Дефицит

Одинаково важно знать две вещи: как быть одному и как быть с другими. Туве Янссон «Цикл о Муми-Троллях»

Мозг отключается, когда Тэхён сидит на балконе и вдруг видит мастера, возвращающегося домой. Тот без конца зарывается рукой в волосы, разбрасывая повсюду отблески солнечных зайчиков, на него самого похожих время от времени, и совсем не подозревает, что один конкретный сосед снизу всю ночь не спал, выдумывая и продумывая, что и как, как и что. Тэхён подрывается с ящика и забегает в комнату, резко закрывая дверь на балкон, для чего-то ещё и на засов, несколько раз проверив, надёжно ли. Он осматривается вокруг, вспоминая, что должен делать, и хватает корзину для белья, спешно собирая в неё все постиранные вещи: и белые, и оранжевые, и грязно-жёлтые носки, которые не были раньше такими (тонкости стирки, ох и ах). По пути Ким чуть не сбивает несколько цветочных вазонов с ног (?), стараясь успеть сделать необходимое до рокового события, ведь всё рассчитано по судьбоносным секундам. Парень выглядит как ураган: сметает всё на своём пути и совсем не обращает внимания на то, что пятками наступает на длинные пижамные штаны, рискуя упасть, да и вообще на то, что он в пижамных штанах, забыв переодеться после сна (бессонницы), — внимания не обращает, потому что кому какое до него дело? Мастер (никого на уме больше нет) видел его у своих ног, а ничего не сможет этого переплюнуть по шкале от одного до «полный провал». Тэхён выбегает за порог квартиры, прижимая корзину, наполненную влажной одеждой доверху, а затем молниеносно возвращается назад, понимая, что забыл ключи, которые в итоге пристёгивает к болтающемуся на футболке ремешку, поскольку карманы в образе сони-засони, увы, не обнаружены. Солнце светит ослепительно в данный промежуток времени: ближе к вечеру, словно небесному светилу мало дня, словно уходить совсем-совсем не хочется. Кто скажет ему, что завтра будет день? И после, и после… Кто скажет ему, что чем больше света, тем темнее? Удивительным образом, но так. Тэхён и вовсе не видит, куда шлёпает босыми ногами, потому что веки не спасают от контрастных лучей, из-за чего парень едва не ударяется лбом о косяк металлической двери, пытаясь ту открыть с первого раза. Парня встречает то же изобилие растений, что до сих пор удивляет, среди которых он ищет бельевые верёвки, которые точно должны быть. И есть: те висят на уровне глаз, но порой запутаны в зелёных листьях с прожилками, похожими на линии ладоней, что тянутся вверх, отчего Тэхён мечется туда-сюда, пытаясь выбрать самое отдалённое место от квартиры мастера и такое, чтобы развешенные вещи не мешали тому заниматься садом. Дверь скрипит как раз в тот момент, как Ким бросает корзину на крышу, начиная яростно встряхивать случайно выпавшую из неё вещь под удивлённым взглядом мастера, застывшим прямо за спиной. Его взгляд чувствуется так, словно не спутать ни с каким другим. А его и не спутать, если откровенно. Невозможно. Срезанные крылья трепещут, заставляя Тэхёна повернуться, широко улыбаясь. Он действительно не притворяется — мастера видеть рад, пусть и страшно от тёмного недовольного взгляда и криво поджатых губ, родинка под которыми шепчет «прыгай вниз, отделаешься переломами». — Привет! — восклицает Тэхён, замахав рукой. — И ты здесь? Как неожиданно… — притворно мотает он головой. Мастер скрещивает руки на груди, выглядя при этом так, словно видит насквозь, а Тэхёну вдруг кажется, что не именно в этот момент, а вообще — по жизни. — Приве-е-ет! — повторяет парень, качаясь туда-сюда, словно маятник, чтобы на него обратили должное внимание. — И что ты здесь делаешь? — незаинтересованно спрашивает мастер, мол, достал, уходи же, ну. Тэхён выискивает в корзине коробку с разноцветными прищепками и демонстративно машет перед своим носом, отчего те сталкиваются