Blue and Gold

С выключенным телевизором в его квартире тихо. Он понятия не имеет, который час — отсюда не видно часов на микроволновке, но по ощущениями уже довольно поздно. Мир погрузился в тишину, спит. Сатору, должно быть, выключил свет после того, как Юджи уснул, потому что он не помнит, чтобы в гостиной было так темно. Сейчас комнату освещает лишь проникающее сквозь стеклянную балконную дверь желтоватое свечение уличных фонарей и серебристое мерцание лунного света. Волосы Сатору, напоминающие густой пух одуванчика, слегка блестят — свет отражается на шёлковых прядях. Его лицо почти полностью скрыто в тени. Юджи сидит рядом с ним, поджав под себя ноги, сердце всё ещё гулко бьётся в груди после испуга. Он кладёт руки на колени и начинает говорить: — Я уже спрашивал тебя, видел ли ты, как кто-то умирает день за днём. Дедушке потребовалось десять лет, чтобы умереть от почечной недостаточности, и я всё это время был рядом, чтобы помочь — хотел помочь — но он никогда ни о чём не просил. Он отрезал себя от мира, даже от меня, и страдал в одиночестве, в тишине. А когда он умер... это словно кто-то щёлкнул выключателем. Его просто не стало. Эта огромная часть моей жизни просто исчезла, и я понял: действительно так легко кого-то потерять, — Юджи делает небольшую паузу, прежде чем продолжить. — И да, я знаю об этом. Я доктор. Я вижу смерть — вижу её слишком много. Я видел, как бабушки и дедушки умирали в окружении своих внуков, я видел, как умирали маленькие дети, а сердца их родителей в одночасье разбивались на мелкие осколки, словно стекло. Люди умирают по разным причинам, каждый день. Но ты... Я вдруг понял, что не хочу, чтобы ты умирал, — слова срываются с губ с болью, искренне. Сатору улыбается, свет играет на его блестящих грейпфрутом губах. — Но я умру. Когда-нибудь. Никто не может это остановить. Юджи кивает. — Я знаю. И я не говорю, что мыслю рационально. Это первобытный, дикий страх, и я ничего не могу с этим поделать. Но если бы я узнал правду, это могло бы помочь мне. Правду о твоих прогнозах. — Мм, такой медицинский термин. Давай назовём это перспективами, как тебе? Звучит намного приятнее. Представляется молодая девушка, мечтающая о том, что ждет её в будущем, представляющая состоятельных мужей, конные экипажи и богатые поместья, — его голос мечтательный, задорный. — Повторяю, ты — не профессор английского, — говорит Юджи, однако слова Сатору заставляют его слегка улыбнуться, он чувствует, как начинает успокаиваться. — Но ладно. Расскажи мне о своих перспективах, Сатору-сан. — Скажу прямо: у меня повреждена печень. Я унаследовал болезнь от матери, и поскольку она умерла от неё, когда мне было восемь, меня обследовали и поставили диагноз. Было много врачей, специалистов, диетологов и всего прочего, и они надеялись, что если я буду правильно питаться и заботиться о себе, то это не станет проблемой. — Но ты не слушался, — догадывается Юджи, в его желудке скручивается узел. — Ладно. Скажем так, я был недоверчивым ребёнком. Юджи представляет его маленьким мальчиком с бледной кожей, светлыми волосами и огромными голубыми глазами — он моргает, глядя на человека в белом халате, а затем решительно отворачивается, отказываясь измерять температуру, проходить осмотр ушей и проверять глаза. Юджи думает, что Сатору был из тех неразговорчивых, молчаливых детей, с которыми ему всегда было труднее всего справляться. — Я могу представить, — говорит он. — Тем не менее. Они не погнушались пугать меня преждевременной смертью моей матери. Знаешь, говорили, что медь разъела её мозг, что у неё были приступы и припадки, что она потеряла контроль над собой, стала кем-то другим, кем-то странным и устрашающим. Какое-то время угрозы работали, хотя впоследствии они также значительно подорвали моё доверие к медицинской профессии, — он говорит это беззаботно, словно рассказывает о персонаже книги, о каком-то другом ребёнке. Не о себе в те времена, когда он был маленьким мальчиком, худым и одиноким (у него наверняка был отец, но у Юджи не получается его представить), который сидел в огромном смотровом кабинете, когда ему говорили, что шоколад убьёт его так же, как и его мать. Ему ведь было так страшно. Гнев вонзается в Юджи ножами, гвоздями; твёрдый, железный, тупой, но