Не положительный герой

— Запрет на самоубийство? — недоверчиво переспрашивает Шисуи, замирая возле больничной палаты и удивляясь пустынности коридора. И, похоже, ближайших палат, осознает он, с легким беспокойством припоминая, что заметил несколько АНБУ напротив окон этой палаты. — Именно, — Хокаге чуть сжимает губы, отводит вспыхнувший виной взгляд в сторону, неспешно начиная набивать трубку. И повторяет: — Невозможность убить самого себя. Так, словно это его собственное желание. Можешь скрыть в его памяти свой визит, так даже будет лучше, только сделай это. И мы… продолжим тот разговор, — с небольшой запинкой обещает шиноби, но Шисуи видит на чужом лице сомнение. Почти ложь, понимает он мгновенно, с мимолетной горечью вспоминая свою наивную веру в помощь старых друзей его отца. Не стоило раскрывать эту карту. Вместо требования ясных обещаний, сомнений и обвинений Шисуи прикрывает согласно глаза, кратко кивает и толкает дверь вперед, заходя в комнату и кожей ощущая, как чужие, настороженные взгляды сходятся на нем и почти препарируют наживую. Безмолвно давая понять, что всего одна ошибка — и он отсюда не выйдет. Шисуи даже не дергается, только взглядом находит детскую фигуру на больничной кровати. Ребенок? Воздух вырывается из груди с резким, почти неслышным присвистом. Он замирает, в ступоре разглядывая светлые волосы, хрупкую детскую спину и… цепи, тянущиеся к тонким конечностям. Так, что пошевелиться и сесть можно, но дальше кровати не уйти. Замечает небрежно вырванные иголки капельницы, засохшие следы крови на белой простыне и ненормальную неподвижность для ребенка. Он вообще жив? Шисуи сглатывает возникший комок в горле. Дышать отчего-то становится тяжело, а по позвоночнику пробегает незаметная дрожь. Что здесь происходит? Слова Хокаге на одной ноте повторяются в его голове раз за разом, отчетливо врезаясь в память. Ребенок. Запрет. Самоубийство. Во что он ввязался, биджуу его раздери?! Сжимает на миг челюсть, медленно выдыхает и осторожно приближается к кровати, чувствуя себя как никогда глупо. И мягкое: — Ты в порядке? Детская спина даже не вздрогнула от ворвавшихся в тишину звуков, только голова чуть наклонилась в его сторону и замерла, словно ему абсолютно безразлично, кто и зачем пришел. Шисуи хмурится, с беспокойством осматривает ребенка еще раз и обходит кровать, замирая напротив склоненной головы и практически подставляя беззащитную спину под удар. Касается хрупкого плеча:  — Эй, малыш… И резко осекается, когда чужой взгляд все-таки поднимается, заставляя его замереть и только безотрывно смотреть в глаза. Льдинистые, словно навсегда припорошенные едким дымом, серым пеплом и холодным снегом. Такие равнодушные, пустые, бесконечно уставшие. Мертвые глаза на невинном, чистом лице ребенка. Шисуи смотрит в них, не в силах оторваться, разорвать их встретившийся взгляд, почти с замешательством ощущая, как изнутри рвется что-то темное, жадное, голодное до одури… и желающее лишь одного — ребенка напротив. Себе. Безраздельно. Сжать так сильно, вжимая в свои ребра изо всех сил, перемешаться, чтобы стать одним существом, переплестись как можно сильнее, чтобы уже никогда не расцепиться. Чтобы больше ничто не могло их разъединить. Словно вся его жизнь в один момент рухнула и уместилась в хрупком ребенке напротив, что сверлит его большими, пустыми глазами, на дне которых тлеет интерес. Пальцы скручиваются и уже почти тянутся стащить с тонких рук-ног цепи, вцепиться в хрупкое тельце и не отпускать, запрятать в самом глубоком и далеком уголке своего дома, чтобы никто и никогда… Шисуи встряхивает головой, едва ли не отшатывается от ребенка, останавливая себя в последний момент, и нервно оттягивает уже распахнутый ворот жилета. Смотрит загнанным зверем в льдинистые глаза, в которых ярким бликом отражается его потемневшее лицо. Дышать становится нечем, к горлу подкатывает желчь, и Шисуи практически тошнит от осознания происходящего.       Нет, нет, нет… не сейчас! Не так! Не с ним! Он же ребенок! Маленький, невинный мальчик, которому и семи-то лет нет. Мальчик, который хочет покончить с собой, напоминает внутри все то вырвавшееся темное, наполняя его грудь раздражением, бешенством и почти неконтролируемым желанием кого-нибудь разорвать. Не уберегли, довели, стучит в голове набатом, вызывая кровавую пелену перед глазами, сделали что-то ужасное… Шисуи смотрит не в силах отвести взгляд, чувствуя, что только они сейчас и не дают спалить все вокруг до тла. И даже не замечает, как собственные глаза вспыхивают багровым и закручивается спиралью шаринган. Жадно вбирая полный образ ребенка, навсегда отпечатывая его на подкорке мозга и обратной стороне век. Запоминая каждый