«Жена»

Грегори не мастурбировал с тех пор, как потерял ноги. Он подозревал, что отсутствие желания могло быть связано с зельями, которыми его пичкали в нечеловеческих объемах, а могло быть связано ни с чем, кроме бесконечной череды проблем в его собственной голове: свист, отец, пустой особняк, Драко, Крэбб, старая вишня... Пару раз от скуки Грегори заказывал «Журнал для взрослых волшебников» и долго рассматривал разнообразные колдографии известного содержания, но ничего в его теле не менялось, ни один мускул не вздрогнул при взгляде на обнаженные переплетенные тела в вечном движении, что уж и говорить о члене. Только теперь, когда перед Грегори в ванной сидел взмыленный и нескладный бывший враг, когда под ладонью заскользила чужая кожа, Грегори почувствовал жар. Жар зародился где-то внутри, но не там, где сердце, а ближе к желудку или кишкам, и начал расходиться по всему телу, отправляя в голову особенно обжигающие волны. Хриплый голос стал громче. «Мой». «Я могу им обладать». «Я могу делать с ним, что угодно». «Я имею на это право». «Пусть он кричит. Пусть он сопротивляется. Я хочу». Мысли эти опять как будто не принадлежали ему самому, и Грегори, осознав эту чужеродность, сразу же отдернул руку. — Извини, — пробормотал он. Грегори знал, что почувствовал возбуждение. Мантия еще скрывала очевидные последствия. О том, что это могло бы значить, он решил подумать позже или не думать вовсе. — Н...ничего страшного, — заикнулся Рон. Он попытался отодвинуться подальше, и это не осталось незамеченным. — Прости, — еще раз повторил Грегори, избегая смотреть Рону в лицо, абсолютно не готовый увидеть там смесь из презрения и удивления. На ватных дрожащих ногах Грегори как мог спешно ушел из ванной, придерживаясь стенки — не по нужде, но из бессмысленного страха упасть. Рон не сказал ему и слова. Латунный канделябр, обои, дверной косяк и сама дверь показались Грегори чужими, когда он до них дотронулся. Его ладонь будто бы была отравлена одним простым и не таким уж невинным прикосновением к Рону. — Мастер Гойл, сэр? — неуверенно пискнула Пикси. Она ждала указаний. «Что дальше делать с гостем?» — говорил ее взгляд. Мысли, что продолжали роиться в голове Грегори, настаивали на совсем других приказах, на других словах, но он нашел в себе силы выдавить простое: — Проводи в комнату. Покорми. Проследи. Артефакт Послушания, который Грегори держал в кармане мантии, обжег ему пальцы, стоило только коснуться черной поверхности. — Как прикажете, мастер Гойл, сэр. На лестнице Грегори оступился, но заклинания и перила предсказуемо подхватили его. Сердце билось и кричало, как умирающая болтрушайка. Он не помнил, как вернулся в кабинет, где на столе ворохом лежали свитки из Министерства и разноцветные склянки зелий в два аккуратных ряда. Грегори почти что упал на стул — он, как и стол, был сделан из черного дуба, — и замер, пытаясь собраться и вернуться в обычное свое состояние. Сквозь распахнутое окно в комнату заползла неядовитая садовая змейка — совсем малышка по своим змеиным меркам — резво заползла по ножке стола и свилась зеленым клубочком прямо у чернильницы. Прямо у его ладони. Отец сказал бы, что это добрый знак, но Грегори не был в этом так уверен. Он задумчиво погладил змейку по чешуе мизинцем. Она никак не отреагировала на его прикосновения не то потому, что чувствовала себя в безопасности, не то потому, что замерла от ужаса, от осознания того, что какой-то немыслимый гигант трогает ее своим огромным пальцем. Грегори подумал о Роне, о выборе, который он, Грегори Гойл, сделал за него. Теперь уже ничего нельзя было исправить, ничего нельзя было отменить, и это знание неожиданно отозвалось на душе тяжестью, которой Грегори не мог дать названия. Что-то про ответственность, он не был уверен. Грегори вздохнул и осторожно перенес змейку на залитый солнцем подоконник, чтобы потом вернуться к столу, к свиткам, к Рону. Возбуждение, которое еще недавно пожирало Грегори