сильный, такой сильный. Он проникает глубоко, до самых костей, пропитывает собой насквозь. — Может быть, я начал возмещать это, когда стал старше, — размышляет Сатору, прижимая большой палец к губе, его глаза устремлены вверх к потолку, словно он ищет там ответы. — Я решил, что протесты на низких уровнях могут стать выходом, что самосаботаж доставит им больше проблем, чем мне самому. Но в любом случае, — продолжает он, отрываясь от этого тягостного потока мыслей, — это, на самом деле, было не так и важно. Потому что диета не имела большого значения. Они начали давать мне медикаменты в пятнадцать лет, и это стало своего рода катастрофой, потому что первое лекарство, которое они мне выписали, спровоцировало повреждение печени, но долгое время это оставалось незамеченным. Было ещё больше обвинений, больше недоверия, бла-бла-бла. Мне подходит хелатирующий препарат, который я принимаю сейчас, но ущерб печени уже нанесён, и лучше не становится. Я в листе ожидания на трансплантацию, — добавляет он практически между прочим, как будто в этом нет ничего страшного. Юджи знает, что люди из листа ожидания умирают. Умирают постоянно. Только те, кто находится в наиболее тяжёлой стадии органной недостаточности, получают немного печени от национальной системы трансплантации. Остальные чахнут, медленно и мучительно, и умирают незамеченными, неспасёнными. Внутри Юджи поднимается волна эмоций — богатая мутная смесь гнева/страха/печали, затягивающая его в свои мрачные глубины — он чувствует нестерпимую потребность близости, хочет утешить, подарить своё тепло. Он тянется и хватает Сатору за руки, подносит их к губам. Он не столько целует, сколько прижимается к ним губами; у рук Сатору сладкий насыщенный аромат крем-брюле с кислой ноткой чернил. — Мне очень жаль, — говорит он. Этого недостаточно, но он не знает слов, которых было бы достаточно. Мне очень жаль, что тебе пришлось столкнуться со всеми этими дерьмовыми докторами, всеми этими дерьмовыми препаратами и всеми этими дерьмовыми обстоятельствами. — А мне нет, — говорит Сатору, сжимая его руки. — Я отказываюсь. Я не погрязну в сожалениях. Я живу, как хочу, и посылаю нахер всех, кто думает, что я должен быть кем-то другим, а не тем, кем я являюсь, — он поднимает руки, за которые всё ещё держится Юджи, и притягивает его ближе. Юджи падает на колени, крепко хватается за спинку дивана и усаживается на тёплые бёдра Сатору. Так кажется, что он выше, он впервые заглядывает в эти голубые глаза сверху вниз — хотя не то чтобы он мог хорошо рассмотреть их в темноте. — Тебе не нужно бояться за меня, Юджи, — мягко говорит Сатору. Конечно, нужно, — думает Юджи, но вместо того, чтобы говорить это вслух, он целует Сатору, тепло, мягко и глубоко, так глубоко, что у него кружится голова. Они занимаются любовью на диване, медленно снимают одежду друг с друга, кусают поцелуями краснеющую кожу, вызывая хриплые вздохи. Юджи лежит на Сатору, его губы блуждают по прекрасным ключицам, оставляя отметины; эти метки для всех, чтобы видели, знали — я забочусь о нём, этот человек, он мой. Он вздрагивает, когда Сатору просовывает руку между ними, ловит их члены и начинает медленно ласкать. Пальцы ног Юджи упираются в ткань диванных подушек, его бёдра прижимаются к бёдрам Сатору, их тела движутся в мягком ритме. Всё происходит медленно и неторопливо, возбуждение нарастает, когда Сатору потирает большим пальцем второй руки впадину у основания позвоночника Юджи, а тот продолжает с любовью наносить метку за меткой на кожу Сатору — они распускаются на его шее, плечах и груди, словно бутоны по весне. Как если бы эта нежность, ласка, эта медово-тёплая преданность смогла забрать все те страдания прошлого. Юджи не может заставить Сатору чувствовать себя лучше, не может выцеловать всю его боль, пусть и желает этого так сильно, что ломит кости. Но, по крайней мере, он может быть с ним сейчас, может покрыть его своим тёплым телом и оставить на его коже отметины, чтобы в следующий раз, когда Сатору посмотрит в зеркало, он даже не сомневался, что кому-то не всё равно. После они лежат обнажённые, прижимаясь друг к другу, кожа к коже, дыхание Сатору обжигает его шею. — Ты останешься на ночь? — спрашивает Юджи. — Я думал, ты никогда не спросишь.

