Азбука боли

З Закат. Запах. Зло. Закат всегда был для Хьеги особенным временем. Когда-то очень давно, в отрочестве, закат вызывал у него ощущение безотчетного ужаса. Не перед внешними угрозами, вовсе нет. Вопрос не в монстрах под кроватью, не в боязни темноты. Закат означал, что день окончен и ты остаешься наедине с собственными мыслями. День всегда был забит тренировками, школой, бытовыми делами. Но как только солнце начинает клониться к горизонту — это верный знак. Ты скоро останешься наедине с собой. Тебя не съест чудище из-под кровати. Тебя съест что-то, что зреет с каждым днем внутри тебя. Ты сам себя однажды съешь. Некоторые дети боятся темноты, потому что страшный монстр притаился где-то в тенях. А некоторые знают — монстр спит внутри. И его холодные щупальца только и ждут, чтобы начать лезть вовне. Некоторые дети знают, что монстр — это такая же часть их, как рука или нога. Монстр Хьеги — это он сам. Монстр Хьеги — это стук крови в висках и непрошенные желания и образы. Медленно, с каждым годом, нарастающее безумие, которое не желаешь признавать, но все равно в себе замечаешь. Что-то вызревающее. Что-то нехорошее. Хьега вырос в прекрасном традиционном японском доме с обширным садом, циновками и семейными реликвиями, которые сейчас стоили бы баснословных денег, но никому и в голову не придет их продавать. Семья военных, корни которой уходят в глубокую древность кровожадной и глубоко нездоровой традиции страны Ямато. Сколько себя помнил, Хьега знал, что его пра-прадед был самураем. И туда — глубже, дальше в века, все они — одна длинная и кровавая история. Когда-то убивать и пытать людей было нормой. В свои худшие дни Хьега жалел, что не родился в то время. Как человек, заброшенный не в свою эпоху, он ощущал, что куда больше смог бы пригодится в эпоху сегуната Токугава или раньше — тогда бы все его… ну, «особенности» пришлись бы ко двору и не вызывали бы никаких вопросов. Копейщик в современной Японии — что может быть более архаичным и нелепым? Кто бы мог подумать, что окаменение даст ему такую фору и удивительную возможность — впервые почувствовать себя на своем месте и в своей стихии. Новый, дикий мир со своими правилами. Когда сила снова может на что-то влиять. Если так подумать — разве не об этом он мечтал в свои юные годы? Он всегда знал, что не подходит этому современному, стерильному, выхолощенному миру. И первый в своей жизни сокрушительный оргазм он испытал после заката, потворствуя впервые своим внутренним демонам. Нет, до этого были ночные поллюции, как и у всех, были неловкие зажимания с симпатичными одноклассницами — Хьега видный парень и на него всегда обращали внимание девушки, но в тот раз все было иначе. Самую яркую в жизни разрядку он испытал, пробравшись ночью в семейное святилище с теми самыми реликвиями, оставшимися от предков. Об этом невозможно кому-то рассказать и стыдно вспоминать, но факт остается фактом. Он помнит. Как подрагивали язычки пламени на свечах. Как он впервые примерил на себя маску своего пра-пра-прадеда — маску мэмпо на пол-лица. В ней было трудно дышать — тяжелая, душная и неудобная — в ней убивали людей и Хьега хорошо это знал. Настоящая. Для европейца это как надеть нацистскую фуражку — не реплику, а ту самую — что-то больше фетиша, вещь, которая еще помнит то время и те события. Те смерти. Когда Хьега ее надел — о, он заранее знал все то, что почувствует, но ощущения были куда ярче, чем он мог бы себе представить. Темная комната. Старинные доспехи на стенах. Пламя свечи, как отблеск давних пожаров по стране. Асфиксия, потому что в этой маске невозможно вдохнуть нормально. И все эти образы, о… Чужие крики. Свежая кровь на руках. Он помнил только жар. Удушье. Касание к металлу на лице. Долгожданность момента. Он ведь давно мечтал примерить ее на себя. Примерить на себя