изнутри, потихоньку сходило на нет, оседало, истончалось. Он отложил в сторону свиток, подтверждающий право владения, и свиток, подтверждающий личность Рона. Осталось восемнадцать подробнейших инструкций — целый фолиант, настоящая гора, к которой нужно было подступиться так или иначе. Грегори начал с самой первой инструкции, хотя читал ее накануне. Глаза пронеслись мимо уже бесполезных строчек, зацепились за «Оптимальное время первого контакта». «Минимальный контакт обязателен, но для успешного… не менее восьми часов в ближайшие сутки». Грегори устало откинулся на спинку стула и потер виски. Свист в голове сделался громче от одной только мысли, что нужно будет снова подняться по лестнице, снова заговорить с Роном. Грегори стоило бы позвать какого-нибудь домового эльфа, хоть того же Пинки, и попросить сварить новую порцию того самого декокта, но слова не шли. Делать вообще ничего не хотелось. Он продолжил читать. Инструкции были написаны тяжелым и по-настоящему непробиваемым «министерским» языком, который чем-то напоминал книги из отцовской библиотеки, разве что оказался не таким красочным и причудливо жестоким. «Вечером первого дня «жене» необходимо выпить зелья под номерами I, II и III в любое удобное время. Утром следующего дня сова из Мунго принесет новый набор. Со второго дня и далее зелья под номерами I, II, III положено принимать после первого или второго завтрака, а зелья IV, V, VI — перед сном, через несколько часов после крайнего приема пищи. Прием зелий должен проходить исключительно под Вашим личным контролем». Иногда Грегори приходилось перечитывать целые абзацы, но он абсолютно никуда не торопился, потому что, стоит ему закончить с бумагами, как над его головой невидимым мечом нависнет необходимость вернуться к Рону. «В первые дни желательно находиться как можно ближе к «жене», спать в одной кровати или хотя бы в соседних комнатах». «Ему это не понравится, — отстраненно подумал Грегори. — И мне тоже это не нравится». Он взялся за новый свиток и почти сразу отложил его, когда увидел строчку: «Сексуальный контакт не запрещен, но в первые полгода не имеет смысла, поскольку начать процесс плодоношения невозможно». Кому вообще пришло в голову это прописывать? Следующая инструкция оказалась по-своему даже хуже: «Применение болетворных заклинаний (например, Круциатус) возможно только до начала процесса плодоношения во избежание нанесения вреда наследнику или наследнице». Грегори замутило. Он еще помнил, как ощущалось слово «Круцио» на языке, как дрожала палочка в ладони, сопротивляясь темной магии, как хвалили его одни учителя и с каким плохо скрываемым омерзением на него смотрели другие. У своих жертв Грегори почему-то ярче всего запомнил не раззявленные в немых воплях рты, не искривленные тела, покрытые испариной, красные влажные и полные ненависти или страха глаза, но волосы: растрепанные, всклокоченные, зажатые в кулаках, вырванные с корнем, распластанные по холодному полу, испачканные и чистые, длинные и короткие, вьющиеся и прямые. Каштановые волосы, светлые волосы, рыжие волосы. Желудок подскочил вверх, толкнул его под горло, отчаянно пытаясь выплюнуть плохо переваренную пищу обратно в пищевод. К счастью, безуспешно. Тогда Грегори думал, что все его жертвы заслужили Круциатус, наивно считал, что они превращались из одноклассников в жертв из-за каких-то особых проступков. Теперь он не был в этом так уверен, и чувство вины, которое Грегори никогда в своей жизни по-настоящему не знал, временами неласково приобнимало его за плечи. В шестой инструкции Грегори нашел раздел, посвященный артефакту Послушания. «Этот артефакт появился благодаря Темным искусствам...» Грегори в этом даже не сомневался. Он аккуратно достал из кармана мантии артефакт и положил его на то место, где еще недавно лежала садовая змейка. Как оказалось, недостаточно было лишь тронуть отшлифованный оникс в определенном месте, погладить или надавить на одну из зарубок, чтобы