Почему бы вам не пойти в...

Замок со скрипом закрылся. Гергер коротко посмотрел на меня, покачал головой и спешно вышел из катакомб. Я осталась одна в тусклом свете факелов. Живот сильно саднило от удара Леви. Я подошла к решетке — та вся проржавела. Я подергала прутья: не поддались. Попробовала сдернуть замок, но хоть он и выглядел старым, был очень крепким. От моих прикосновений лак с прутьев кусками опал на пол с шуршащим звуком. В полной тишине это шуршание казалось чем-то инородным. Я даже слышала, как кровь шумит в ушах и как бьется мое сердце. Недалеко от моей камеры в небольшую лужицу мерно падали капля за каплей. Я стала считать секунды. Одна, две, три… Двадцать семь. Кап. Одна, две… Кап. Двадцать семь секунд требуется воде, чтобы собраться на потолке и упасть маленькой горошинкой в лужу. Я смотрела на расползающуюся рябь на воде и, кажется, вовсе не думала. Тут было очень холодно. Пламя настенных факелов то и дело дрожало. Прутья решетки отбрасывали длинные зловещие тени, которые расплывались от каждого дуновения ветра. В эти моменты они становились похожими на волчью пасть. Как хотелось опустить в нее голову и ждать, когда они сомкнутся на моей шее! Я просунула лицо меж прутьев и огляделась. Обычные катакомбы: выдолбленные в камне углубления, закрытые ржавой решеткой. Кого здесь держат? Военных преступников? Дезертиров? Сейчас кроме меня здесь никого не было. Мощеный пол был весь в пыли. На ней осталась цепочка следов Гергера, а рядом мои смазанные — он тащил меня под руку, а я упиралась. Гергер был очень сильным. На моих руках от плечей до запястий остались красные следы от его рук. У него была смешная прическа, но он все равно выглядел серьезно. Интересно, все в разведке такие сильные? Позади меня из стены торчали две цепи, на которых держалось подобие койки. Рядом стояло ведро. Минимализм, чтоб его. Я развернулась на одеревеневших ногах и подошла к койке. Вся была в маленьких рытвинах, будто когда-то этот металлический пласт служил щитом от пуль. Я присела на него и ужасно противный скрип эхом отразился от стен и резанул по ушам. Я поморщилась. Койка была очень холодной. Я сняла куртку. Она окончательно порвалась после гонки на рынке и поездки вниз головой на лошади. Я несколько раз штопала ее, находила куски ткани цвет-в-цвет и заботливо пришивала заплатки на прорехи. Теперь ее вряд ли можно починить. Вся ткань была насквозь мокрая, куски глины засохли в складках. Это была моя любимая куртка. Я вспомнила апрель. Кажется, это было три года назад, а может, и все пять. Мне тогда казалось, что все очень просто — свобода, нет ничего прекраснее запаха мокрой листвы после дождя, стремительного галопа на краденой кобыле! Я хозяйка всех стен! Могу ехать, идти, бежать куда захочу! Ничто и никто не держит меня. Забраться на самую высокую ель и крикнуть во все горло, распугать дичь лесным охотникам, а потом громко-громко засмеяться — нет никого и ничего! Эге-гей! И заплакать. Потому что нет никого. И ничего. Тогда еще — совсем зеленая воровка. Совсем глупая, дурочка. Жить одним днем, кочевать с места на место, искать что-то, а что — не знаю, ничерта не знаю! Отец учил хорошему, хотел, чтоб хорошим человеком я стала. Прости, папа, но получилась я. Да и дураком он был, чего его слушать — слишком добрым, за стенами нельзя быть слишком добрым. На веревках сушилось белье. Забрела в какую-то деревеньку на пару дней — отоспаться хорошенько перед долгой дорогой. А тут целая поляна накрыта. Куры непуганые, петушок ходит вокруг них — воркует. Собаки сторожевой не видно — бери все, что под руку попадется, да уходи неспешно, вразвалочку. Дворик небольшой — курятник, несколько скудных грядочек, худая яблонька с редкими вкраплениями тускло-зеленых побегов. На веревке развешено простое крестьянское белье. Простыни перештопанные по десять раз, холщовые штаны, льняная рубаха, вся уже выцветшая. И черная невзрачная куртенка. На нее-то я глаз и положила. Подошла вплотную, спряталась за простынями, чтоб хозяева дома из окон не углядели, и — хвать! Встретилась лицом к лицу с женщиной. Кожа у нее была обветренная от работы на солнце, но лицо такое доброе-доброе. Я попятилась назад, крепко прижимая куртку к себе. Оступилась и запуталась в этих чертовых простынях — так и шлепнулась на грядку. Женщина засмеялась и сказала, что я испортила ей ужин. Я жила с ней все лето. Мы делили крышу и еду — хватало еле-еле, но было ощущение, что все идет так, как нужно. Солнце всегда вставало и всегда садилось, помидоры росли большие и сочные, белье всегда сушилось на худой веревке во дворе. Только я перестала воровать, а стала жить чем-то большим. Елена говорила, что наша планета — центр вселенной. Я не знала, что такое вселенная и почему у нее должен быть центр. Было достаточно осознания, что в моем мире есть тот, кто может мне об этом рассказать. Она постоянно что-то рассказывала: о каких-то далеких звездах, на которых тоже живут люди, о высоких горах за стенами, о снеге. Я слушала ее внимательно. Мы вместе ходили на речку, когда было очень жарко и вместе лежали на земле между грядок, смотрели в небо. Елена спрашивала о моей жизни, но я не отвечала. Хотелось остаться человеком без прошлого, раз у меня началась новая размеренная жизнь. Казалось бы, внутри стен нет смерти — люди умирают только за ними. Но когда я скакала во весь опор, чуть не загнав лошадь, я поняла, что чуда здесь не бывает. Слезы не успевали стекать по лицу, их сразу сдувало порывами ветра. Конь тяжело дышал, а я молилась, чтобы успеть. Я мчалась к городскому врачу — он единственный, кто смог бы помочь. Елена угасала на глазах и запретила мне ехать в город за врачом. Я не отходила от нее, делала ей компрессы из трав, сама собирала растения в лесу. У меня плохо получалось, но она всегда проверяла, что именно я приносила и хвалила меня за чутье. Елена опиралась на мой локоть, когда спускалась на крыльцо, она перестала полоть грядки. Блеск в ее глазах медленно гас, а вместе с ним как-то померкли и звезды на небе. Она всегда мерзла и куталась в эту неказистую черную куртку; я укрывала ее пледом, но ночами не спасало даже это. Я ворвалась к врачу — мужчине в возрасте, морщинистый, но еще дышащий силой. Я сказала, что дорогому мне человеку нужна помощь, ночью ей стало еще хуже и она может не дожить до следующего дня. Он отказал мне. Я умоляла его поехать со мной, но врач грубо сказал покинуть помещение. Меня выводила городская стража, я кричала, что из-за него умрет ни в чем не повинная женщина, которая верила в людей и была добра ко всем. Но они просто оставили меня на улице и растворились в проулках. Елена умерла в одиночестве. Я не успела добраться вовремя. Ее глаза были плотно закрыты, а куртка аккуратно лежала на краю кровати. Я вздохнула. Скатала куртку в валик и подложила под голову. Кожу обожгло холодом от металла. Все тело затекло. По потолку бежал паук — мой сокамерник, видимо. Я следила взглядом за пауком, он то и дело останавливался, а потом побежал вниз по стене и юркнул в дырку. Рядом с отверстием оказались отметины. Такие же были в городской тюрьме. Я никогда долго не находилась в заключении одна, поэтому эти зарубки всегда меня забавляли. Я провела по ним пальцем. Корявые, несуразные черточки перечеркивала одна широкая. Если бы у меня был какой-нибудь острый предмет, я бы тоже что-то оставила после себя в этой камере. Сколько мне вообще нужно быть здесь? Они думают, что я стану просто так им помогать? Мои парни из трущоб меня бы засмеяли. Как так: сегодня кент, а завтра мент? Совсем недалеко послышался сильный треск и грохот. От неожиданности я подскочила на койке и начала озираться. С потолка прямо мне на голову упало несколько мелких камешков. Я прислушалась, но звуков больше не последовало. Даже не слышно было голосов или шагов. Когда меня вели в катакомбы, я видела рядом с ними большую железную дверь. Видимо, это оттуда. Я даже не успела оглядеть замок. Меня привели в зал в мешке, а когда сняли — я была слишком занята мыслями о побеге. Видела лишь часть зала, калейдоскоп непонятных лиц и деревянную винтовую лестницу. На стенах висело несколько картин, но я не разглядела изображения на них. Я хорошо запомнила лишь кабинет и эту очкастую женщину, которую я пыталась прожечь взглядом. Ханджи? Я почти все время смотрела на нее, чтобы она наконец-то отвернулась. Меня раздражало ее любопытное лицо. Складывалось ощущение, что из меня хотят сделать какой-то подопытный материал. Шиш! Меня раздражали абсолютно все в этом замке: напыщенный Эрвин, нервный Леви, самодовольный Гергер, который понаставил мне синяков, какая-то чрезмерно наивная Майя, Ролло-умник, который придумал всю эту чушь с приманкой. Чтоб ему пусто было. Ханджи, которая не стала стоять на своем и в итоге согласилась на то, чтобы меня добровольно отдали каким-то фанатикам. То же мне — святоша. Борцы за справедливость и свободу человечества. Раздражали даже те, кого я не видела и не знала — все они поехавшие сумасброды. Пошли они все к титановой матери. Снова раздался хлопок — уже тихий. Закрылась железная дверь. Калитка, ведущая в темницу со скрипом приоткрылась, и в нее вошла сначала непонятная тень, а потом силуэт вплыл в свет факелов. Подошва высоких сапог наступила на лужу и раздался громкий «хлюп». — Вспомнишь лучик — вот и солнце, — я пренебрежительно скривилась и отвернулась.