яблоки в меду

Данковский трясется в шаткой, скрипучей бричке, топот копыт и понукания ямщика глушит густая дорожная пыль. Путь тяжёлый и неблизкий, окон не откроешь, не рискуя задохнуться. Мутит. В руке у него письмо; читать тяжело и неудобно, но глаз оторвать он не может. Читает раз за разом, ухватываясь взглядом то за одну строчку, то за другую — Даниил, душа мой… на сердце теплеет, но тревожно. Не стоило бы ему писать так откровенно. Мало ли, кто прочитает, беды не миновать. …домой я не приеду, был приказ поворачивать обратно на восток. Не знаю, где будем, когда письмо мое до тебя доберется… Говорили же, что война кончилась. Куда их уводят снова? Стоила ли их победа, относительная, горькая, доставшаяся ценой рек крови и километров мертвых нервов, того, чтобы Блока продолжали гнать навстречу смерти — не здесь, так в другом месте? Бричка подскакивает на колдобине, Данковский больно ударяется головой о дверь. Саша домой не приедет. А где их дом? У них был дом? Может быть, адресатом ошибся, и письмо совсем не для него? Да нет же, вот — …Данечка, родной, убили меня здесь. В сердце застрелили. Подышал минуточку ещё и помер. Ты на меня не сердись… Перед глазами плывет — от духоты, от тряски, от ужаса. И вдруг прошибает осознанием — мертвые не пишут писем. Так не бывает. И куда ему в бричке ехать? Никуда. И дома у них с Блоком нет. Сон. Конечно, сон. Он просыпается, хватая ртом воздух. В поезде жарко и трясет. Немудрено. На всякий случай свешивается с полки вниз, смотрит на бледное в ночном свете лицо Блока. Бледность пугает. Окликает негромко — Саша, Саша. Он шевелится. — Чего тебе? — сонно хрипит, недовольно, совсем не нежно. Ну и ладно. Главное, что живой. Стук колёс быстро убаюкивает, и снов этой ночью Данковский больше не видит.