заставить Рона что-то сделать или ощутить. Хозяин артефакта должен был этого хотеть. Хозяин артефакта должен был быть готов причинять боль. И, если список движений и необходимых прикосновений почти сразу осел жутким пластом знаний в голове Грегори, то ни о какой жажде чужих страданий даже речи не шло. Раздраженный собственной двуличностью, Грегори бросил артефакт в верхний ящик стола. Остальные инструкции по большей части так или иначе касались того, что Министерство косноязычно обозвало «процессом плодоношения», а на деле было обыкновенной — или не очень, если учитывать обстоятельства — беременностью. Грегори хотел читать о беременности и о «процессе плодоношения» еще меньше, чем снова подниматься вверх по лестнице, поэтому смело отложил свитки в сторону до лучших времен. Он сгреб со стола склянки, отмеченные римскими цифрами, и поднялся со стула. За дверью Грегори ждал верный Пинки. Он переминался с ноги на ногу, будто ему не терпелось чем-то поделиться. — Рассказывай. Пинки тяжело вздохнул и так сильно покачал головой — он имел привычку выражать таким образом свое крайнее неодобрение — что его уши едва ли не ударили его самого по лицу. — Беда, мастер Гойл, сэр! Гость отказывается есть! Пинки пришлось успокаивать Пикси, сэр, она так распереживалась! Весь вечер готовила, мастер Гойл! — Ничего страшного, Пинки. Я поговорю с ним. А что насчет одежды? Пинки улыбнулся. — Одел все, что было ему предложено, мастер Гойл, сэр. — Хорошо, — кивнул Грегори. — Подай чай в комнату как я приду. И не уходи далеко, мне может потребоваться твоя помощь. Хорошо? — Разумеется, мастер Гойл, сэр! — радостно выкрикнул Пинки и, крутанувшись на пятках, исчез. Грегори сделал несколько глубоких вдохов и взялся рукой за перила. Он сомневался, что Рон станет морить себя голодом в качестве протеста, но… «С этого гриффиндорца станется», — подумал Грегори, и поймал себя на том, что в этой мысли нет ни злости, ни даже намека на раздражение. Только печаль. Рон выглядел в зеленой мантии не менее странно, чем в голубой «робе». Сочетание нефритового оттенка и черного очень ему шло, но цвета Слизерина на Уизли выглядели примерно так же не к месту, как одежда на домовом эльфе. Грегори был готов предложить ему сделать одежду в цветах Гриффиндора, но вовремя себя одернул. — Я могу попросить Пинки сделать твою мантию просто черной, если хочешь. Рон пожал плечами. — Мне все равно. Он сидел, скрестив руки на груди, сидел на самом дальнем от входа — от Грегори — кресле. Или, может быть, ему хотелось быть ближе к окну? Оттуда открывался неплохой вид на сад. Грегори неловко опустился на край дивана, что по счастливой случайности стоял у двери. — Почему ты отказался от еды? Она не отравлена. — Не хочу, — сухо ответил Рон. Он смотрел в окно. На что? На садовых змей, облюбовавших статую основателя славной фамилии Гойл? На фонтан с всегда теплой водой? На высокую стену живой изгороди? На калитку в самом дальнем углу? — Я не буду тебя заставлять, но мне кажется, что это, — Грегори картинно позвенел склянками с зельями, — лучше пить не на пустой желудок. По скулам Рона заходили желваки и вдруг перестали. — Мне обязательно есть здесь, в этой комнате? Вопрос прозвучал странно, как будто у него было второе дно, но Грегори бы в жизни не смог разгадать такую загадку, поэтому ответил как мог прямо: — Здесь все, что тебе может понадобиться. Прости, но я пока не могу доверить тебе большего, и ты сам это знаешь. — У тебя есть… та штука. Рон явно говорил об артефакте Послушания. Рон почти наверняка боялся «ту штуку»; Берки, похоже, все до единого могли и умели применять такие вещи, может, даже получали от этого удовольствие. А до Берков там мог быть кто угодно, например, кто-нибудь из обезумевших Лестрейнджей. — Я не буду его использовать на тебе. Не могу. Рон резко всем телом повернулся к нему. На его лице появилась и исчезла гримаса удивления. — Серьезно? — Серьезно, — кивнул Грегори. — Чтобы