этот образ. Помнил саднящее чувство в коленях, упирающихся в пол. И то, как, не веря, что и правда решается на такое святотатство, скользит рукой в собственные хакама, касаясь себя, обхватывая ноющую от болезненного возбуждения плоть. Словом, Хьега довольно рано понял, что у него есть проблемки. Нормальные люди ведь не дрочат, думая о крови бу, текущей в их венах и чужих смертях, верно? Нормальные люди не слышат отголоски тех криков и не видят отблески тех пожаров? Смерть и секс слишком сильно сплетены в этой культуре, если так подумать. Но сейчас закат перестал пугать, как когда-то давно. Сейчас закат говорит только об одном — скоро этот день в царстве Цукасы подойдет к концу и как только солнце коснется горизонта — он будет свободен в своих передвижениях. Он сможет вернуться к Гену. И воплотить в реальность все то, что так давно желал. Закат — в сущности, прекрасное время! *** Дыхание. Ген концентрируется именно на нем. Дыши. Терпи. Он видит, как последние лучи солнца озаряют вход в пещеру и ждет. Он знает, чего ожидать. И выходит так стереотипно, будто в кино, которое смотришь и не вполне веришь, что так бывает. Когда ты лежишь, распятый, на холодном камне, и тут ярко-оранжевые лучи заслоняет фигура. Последние лучи солнца. И тень, что падает прямо на тебя. Обреченность. Застрявший в горле крик. Новый раунд начался. *** Он даже не пытался притворяться, что спит или без сознания. Видимо, знал, что это бесполезно. Тень упала на его лицо — даже в закатном свете было видно, какой же он бледный. За этот день темные круги вокруг его глаз стали глубже. Кажущиеся сейчас черными глаза сфокусировались. Взгляд Гена сейчас был неопределимым. Остановившимся и каким-то далеким. Будто он не вполне здесь. Это Хьегу не устраивало. Он подошел ближе, секунду помедлил, сомневаясь. И коротко пнул его ногой под ребра. Ген издал какой-то тявкающий, полузадушенный звук. Мучительный. Было видно, насколько же ему больно. Это удивительно, но он, кажется, побледнел еще больше. В нем будто не осталось уже совсем той живой, дразнящей нотки, что мелькала всего сутки назад. Сейчас он выглядел совсем иначе. А еще — запах. Еще вчера он пах мылом. Подумать только — в этом каменном веке. Хьега никогда не думал, что его будет так привлекать запах самого примитивного мыла. Никто в царстве Цукасы не пах так. А теперь запах в пещере был спертым и привычным. Запах немытого тела, крови и еще чего-то неприятного. Но не испражнений, нет. — Надо же. Я думал, ты тут уже обмочился. Ген смотрит на него. Такой — измученный, со спущенными штанами и вывернутыми вверх руками — он совсем не выглядит человеком, который сможет сейчас говорить. Но бледные губы разлепляются и он шепчет. Так тихо, что приходится напрягать слух. — Мне не очень нужно в туалет. Я хочу пить. А, вот оно что. Видимо, он и правда слишком долго не пил, возможно, еще до своей поимки. И теперь его мучает жажда. Касаться его такого — с разводами крови, грязи, пота и собственной спермы — не очень-то приятно. Если бы Хьега выбирал — он предпочел бы, чтобы Ген подольше сохранял этот приятный запах чистоты и мыла. Но выбирать сейчас не приходится. Хьега брезглив. Поэтому неспеша развязывает веревки. Зная, что шевелиться сейчас Ген все равно толком не сможет. Можно позволить себе и ему небольшое послабление. Вонь измученного тела слишком противна. Когда Ген сгибает, наконец-то, онемевшие руки в локтях — он не удерживается от стона. Трясется весь и всухую всхлипывает. Подтягивает к себе руки — неловко, будто чужие. Судя по виду — близок к обмороку. Хьега просто поднимает его и легко закидывает к себе на плечо. Его тело почти ничего не весит. Совсем худой — и каждая кость прощупывается под тонкой кожей. Он несет его к ближайшему источнику воды — совсем близко река, Хьега умеет хорошо выбирать места. Скидывает, как