друг с другом внутри, издавая глухие пластмассовые звуки. — Вещи развешиваю. Нельзя? — изгибает парень одну из бровей. — Крыша ведь общая, правильно? Я не в квартире твоей развешиваю, так что ты не можешь мне запретить, понимаешь? Прогнать, по сути, тоже не можешь, так что… — Нельзя, — коротко говорит мастер, оказываясь рядом в несколько шагов, и сбрасывает с фиолетовой верёвки кофту, которая успела зацепиться лишь кончиком рукава, обратно в корзину. — Эй! — Ким, вспыхнув, стучит ногой о бетон, как капризный ребёнок, и хватается за ту самую кофту, пытаясь вновь её повесить вопреки тому, что мастер отбрасывает раз за разом его руки, в итоге крепко хватая за запястье. — Крыша… — «поехала». — Общая… — шепчет Тэхён в пространство между ними, наверняка дыханием касаясь шеи мастера, на которой можно заметить мелкие проблески мурашек, поскольку парни невыносимо близко друг к другу. Тот сильно сжимает челюсть, что очевидно, и глазами пытается разрезать голову Тэхёна пополам, перемещая их с подбородка на светло-бурую копну волос, метаясь (Ким уверен) между «врезать» и «врезать посильнее». — Я имею полное право… заниматься тут хоть садоводством… — не унимается Тэхён, говоря совсем тихо, и так сильно хочет… так сильно хочет лбом столкнуться с подбородком мастера, облегчённо выдохнуть, представив, что так можно, что так должно быть. — Не имеешь, — таким же шёпотом отвечает мастер, наклоняясь так близко к лицу Кима, что чувство, будто можно ощутить пульс в висках друг друга даже на расстоянии, — у меня договорённость с жильцами этого дома: крыша моя. Только Ханыль настолько своевольна, что заглядывает в гости. А тебе, да, нельзя, — повторяет мастер, сильнее сжимая запястье, из-за чего Тэхён хмурится, пытаясь его выдернуть из хватки, но лишь один раз и настолько незримо, что не замечает и сам, куда там тому, кто делает больно. Хочется, чтобы остался след от ладони мастера, которая на ощупь, подсказывает кожа, грубая, как он сам, и шершавая, как его характер, а пахнет автомастерской и летней резиной. — Где же мне сушить свои вещи?.. — жалостно тянет Тэхён, делая полшага вперёд, потому что больше — уже некуда, и хлопает ресницами, через которые пробивается тот самый свет, рассеиваясь. В радужках мастера так много всего: шоколад, миндаль, что-то задумчивое, грустное и блестящее, но не от слова «блистать». — Где угодно, только не здесь. — мастер сглатывает, из-за чего его адамово яблоко дёргается, и уводит взгляд сторону. — Тебе пора. — Не пора. — Уходи. — уже было. — Не могу, — одними губами говорит Тэхён, когда мастер скользит по ним взглядом, — ты меня не отпускаешь… Тот бросает испуганный взгляд на то, как крепко пальцы сжимают запястье Тэхёна: собственные фаланги и костяшки лишились крови, на коже назойливого соседа отпечатки пальцев... из-за чего мастер тут же отскакивает назад, как ошпаренный. Будто не он это всё, будто Тэхён его держал нескончаемую минуту в плену, будто Тэхён виноват… — Пап! А это что?! — удивлённо слышится за спиной. Чонгук поворачивается, откладывая мытьё посуды на потом, и прыскает со смеху, когда Хэсу просовывает голову в прожжённую утюгом дыру на футболке, держа ту перед собой. Она выглядит очень забавно, вращая глаза туда-сюда в попытке разглядеть ситуацию со стороны, потому что Чонгук не прекращает звонко смеяться, держась за живот. Он пачкает свою одежду в пену, обтирая о джинсы руки, и присаживается перед дочерью, помогая полностью просунуть голову в непредназначенное для этого дела отверстие, и заходится новой волной смеха, когда несчастная испорченная вещь болтается на его малышке, цепляясь за пальчики ног. Та разводит руки в стороны, хлопая большими глазками, и повторяет вопрос, на что Чонгук безуспешно пытается стать серьёзнее, поджимая губы. — Где ты это нашла?.. — спрашивает он, поглаживая