***

И только намного позже он понимает, что Сатору так и не рассказал ему о своих перспективах.

***

Он никогда не спал в одной постели с кем-то ещё. Ему немного непривычно, что Сатору лежит рядом, прижимает к кровати свою сторону одеяла и не даёт тому свободно тянуться за движениями и поворотами Юджи. Сатору спит спокойно, неподвижно, и только тихий звук его дыхания убеждает Юджи, что он всё ещё жив. Тебе не нужно бояться за меня. Слишком поздно; он уже.

***

Сатору ещё спит, когда Юджи пробуждается от беспокойного сна; ему снилось что-то серое, неопределённое, оно просто скользило вокруг, словно неясная пелена. Он проводит несколько минут, сидя в постели и наблюдая за Сатору — спящим он выглядит мягче, нежнее, сейчас не виден его резкий характер. Его волосы разметались по подушке вокруг лица, мягкие, словно утиный пух. Его ресницы, как и брови, и волосы, белоснежные — такая хрупкая, нежная красота. Юджи чувствует, как его захлёстывает желанием защитить — щемящим, отзывчивым, почти болезненным, и он точно знает, что никогда раньше такого не чувствовал; оно разрастается в нём, словно зелёный росток, пустивший корни и вьющийся, новый и совершенный. В конце концов, когда его сердце до краёв переполняется этим новым чувством, Юджи выскальзывает из кровати и направляется в гостиную, закрывая за собой дверь, чтобы Сатору мог ещё поспать. На часах только 7:30. Он варит кофе, затем готовит мисо-суп (проверяя содержимое, чтобы убедиться, что в нём нет моллюсков или грибов), рис с рыбой, салат и тосты с джемом. Он накрывает свой небольшой обеденный стол из IKEA, выполненный в шведском стиле, расставляет кружки и тарелки, раскладывает столовые приборы. Затем он принимает душ, после чего, завёрнутый в одно лишь полотенце, проскальзывает в свою спальню и одевается в повседневную одежду. Сатору поворачивается в постели. — Это запах кофе? — бормочет он, поднимая руку, чтобы стереть сон с глаз. Он садится в кровати, закутавшись в одну из слишком больших футболок Юджи. Он медленно, сонно моргает, его движения тяжёлые, вялые. Юджи чувствует внезапное желание прильнуть к нему, броситься в руки Сатору и крепко обнять. Мой. — Ага, — вместо этого говорит он, не доверяя своему рту ничего слишком сложного. Он садится на кровать возле комка из одеяла, под которым прячется ступня Сатору. — Я приготовил завтрак. Сатору убирает с глаз прядь волос, на его губах улыбка. — Мм. Могу ли я рассчитывать на такой уровень обслуживания каждый раз, когда остаюсь ночевать? — спрашивает он низким голосом. Юджи оглядывается. — Я предлагаю такое только своим парням, — говорит он; во рту внезапно становится сухо. Сатору поднимает брови. — Ох? Юджи твёрдо кивает. Сатору сбрасывает одеяло, встаёт — на нём только футболка и боксёры, сегодня тёмно-синие — и обходит кровать, чтобы остановиться перед Юджи. Он наклоняется, обхватывает лицо Юджи обеими руками и притягивает его в поцелуй. — Думаю, я могу это устроить, — говорит он, когда они отрываются друг от друга.

