефоне и водили на прием к психологу стабильно раз в неделю. Я смотрела в их равнодушные глаза и с легкостью врала о том, как постепенно прихожу в себя, как прекрасна жизнь и прочее-прочее-прочее. И мне верили, торопясь домой к семье и не желая вникать в чужие проблемы больше необходимого. Те несколько месяцев затишья после моей самой первой попытки стали самыми долгими в моей жизни. Меня перевели на домашнее обучение, подыскивали неплохой колледж, решив, что нагрузка одиннадцатого класса чрезмерна, и вели обычную жизнь. Все было прекрасно. Я смотрела на проезжающие мимо машины, представляя, как одна из них врежется с моей стороны и оборвет мою хрупкую жизнь, и прятала все появляющиеся новые шрамы на внутренней стороне бедер за джинсами. Я с легкостью поступила на бюджет и с той же легкостью училась, изображала из себя ту, которой больше не являлась, проникалась все большей ненавистью к людям и все больше и больше забивала на жизнь и учебу. Прогулы, новые шрамы, сигареты, вызовы в деканат… Родители винили дурную компанию, возраст, но не желали признавать, что у меня действительно были серьезные проблемы. А я ждала, растягивая собственную агонию на года, когда же все это произойдет, жизнь наладится, заиграет новыми красками и на месте сгоревших листьев-лепестков появятся новые. Все говорили, что это пройдет, но забывали добавить, что для тех, кто не желает спасения, его нет. И для меня в том числе.

***

— Глупая человечишка! Снова за свое, — презрительно фыркает Лис, дергает нервно ухом и отворачивается, сворачиваясь клубком. От него сильными волнами исходит почти ощущаемое давление чакры, что впитывается в стены за клеткой и уходит дальше — залечивать нанесенный глупой хозяйкой вред. — Ага, — легко соглашаюсь я, тяжело вздыхая и даже не надеясь на то, что меня не успеют откачать или чакра Лиса даст сбой. Прохожу вперед, легкомысленно плюхаясь в воду прямо перед зверушкой-переростком. Так, что если бы тот немного мог просунуть между прутьями лапу, то легко бы убил меня. Лис раздраженно дергает хвостом, фырчит и вообще поворачивается ко мне задницей, не желая видеть и вестись на эту откровенную провокацию. Долбанет-то защитой его, а не меня. Плавали, знаем. Опираюсь подбородком о колено, рассеянно сверля тощую тушку изучающим взглядом и философски размышляя о том, что в этот раз меня наверняка привяжут к кровати и без пригляда больше не отпустят даже в туалет и душ — топиться в ванной явно не стоило. Хотя, это все равно была глупая и проигрышная затея — инстинкт самосохранения всяко взял бы верх над моим желанием… Мой взгляд вдруг останавливается на печати. Маленькая бумажка, что скрепляла темницу Лиса и отделяла его от свободы. Такая тонкая, хрупкая… и которую так легко сорвать, стоит лишь дотянуться. Снаружи в этот раз явно не обойдется без жестких мер, а жить в этом мире не хотелось совсем. Тем более, в тушке главного героя, который был затычкой в каждом месте и вставлял мозги всем мимо проходящим. Здесь же весь процесс происходит в моем организме и внутри моего подсознания — нет никого, кто может меня остановить и не дать довести начатое до конца. Даже снаружи наверняка не сразу догадаются, что это я сняла печать, а не просто Лис бунтует, устав залечивать нанесенные глупым сосудом травмы. Если меня не убьет высвобождение Девятихвостого, холодно рассуждала я, то сам Лис явно не откажется пожать мою шею. — Так, значит, говоришь, умирать не хочешь? — нейтральным голосом интересуюсь я, не сводя взгляда с печати и прикидывая как до нее добраться. Расположена-то та была высоковато… Лис отвечает очередным презрительным фырчаньем, дергает ухом и всячески изображает игнор. Который быстро кончается, стоит мне вспомнить, что водичка — это моя чакра, а вся эта комната — мое подсознание и все здесь подчиняется моему желанию. Рыжая тушка, явно что-то почувствовав в последний момент, резко поднимает голову и пялится на меня с каким-то недоверчивым видом. Стоящая на гребне волны я и тянущая ручку к печати явно не оставляла простора для воображения. — Ты этого не сделаешь, — щурится он. — Думаешь? — приподнимаю я бровь. Тот закатывает глаза и кивает. — Сдохнешь, — безапелляционно заявляет Лис, но потом, видимо, вспоминает последние дни, издает какой-то неясный звук и нервно косится на меня и застывшие в воздухе рядом с печатью пальцы. — Печать ставил чертов Минато, а этот выкидыш… Не дожидаясь окончания его, несомненно, важной речи, я усмехаюсь и просто срываю бумажку с дверей, безжалостно сминая ее в комок и выкидывая тот куда-то себе за спину. Лис давится воздухом, почти бледнеет и открывает пасть, чтобы наверняка снова поорать на безголовую меня, но в следующий миг все пространство заливает светом.