Хэсу по плечам. Дочь безошибочно указывает в сторону гостиной пальцем, возвращаясь взглядом к Чонгуковым, полным любви и обожания, глазам. — Ты же знаешь, что кое-кто, — чуть громче говорит парень, выделяя, чтобы слышно в соседней комнате, — не умеет обращаться с утюгами? А ещё! Разбрасывает испорченные вещи теперь не только по всей комнате, а и по всему дому! — беззлобно восклицает Чонгук, приобнимая Хэсу. Та жмётся ближе, пальчиками хватая Чонгука за мочки ушей, и что-то целую минуту шепчет, касаясь губами завитков раковины, из-за чего парню щекотно, и он морщит нос, пытаясь отодвинуться хоть на миллиметр. — Да, конечно, — согласно мотает головой Чонгук, отвечая на заданный вопрос, — да, да, люблю, несмотря ни на что, — смеётся он. — А если я съем все конфеты… ты тоже не перестанешь меня любить?! — улавливает Хэсу логику, округляя глаза, на что Чонгук неодобрительно шикает, перехватывая дочь так, чтобы та встала ему носочками на ноги, и начинает вальсировать по просторной кухне, как часто любит это делать. Такое чувство, что помещение действительно предназначено для танцев на узорчатых плитах, а не для готовки; для разговоров днями и ночами по душам, а не для ссор и битья посуды. На телевизоре, висящим на стене неподалёку, крутится вторые сутки один и тот же телеканал на беззвучном режиме, который никто никак не может выключить, потому что нет дела до коммунальных счетов, зато есть дело до того, чтобы на столе всегда была свежая выпечка из пекарни через дорогу. — Если ты съешь все конфеты… — задумывается Чонгук, продолжая двигаться в такт выдуманной мозгом мелодии, которая не звучит. — То заболит живот. — Но ты тоже не перестанешь меня любить? Чонгук опускает взгляд, не сдерживая широкой улыбки, и по изученной траектории шагает к дивану в гостиной, придерживая Хэсу за руки, чтобы не упала. — Ни за что, — серьёзно отвечает Чонгук, — ни при каких обстоятельствах. Несмотря ни на что. Нельзя разлюбить кого-то за сотню сожжённых футболок или за сотню съеденных конфет. Девчушка начинает сиять пуще прежнего и, оказавшись на диване, забирается на его спинку, поднимая высоко руки. — Знаешь, что я придумала? — спрашивает Хэсу, поглядывая на Чонгука, мечтательно притихшего в сторонке. — Что? — Стану таким дизайнером… таким, который… создаёт одежду, — взмахивает она руками под тихий смех отца, на которого зло зыркает, чтобы дал договорить. Смеяться рано, ещё не всё, — одежду, чтобы не сжигалась! — восклицает Хэсу. — Утюгами. Чонгук деловито поджимает подбородок, мол, вау, какая шикарная идея, стартап, и устраивается рядом, хлопая по коленкам, на которые тут же забирается дочь. — И что тебе для этого надо? — интересуется Чонгук, а сам думает, что их семье даже такое новшество не поможет, проще запретить гладить одежду вообще, мужественно выдерживая то, как ему вырывают один волос из шевелюры для какого-то ведьмовского обряда (наверняка). — М-м… Машинка… Такая, пап! — начинает Хэсу размахивать руками, забыв слово. — Швейная? — Швейная! — смеётся дочь, щёлкая Чонгука по носу, и падает назад, забавляясь, но Чонгук ловит её сразу же (хорошо знает мысли), перехватывая за спину, и неодобрительно цокает языком. — Упадёшь, — строго говорит он. — Нет, ты же меня всегда! Всегда поймаешь! Тэхён хмыкает, задрав подбородок (довольствуется мнимой победой), и перехватывает руку мастера, пытающегося убежать, за локоть. — Нет уж, мы пойдём к Ханыль, пусть она нас рассудит! Я слышал, она староста дома? Отлично, — решает Тэхён, радуясь, что вычитал любопытную информацию на внутренней стороне входной двери в подъезд, пусть и роли огромной та наверняка не играет, и тянет мастера за собой, конкретно наражаясь на опасность (смельчак или глупец, но думает, что удар по затылку лишним не будет), но, что странно, мастер, имея все шансы