мешок риса, на мелководье. Но все равно внимательно следит — не вздумал бы утопиться. Нелепо и сложновыполнимо, но. Стоит учитывать даже такие маловероятные возможности. — Мойся. Конечно, первым делом Ген пьет. Жадно, горстями, дрожа всем телом. Неуклюжими руками он даже не может нормально загребать воду. Это выглядит жалко и у него не выходит толком стоять даже на коленях. Он давится, кашляет, падает и приходится хватать его за шиворот — чтобы не захлебнулся. Ни о каком мытье, конечно, не может идти и речи. Приходится самостоятельно отмывать его, небрежно, но хоть как-то. Ген похож на ростовую куклу, запястья и лодыжки выглядят довольно нездорово. Когда Хьега прикасается к ним и к ягодицам — Гена прошивает, как электрошоком. Странно одно — он не скулит. Только закусывает побелевшие губы и глаза его закатываются на секунду — видно, как поблескивают мутно белки глаз. Кажется, он отключается эпизодически и когда Хьега возвращается с ним в пещеру — приходится бить его по щекам, чтобы пришел в себя. Темнеет быстро и некоторое время Хьега просто занимается бытовыми вопросами — разводит маленький костер на входе в пещеру, собирает подходящие камни, снимает с Гена уже ненужную ему одежду. Теперь он совсем голый — но сейчас это не выглядит эротично. Хьега даже начинает сомневаться — получится ли у них успеть еще разок использовать это тело по назначению. — Ген. Мутные, темно-синие глаза с трудом фокусируются на нем. Ген выглядит…закрывшимся. Как устрица в панцире, право слово. Ген-Ген, зачем же ты так сопротивляешься? Что же ты так бережешь? Хьега тянется к своему плащу. Достает бамбуковую палку. Внимательно смотрит за реакцией. — Знаешь, что это? — Это бамбук. — бесцветно отзывается Ген. — Правильно. Знаешь, как мы его будем использовать? В этих глазах нет страха. Только покорное, убитое выражение. Обреченное. — Ты будешь меня бить. Хорошо, что вам сложно добывать соль. — Я буду задавать тебе вопросы. А за любую ложь…давай назначим тебе двадцать ударов. Какую-то секунду Хьега колеблется. Он видит эту кожу. И понимает, что она лопнет куда раньше, чем он отсчитает двадцать. Лопнет в мясо, если бить по одному и тому же месту. Открытые раны в их мире — очень опасная штука. Легко заработать заражение крови. Ген едва заметно дрожит. Смотрит на него неотрывно. И молчит. — Ты понял, Ген? Хьега медленно ведет бамбуковой палкой по его скуле. Ниже живота все собирается в тугой горячий комок, возбуждение нарастает и в паху начинает приятно ныть в предвкушении. Вседозволенность…опьяняет. Ген смотрит на него. И вдруг чуть поворачивает голову. Облизывает кончик бамбуковой палки. Хеьега чувствует, как его окатывает жаром от этого невозможного, пошлого жеста. — Я понял. На секунду Хьега теряет дыхание. Ген… Сумасшедший. Люди так не реагируют, знаешь? — Хорошо. Всего пять секунд назад я всерьез собирался тебя пытать, ты в курсе? Теперь у меня в голове только одна мысль. Я хочу поиметь тебя так, чтобы ты стонал мое имя, мерзкая ты, сумасшедшая дрянь. Некоторые люди будто призваны будить в нас самые худшие наши черты. То первородное зло, что скрывается в нас до поры до времени. Знаешь, что такое зло, Ген? Изначальное, простое и чистое. Зло, как насилие. Зло, как звериная, нечеловеческая жестокость? Что-то подсказывает — ты и правда знаешь, что это такое, Ген. Зло вечно и мы всегда будем к нему возвращаться. Настоящее зло дремлет в нас. Настоящие монстры — это всегда люди. Зло — это прикосновение языка к бамбуковой палке. Зло — это твои темные от боли глаза. Зло — это то, что я хочу раздробить каждую твою кость, и не важно, в итоге, что ты мне скажешь. Зло — это жажда насилия и то, из чего мы, на самом деле, состоим. В глазах Гена — понимание, которого Хьега никогда не видел за всю свою жизнь. Отблески зла, готового пожрать всё без остатка.