***

Тот факт, что у него есть парень — даже тайный парень (потому что, давайте взглянем правде в глаза, все его друзья находятся в больнице, и реакция Фушигуро только подтвердила, что рассказывать им о Сатору категорически плохая идея) — странно кружит ему голову. Он обнаруживает себя лучезарно улыбающимся случайным незнакомцам на улице и подпевающим песням бойз-бэндов, которые играют в магазине «Всё за 100 йен»; он покупает новую кофеварку в ординаторскую, господи боже, просто потому что ему хочется, чтобы все вокруг были так же счастливы, как и он. Ну или по крайней мере, в случае с доктором Ягой — немного менее несчастны. Само понятие «иметь Сатору в качестве парня» разобрать намного сложнее. Наверное, потому что самого Сатору сложно разобрать. Кажется, что он ни к чему не относится всерьёз — особенно к своему здоровью — и ему не составляет труда превращаться в засранца по щелчку пальцев. И всё же он умён и забавен, а глубоко внутри действительно очень травмирован. Юджи не знает, как лучше себя вести — читать ему нравоучения или осыпать заботой. Но в глубине души он понимает, что, вероятно, правильный ответ: ни то, ни другое. Единственное, что он знает точно — Сатору нужен он; не Юджи-врач, не Юджи-фанат оккультизма, не Юджи, который стонет в постели по ночам, ему нужен Юджи — человек, который слушает его и относится к нему справедливо. Юджи хотел бы иметь возможность сделать больше — быть большим — но он не может, поэтому он принимает свою роль. Они едут к океану. Сатору, одетый в свободные чёрные шорты и выливший на себя, наверное, целый тюбик лосьона от загара, сидит, погрузив ноги в горячий жёлтый песок, и ест крабов с кальмарами (потому что это морепродукты, а не моллюски, Юджи проверял), а после гоняется по пляжу за чайками. Ночью они поднимаются на вершину башни Tokyo SkyTree, город внизу сверкает, словно шкатулка с драгоценностями; свет тускнеет, а рука Сатору, незаметно засунутая в карман Юджи, совершает ужасно нескромные действия. — Ты сейчас выше всех в Японии, — говорит ему Юджи, слегка запыхавшись, и Сатору смеётся, придвигается ближе и сжимает. Они бродят между стеллажами аптеки в поисках краски для волос, Юджи жадно поглядывает на ярко-розовый и банановый жёлтый, пока не останавливается на более мягком пастельном тоне, который протягивает ему Сатору. Его рука и локоть прижаты к правому боку, но Юджи не задумывается об этом, потому что Сатору находит блестящий бальзам для губ, и его мысли уходят в другое русло. Они ходят на летние фестивали и смотрят на фейерверки, посещают Музей фольклора и парк развлечений студии Universal (Я не готов к Disney Sea, — говорит Сатору тоном, который звучит слишком угрожающе для этой простой фразы). Они едят яблоки в карамели, окономияки и жареную кукурузу. А потом как-то незаметно лето подходит к концу. Мёртвые цикады лежат на земле, не тронутые ни людьми, ни животными. В больнице открываются койки, которые были закрыты на летние каникулы, полным ходом идёт подготовка к осеннему сезону простуд. Сатору возвращается к очному обучению, увеличивая нагрузку от горстки выпускников до полных курсов первого года обучения. И когда они приближаются к своему двухмесячному юбилею, Юджи не может не заметить, что, хотя лето помогло ему втянуться в рутину больницы и адаптироваться к работе по сменам, Сатору эти каникулы выносливости не придали. Теперь вместо того, чтобы ходить поесть в рестораны, Юджи готовит дома, а Сатору лежит на диване и дремает, свернувшись клубком на боку, словно котёнок (котёнок ростом 190 сантиметров, который любит измываться над учениками, а иногда и над Юджи). Вместо того чтобы ходить в музеи или книжные магазины, Сатору заваривает горячий чай и рассказывает ему мини-лекции по фольклору. В какой-то момент Сатору-сан становится в своей речи простым Сатору, таким, каким он бывает в самые нужные для Юджи моменты, и это ощущается правильным. Спустя какое-то время Сатору перестаёт рассказывать Юджи о своих походах в больницу.