улизнуть, всего лишь (ах, всего лишь) грубо разворачивает Тэхёна к себе, поражая липким взглядом. — Не пойду я с тобой никуда, боже! — повышает тот голос. — Неужели не понимаешь? Я ненавижу тебя. — Повтори, — просит Тэхён (защемило что-то), шагая к выходу с крыши спиной, чтобы смотреть на свою жертву, следить. Та, делая следом широкие тягучие шаги, повторяет: — Я ненавижу тебя, — тихо-тихо. — А от ненависти до любви… — вкрадчиво шепчет Тэхён, перетягивая мастера, словно пластилинового (пользуясь моментом), через порог, совсем позабыв о влажной одежде, сушке, прищепках, планете Земля. — Один шаг. — От любви до ненависти, не наоборот, — поправляет мастер, внимательно и насторожено наблюдая за тем, как Ким всё также шагает спиной, но уже по ступеням, что грозит полётом вниз. А ему всё равно: Тэхёна завораживает лицо, наконец приоткрытые влажные губы… А ещё то, как горит всё, когда кожа к коже. Несчастные сантиметры творят что-то страшное, переворачивая с ног на голову мировоззрение, политические взгляды и убеждения о вечном, меняют внутренности местами: вместо сердца — печень, вместо лёгких — гланды, а пульс бьётся слишком отчётливо и ненормально (пугающе) даже в израненных пятках. И ему понятно, конечно же, понятно, что Ханыль ничем в ситуации не поможет: Ханыль не врач, не кардиолог, даже не фармацевт. Но Тэхён всё равно ведёт к её квартире, чтобы просто подольше побыть рядом, пусть и позорясь на полную катушку. — Тэхён! Родной! — Ким вздрагивает, натыкаясь на счастливую Суа. Девушка тут же подлетает, ловя на лестничной клетке в свои объятия, и треплет волосы, широко улыбаясь, но Тэхён, будучи застаным врасплох, медленно хлопает глазами, всё также крепко держа мастера, тоже сбитого с толку, за локоть, даже не думая отпускать. — Я жду целую вечность! Где твой телефон?! Тэхён приоткрывает рот, чтобы оправдаться, но не говорит и слова по этому поводу — телефон мирно оставлен в квартире. Случайно или чтобы никто не мешал — это уже секрет, который он сохранит. — О, и вы здесь? — удивлённо спрашивает-утверждает Суа, бросая взгляд на побледневшего, словно с каждой секундой хуже и хуже, мастера, который робко кивает в ответ. — Я хотела машину забрать, поэтому и здесь. Решила сначала заскочить к Тэхё… — Отлично! — перебивает Ким, подталкивая Суа в спину к квартире Ханыль. — Поговорим позже, ладно? Мы к старосте дома по важному делу. Мастер начинает слабо отпираться, но, стоит после двух стуков в дверь показаться Ханыль, — выбора не остаётся. Тэхён подталкивает тех, кого привёл, внутрь, ступая прямиком за ними, и щебечет много-много, чтобы заговорить поскорее зубы, чтобы никаких неловких вопросов, допросов и тому подобного. Ситуация стрессовая для всех, кроме Ханыль (можно поспорить), которая цепляет на себя фартук, скорее прильнув к плите, на которой всё шипит-шкварчит, не терпя ожидания. — Я очень рада, что вы заглянули! Вот уж я не ожидала… такого, — выделяет она последнее слово, бросая взгляд на мастера, облокотившегося о стенку. — Но очень рада! Тэхён нервно смеётся, хлопая того по плечу, и кивает Суа на стулья, среди которых можно выбрать себе место. Та мнётся, заламывая руки, в итоге оставаясь стоять посреди кухни, оглядываясь по сторонам. С мочек её ушей свисают серьги с камнями, которые настолько длинные, что касаются рюш на бирюзовой майке: те хочется срезать, чтобы стало проще. — А это Суа, — указывает Ким на подругу рукой, которая сразу же становится мишенью рассредоточенного ранее взгляда Ханыль. Тот ранит быстро и бездумно — добротой и неописуемым восторгом. — Красавица! Вот же ты себе отхватил! — шутит женщина, взмахивая большой деревянной ложкой, после чего мастер вырывает локоть из захвата без усилий, двигаясь на выход, к двери. — Стой! — преграждает ему путь Тэхён. (Да сколько можно?..) Его глаза вдруг становятся