яблоки в меду

На залитых золотым фонарным светом улицах людно и шумно; они идут рядом, говорят тихо, но все равно друг друга слышат. Спускаются к набережной, Данковский опирается о парапет и запрокидывает голову, подставляя шею уже теплому ветру. На исходе апрель. Блок на него смотрит, он это чувствует. Ловит взгляд — во взгляде жадная нежность. Такая громкая, что глушит даже разговоры и смех гуляющих. Он улыбается. С воды тянет холодом, обжигает руки металл парапета. Обжигает изнутри — уже огнём — что-то среднее между изжогой и трепетным волнением. Данковский ставит себе диагноз: смертельная болезнь — влюбленность. Совершенно невыносимая, опасная, неуместная и до боли сладкая. Снова веет теплом. Никуда не пропадает с его шеи внимательный взгляд. — Третьего дня, на вечере, матушкины родные все спрашивали — когда же, мол, женюсь… — с тихим смешком говорит Блок. Данковский смеется тоже, — А я говорю им: военная служба моя жена, другой не надо… Можно ли жениться, если не знаешь, когда богу душу отдашь? Война — это Данковский, конечно. Пороху и жара в нём не меньше, холода и жесткости — тоже. Война вгрызается стальными зубами в глотку. Даниил — очень даже по-человечески — кусает шею между поцелуями. Общего у них, в общем-то, много. И на обоих не женишься. Данковский молча качает головой, в не ушедшей с губ улыбке и темных глазах вдруг на секунду мелькает его обычная отчаянная печаль. Опускает взгляд. Вдруг крепко хватает за руку и тянет под сень бешено цветущей яблони. Ветки качаются, падают им на головы белые лепестки. Не так много яблонь на набережной. Были ли они здесь раньше? Данковский понимает — не помнит. Решает не задумываться. Река остро сверкает оружейной сталью под светом поднявшейся высоко луны. Сверкают немного иначе пуговицы на мундире, совсем по-другому — с теплом, безоружно — светлые глаза. С ним всегда так двояко — с ним Столица кричит от нежности белыми яблонями, с ним всегда немного пахнет порохом и дымом. Нежности больше. Она наконец побеждает — Данковский рвется губами навстречу, целует крепко и жадно. Вечно напряженный, как струна, почти каменный, Блок под напором его рук послушно нагибается, касается так мягко, что хочется завыть. Все-таки опасно это и неуместно. Все-таки это страшная глупость. Все-таки им не стоило… Саша Блок, трепетно обнимающий его лицо широкими шершавыми ладонями, все сомнения развеивает вмиг. Черт с ним. Все «неуместно» перекрываются одним большим «хорошо».