артефакт работал, надо хотеть причинить боль. Я не хочу. Конец истории. — А-а-а… — протянул Рон и вернулся обратно к окну. И тем не менее, его поза как-то незаметно поменялась, стала более расслабленной. — Калитка зачарована, — предупредил его Грегори. — И не мной, так что чары сработают. И потом, тебе разве есть, куда бежать? Молчание. Это молчание Грегори расшифровать мог. Оно значило: «Мне некуда бежать». — Ужин так ужин. Тащи. Рон снова пожал плечами. Обрадовавшись донельзя, эльфы буквально завалили маленький, но крепкий стол разнообразными блюдами и напитками. Сначала Рон брал только то, что Грегори накладывал сам себе и пробовал, но потом бросил эту идею и набрал всего, чего ему хотелось. Кусок тыквенного пирога, маленький кругляш черного пудинга, коддл в изящной порционной пиале, картофельное пюре, приправленное перьями зеленого лука, кекс, шоколадная лягушка… Грегори не мог отвести глаз. В это короткое мгновение он завидовал Рону, завидовал его возможности почувствовать вкус поджаренной колбаски на языке, сладость шоколада, пикантность пудинга, согревающую теплоту супа. — А ты чего перестал есть? — спросил Рон. — Я больше не чувствую вкуса, — Грегори неожиданно легко выдал свой маленький секрет. — Никакого. — Мне... жаль?.. Грегори расхохотался. Рон Уизли пожалел его — пусть даже совсем чуть-чуть — не из-за оторванных ног, не из-за потери отца и лучшего друга, не из-за бесконечного одиночества, а из-за того, что теперь любая еда напоминала пергамент. Из этого вышел бы прекрасный анекдот. — Сегодня тебе нужно будет выпить три зелья, — отсмеявшись свое, Грегори снова вернулся в нейтральную серьезность. — И мне… Он осекся. Следовало ли говорить, что ему придется остаться в этой комнате до утра? Драко сказал бы, что это плохая идея. Грегори не мог с ним не согласиться. — Будешь сопротивляться? — уточнил он. Рон какое-то время пялился на него, прежде чем ответить: — Ты проявил слизеринское милосердие, а я, стало быть, Мерлин меня расшиби, проявлю гриффиндорское послушание. Или что-то вроде того. Давай сюда свои зелья, пока я не передумал. Он выпил все залпом, потом долго кряхтел, откашливался, опустошил несколько стаканов с водой подряд. — Все в порядке? — обеспокоенно спросил Грегори. — Ничего страшного, — хрипло ответил Рон и отмахнулся. Его лицо было малинового оттенка, а в глазах блестели слезы. — Но на вкус как дохлая кошка. Грегори улыбнулся. — Ты ел дохлых кошек? Рон только усмехнулся. — Да пошел ты. Уже через несколько минут его заметно начало клонить в сон. У него хватило сил добраться до кровати и справиться с несколькими завязками на мантии, но потом сморило окончательно. Грегори не нашел ничего лучше, чем прикрыть его одеялом и вернуться обратно на свой облюбованный диван. Оттуда он наблюдал за тем, как Рон сопел, вертелся во сне, что-то бормотал себе под нос. Было непонятно, сколько времени он находился в плену, сколько провел в Отделе Тайн в ожидании собственного приговора. Рон не выглядел, как будто его пытали, но многие заклинания не оставляют следов, если ими пользуется умелый человек, и почти все — если под рукой есть толковый колдомедик. Не похоже было и что его морили голодом, но то, как он набросился на еду, тоже о многом говорило красноречивее всяких слов. Грегори снова схватился за мысль о том, что якобы спас Рона, чтобы разум не увел его по тропинке неудобных вопросов к самому себе, где в самом конце притаился самый странный и по-своему чудовищный вопрос: «Ты что, правда готов изменить тело этого человека и силой заставить его родить тебе ребенка?» «Жизнь — это лучше, чем смерть». «Я дам ему как минимум год. Это лучше, чем месяц, и гораздо больше, чем несколько дней». С помощью этих мыслей ему удалось затолкать неудобные вопросы далеко-далеко вглубь самого себя, запереть за тридцатью тремя замками. «Пока Рон Уизли жив, остальное не имеет значения». Эта опасная мысль стала самой яркой. Обманчиво яркой. Яркой до безумия.