шрам, каждую черту, отблеск эмоций, особенность… А внутри набирает силу, встает на ноги и встряхивается ото сна темным зверем учиховское безумие, что жадно вглядывается в лицо напротив, урчит так довольно и захватывает, захватывает, захватывает все его существо, подчиняя себе с невиданной легкостью. Вычеркивает, походя разрывает на части бывшие привязанности, ставит во главе совсем другое… Мальчик. Невинный мальчик с мертвыми глазами… И зверь шепчет, шепчет так безумно, обнажая острые клыки: «Наше, наше, наше… не отдадим, спрячем, защитим… убьем любого, кто покусится!». Он неосознанно выдыхает со свистом и сжимает хрупкое плечо сильнее, мгновенно отдергивая собственную ладонь, как только замечает искру боли в прежде пустых глазах. Внутри ярким пламенем вспыхивает сожаление и желание сорвать с детского плеча больничную робу, удостовериться, что не оставил синяков, не повредил почти прозрачную кожу… Шисуи сглатывает, облизывает пересохшие губы и прячет задрожавшие пальцы в сжатом кулаке, чувствуя на лице чужой изучающий взгляд и безуспешно пытаясь улыбнуться, скрыть собственное замешательство, почти ужас, сдержать захватывающее его безумие, удержаться… И… Льдинистые глаза, в которых яркой искрой загорается интерес, полностью преображая почти мертвое лицо. …на самом деле, он такой эгоистичный и слабохарактерный мудак, с горечью признает Шисуи, почти физически ощущая, как рушатся последние крохи его сопротивления. С разрывающей на части нежностью следит за выражением выцветших глаз, что сосредоточенно разглядывают его, почти задыхается от собственных чувств, грозясь просто утонуть под этой лавиной эмоций, пока в голове проносится аморальная, темная, насквозь испорченная мысль: «Дети растут быстро». Он может заботиться о нем все это время, защищать, учить, стать самым лучшим другом, семпаем… тем, к кому можно всегда обратиться, получить помощь и задать любые вопросы, тем, кто ближе всех, тем, кто привяжет к себе навсегда. И словно обухом по голове — его миссия. Котоамацуками. На мальчике напротив. На его мальчике. И, глядя на бледные полосы на его щеках, словно в добивание четкое осознание — никто ему не позволит. Мальчика спрячут, увезут, но не дадут сблизиться с ним. Не джинчуурики. Не Учихе. Не с Хвостатым зверем внутри. Не с наследием его отца. Учиха прикрывает на миг глаза и хрипло выдыхает, присаживаясь перед ним на корточки и игнорируя впившиеся в затылок острые взгляды: — Как тебя зовут? Невесомо касается детского подбородка, смотрит жадно-жадно, вбирая чужой интерес в себя, и почти готовится сорваться с места, схватив его на руки и уже складывая в голове план побега. И с горьким сожалением — нельзя. Не сейчас, поправляет внутренняя тьма, жадно впитывая крохи его внимания. — Зачем ты здесь? — игнорирует его вопрос мальчик, чуть наклоняет голову, сверля его изучающими глазами. И, не дожидаясь ответа, словно что-то поняв в одно мгновение, чуть дергает уголком по-детски пухлых губ, глядя на него ставшими вновь пустыми глазами. И равнодушно-разрешающее: — Хорошо. Делай. Шисуи сжимает челюсть, снова начинает злиться и беситься-беситься-беситься. Какого биджуу они сделали с ним?! Дети себя так не ведут! Пальцы замирают, каменеют на чужой гладкой коже, и в глазах появляется что-то нехорошее, темное до ужаса и пожирающее все вокруг. Ребенок даже не отшатывается, смотрит отстраненно и читает его, читает, как открытую книгу. От этого внутри все готово обнажиться острыми шипами, но Шисуи усилием воли загоняет эту потребность куда поглубже, чудом усмиряет бурлящую в себе тьму — только не спугнуть, не напугать, не отвратить — и улыбается. Криво так, почти треща по швам от все еще горящего внутри бешенства, но изо всех сил скрывая эту темную сторону. Не напугать, помнишь? Не спугнуть. Привязать. — Я не сделаю тебе больно, — обещает Шисуи твердо, вновь обводит пальцами детский подбородок и, уже складывая в голове дальнейшие действия, позволяет глазам вновь вспыхнуть багровым. Оставляя неозвученным повисшее: Не сделаю ничего против твоей воли. Не тебе, малыш. Встретиться спустя пару дней на крыше больницы, жадно пожирая взглядом, лениво болтающего ногами и опасно балансирующего на перилах, мальчика, что с тоской смотрел вниз. Осторожно приземлиться рядом, тщательно контролируя свои движения и отслеживая чужую безопасность. Легкое касание к светлым волосам, первый полный вдох грудью за эти дни и мягкое: — Так как тебя зовут, малыш? — Наруто. — А я Шисуи, — мягкая улыбка, под которой скрывается торжествующий оскал. — Просто Шисуи. Словно с разбега рухнул в пропасть, уже навсегда погрязнув в своем темном безумии. И только где-то на грани мелькает сожалеюще-горькое: слабак.