настолько жалобными, что невозможно не обратить внимания, ведь у тех вырастают руки и обнимают, обнимают… Мастер засматривается и поднимает голову кверху, начав быстро моргать. Парни выглядят как из одного контейнера — оба с неоднозначными взглядами и тремором рук, пусть с разным ростом и телосложением, а ещё одежда на них большая, просторная и странным образом уютная. Такая, что подходит безвкусным цветочным стенам, серванту, каждой тарелке, что в зоне видимости… Они могли бы с лёгкостью бить посуду, чувствуя себя самими собой в такой обстановке, но останавливает что-то. Что-то вроде «их руки созданы для другого». — Мальчики, давайте поужинаем, поболтаем! — тараторит Ханыль, звеня приборами для еды, должно быть, раскладывая на столе, а затем слышится звук распахивающихся жалюзи, из-за чего всё вокруг вдруг становится мягко-жёлтым. Но Тэхён не видит того самого «всё вокруг», наблюдая за тем, как мастер пытается не смотреть совсем никуда. Чтобы ни за что не зацепиться и ни в какую из пропастей случайно не упасть, наверное. Предположение. Пустое и ничем неподтверждённое. — Мальчик, давай поужинаем, — горько усмехаясь, шёпотом произносит Тэхён, и касается подушечкой пальца края плеча напротив, — поболтаем… — Тебе лечиться надо, — отвечает мастер таким голосом, словно ему тяжело передвигать языком ноты, и делает последнюю попытку уйти. Последнюю и неудачную — Тэхён перехватывает его за ладонь, рискуя оставшейся нервной клеткой. — А я тоже хочу так вальс танцевать, как вы постоянно! Я тоже хочу шагать твоими ногами, как Хэсу! — откуда-то сбоку и обиженно, заставляя звонко смеяться. Хэсу, услышав своё имя, несётся к родителям из другой комнаты, по пути выбрасывая из рук конструкторные детали, на которые, острые, кто-то чуть позже обязательно наступит. На ней юбка, явно одетая задом наперёд, из-за чего Чонгук, стоит дочери подбежать, не обнимает, а перекручивает элемент одежды, пытаясь сделать конфетку из конфетки. — Самой одеваться чревато последствиями, — забавляется Чонгук, из-за чего все в гостиной смеются. Ладно, не все — Хэсу наигранно дуется, скрещивая руки на груди, и виляет попой, мол, вот вам, негодяи, из-за чего смех становится громче и перерастает в умилительный. Девчушка запрыгивает на диван между родителями, пытаясь закинуть на них руки, и вздыхает, обдумывая что-то. На идеально выкрашенных в бежевый стенах висят несколько картин, идеально дополняющих изысканный интерьер. Всё выглядит так, будто лучший дизайнер Пусана постарался над обустройством квартиры, хотя, кстати, не исключение. Хотя, кстати, так оно и было. А между стенами витает запах моря, его штормовых волн. — Так что насчёт вальса? — Ты не можешь танцевать вальс так, как я! — взмахивает Хэсу пальцем, сердито взглянув на того, кто покушается на её место, и тычет язык, на котором высечено невидимое «ничего ты не получишь». — Почему это я не могу? — Потому что я маленькая, а ты — нет! — Ты не маленькая, тебе через несколько дней исполнится три! Хэсу ёрзает на диване, пытаясь найти ещё какие-то аргументы, а Чонгук под шумок решает уйти, чтобы сделать своим разбойникам чай, и не может перестать улыбаться, прислушиваясь к голосам, от которых отдаляется: — А тебе!.. А тебе вообще!.. — Ну, ну, — призывно звучит, — сколько мне? — Два!.. — Два?! Значит, я младше?! — Двадцать! — злится Хэсу. Мастер выдёргивает руку, из-за чего пальцы перестают соприкасаться, и нервно сбрасывает с себя рубашку, вешая на один из крючков у входа. Он остаётся в одной лишь футболке, но, кажется, и её бы снял, поскольку жарко. Тэхёну, кстати, тоже. Очень. Горит всё. Горит даже похлеще, нежели хинкали на сковородке у Ханыль, из-за чего та чертыхается, начиная сбавлять газ и дуть на них. Кима мастерски чуть не сбивают с ног, не стараясь, когда проходят мимо так, словно его