***

Юджи не из тех парней, которые уделяют датам много внимания. Он вспоминает о днях рождения благодаря Facebook, а о праздниках — благодаря рассылкам, которые делает администрация больницы, чтобы узнать, кто из сотрудников готов поработать сверхурочно. У него никогда не было парня, настоящего парня, а не кого-то, кто только и хотел, что быстро перепихнуться, и какое-то время он не планирует ничего на их двухмесячный юбилей. Но затем Юджи осознаёт, что если ничего не сделает он, то Сатору определенно не станет, и вот так они превратятся в пару, для которой нет особенных дней, которые не отмечают ничего более захватывающего, чем вечер пятницы и день выплаты зарплаты, и это очень печально. Потому он покупает действительно хорошую рыбу — дорогую, из большого супермаркета, а не из местного продуктового — и бутылку неплохого вина. Он не забывает о свечах, и готовит суши темари. Идеальные, нежные маленькие шарики получаются такими же аккуратными и ароматными, как и в модных ресторанах; он изящно украшает их зеленью. Когда Сатору приходит, вид у него сероватый и потрёпанный, как у старой застиранной простыни, но он оживляется, когда Юджи целует его в коридоре и ведёт в освещённую свечами гостиную. — Особый случай? — говорит он, глядя на стол, который Юджи засервировал с салфетками. — Прошло два месяца с тех пор, как мы начали встречаться. Ладно. С тех пор, как ты согласился стать моим парнем. Сатору улыбается и ведёт пальцами по подбородку Юджи, его касания нежные, словно лепестки сакуры. — Ты говоришь так, будто у меня был выбор, — говорит он. Сердце Юджи сжимается — боги, прошло уже два месяца, а он всё ещё с трудом не расплывается в лужу от прикосновений Сатору. — Я не припомню, чтобы приставлял пистолет к твоей голове. — Нет, ты просто сделал мне предложение, от которого я не мог отказаться — предложил мне себя, — он прижимает Юджи к столу и целует, огонь свечей трепещет, когда воск плещется вокруг фитиля. Поцелуй глубокий, ищущий, Юджи хватается за него, впиваясь пальцами в руки Сатору, прижимается всем телом к его. Они оба тяжело дышат, когда разрывают поцелуй, Сатору снимает солнцезащитные очки и швыряет их на стол. — Давай поставим суши в холодильник, — говорит он низким голосом — голодным. Его глаза затуманены желанием. Они не добираются до спальни, Сатору прижимает Юджи к стене гостиной около телевизора, падает на колени и грубо стягивает с него штаны; его рот внезапно оказывается на члене Юджи, он сосёт так страстно и сильно, словно пытается заставить его кончить как можно быстрее. Сатору ведёт ладонями по обнажённым бёдрам Юджи, раздвигает его ягодицы пальцами, и делает паузу только для того, чтобы смочить слюной одну ладонь, после чего снова обхватывает член губами. Скользкие пальцы нащупывают вход и толкаются внутрь, сразу два — это туго и почти болезненно, но Юджи быстро расслабляется, потому что язык Сатору буквально поклоняется ему, его голубые глаза с болью смотрят вверх. В этом занятии любовью есть какая-то ужасная нужда, что-то такое, что Юджи редко чувствовал от своего парня — словно их связь значила больше, чем страсть, чем удовольствие. Словно он должен доказать себе, что Юджи — его, и точка. Словно у него включён таймер, и он волнуется о том, что секунды истекают. Пальцы Сатору ловко оглаживают Юджи внутри, плоские подушечки трутся о простату — Юджи дёргает бёдрами, задыхается, стонет. Его тело пульсирует, нервы вспыхивают удовольствием от ощущений, когда ему одновременно отсасывают и трахают пальцами. Сатору добавляет третий палец, и Юджи вскрикивает — его накрывает экстазом, под веками танцуют звёзды. — Блять… Сатору… я… — он кончает, не успевая договорить, изливаясь в рот Сатору. Он проглатывает, а затем стирает остатки большим пальцем и облизывает. Ноги Юджи кажутся ватными; Сатору встаёт, подхватывает его, всё ещё в спущенных до щиколоток штанах, и тащит в спальню. — Твоя очередь, — мурлычет он.

***

Позже, когда они переплелись телами и лежат, наслаждаясь блаженным теплом, Юджи смотрит на лицо дремлющего Сатору. Оно бледное, под глазами пролегли тени, а губы слегка сжаты. Я влюблён в этого человека, — думает он. Его сердце сжимается где-то на грани между болью и удовольствием, и он знает, что это правда.