не существует. Что ж, Тэхён добился того, что его дражайший друг решил не уходить, а дальше осталось ждать — Ханыль однажды должна перестать воевать с куховарным делом, однажды всё вокруг должно принять облик спокойствия, ведь так? — А где у вас уборная? — подаёт голос Суа, вырывая из мыслей. Наверняка уже устала от маленькой кухни, наполненной людьми. — По коридору направо, — отвечает Ханыль, стирая пот со лба, и поворачивается, чтобы спросить, любят ли парни острую еду, а меж её губ неожиданно сигарета, пепел из которой падает под ноги, потому что времени у хозяйки его стряхивать в пепельницу, стоящую совсем рядом, по видимому, нет. Тэхён мотает головой — то согласно, то отрицательно, не зная ответа, и спешит к окну, пытаясь открыть форточку, между рамами которой всучены вырванные из тетрадей листы в синюю клетку, свёрнутые в три погибели, наверняка потому, что окно довольно старое и расшатанное, пока мастер, не раздумывая, кивает согласно — они любят острую еду. Суа, даже не услышав толком, куда ей, спешно шагает по коридору, зарываясь рукой в волосы на затылке. Приехала за машиной, боже. Спасибо всем за внимание и тёплый приём, как говорится. Голова кругом, если честно. Ханыль, как известно, бегает туда-сюда, пытаясь привести всё в порядок, а её лучший друг и мастер Чон Чонгук, который должен вернуть машину, устраивают войны, из-за которых даже стены плачут, покрываясь паром из кипящих кастрюль. Суа действительно не понимает, что происходит, поэтому ей срочно нужна холодная вода, чтобы умыться — другого не дано. Если не вернуться в чувство, то, право слово, девушка выскочит из окна, забыв о том, зачем вообще приехала и жила все года до. Она же не раз Тэхёну говорила, что не его это место, не его… Из кухни слышится высокий голос Ханыль, а Суа, радуясь, что ненадолго спрячется, резко открывает дверь и, не раздумывая, переступает порог, замирая испуганно в ту же секунду. — А… — пытается она что-то сказать, буравя взглядом выкрашенную в металлический цвет макушку. — Ой… Парень (очевидно) сидит к ней спиной в инвалидном кресле и не ведёт и мускулом, продолжая смотреть в окно, из которого совсем непривлекательный вид: куча веток деревьев, сбившихся в кучу, и кусок неба. Кто-то в голове Суа кричит ей «да уходи уже», но ноги не слушаются, делая шаг вперёд. Она заторможено жестикулирует руками, будто её кто-то видит, и пытается зачем-то объяснится, создавая себе больше проблем, но получается лишь то самое «а, ой, о, а, о». Комната совсем простая, на фоне, должно быть, бубнящий телевизор, потому что стоит в самом углу и подальше, а односпальная кровать идеально застелена, словно на неё никогда никто не ложится, пребывая в состоянии сна вот так — сидя в инвалидном кресле. А кресло то пугает: своей чернотой, массивными колёсами, всем, кроме пальцев рук, которые выглядывают из-под броского клетчатого пиджака, сжимая подлокотники. — Мне сказали направо… — говорит Суа, и её голос обрывается, когда должно последовать сумбурное продолжение фразы. Ладони обильно потеют, отчего неудобно, да и вообще. Неловко. Да и вообще… «Что мне делать?..» — А это — налево, — слышит Суа совсем тихо и прикладывает ладонь к сердцу, пытаясь удержать, испуганное, разбушевавшееся. А парню перед ней — хоть бы хны, всё также неподвижен, лишь кончики ушей еле заметно двигаются, показывая, что, да, не глухой. Хотя бы. — Налево?.. — переспрашивает Суа, отчётливо всё понимая с той самой секунды, как переступила порог, и, игнорируя с кухни громкое голосом Ханыль «милая, всё в порядке?», делает ещё один шаг вперёд, бесшумный и робкий, ведь ей не отвечают, а ей бы ещё хоть слово, хотя бы одно… — На что смотришь? — опасливо спрашивает девушка, впиваясь ногтями в кожу ладоней до белых следов. — На стаи птиц. — и те действительно проносятся — шумно и мимо.