майко, гейша, кицунэ

Кадзу мечется на постели. Терзается жаром. Кто-то держит слабые плечи, в губы вливает горечь. — Выпей, — шершавый голос Чонгана. — Пей, станет легче. В горле клокочет злой смех. Нет, хочет бросить в лицо старику. Не станет. Кадзу молчит. Травы уносят жар. Смыкаются веки, пряча горячую сухость глаз. С запекшихся губ не слетает и стона. — Лучше бы плакал, — слышит сквозь марево, сквозь черный тяжелый сон. — Совсем ребенок. — Ни звука, ни слова, — звучный красивый голос. — Нем?.. — Горе уста смыкает, — отвечает старик. — Тебе ли не знать. — Выживет? — холодный, бесстрастный вопрос. — Я исцеляю тело. Не душу… — протяжный вздох. — Выживет. Но будет ли жить? — Если найдет… Продолжения он не слышит. Лечебный сон крепче обморока забирает, ведет в черноту, какой прежде страшился. Теперь не боится. Она нема. Кадзу шесть. — Силой никто не держит, — объясняет дзенин. Гуляют фруктовым садом. Кадзу смотрит на него — снизу вверх. — Можешь остаться. Работать на клан. Мы живем простой жизнью. Можешь ловить и разделывать рыбу, — смотрит искоса, — плести снасти и сети. Можешь ткать, можешь плотничать. Что по руке придется. Кадзу шагает рядом, пытается не отставать. Представляет себя за ткацкой работой, за столярным делом. Тихий, достойный труд. Ему хочется закричать. — Есть и другие пути, — продолжает дзенин. — Обучиться. Стать синоби клана Наито. — Н-наито?.. Голос с трудом поддается. Долгое молчание горло царапает ржавью. Дзенин смотрит, остановившись, светлыми ледяными глазами. — Это тяжелый путь. Не каждый способен осилить. Он забирает больше, чем отдает. Сейчас не поймешь, — говорит дзенин, — даже если покажется, что понимаешь. Кадзу хмурит упрямые брови. — Отдаешь имя. Отдаешь тело и дух. Отдаешь время. Дзенин замолкает. Касается яблоневой ветви. — Что взамен? — торопливый вопрос. — Другая жизнь. И смерть — другая. Кадзу молчит. Стать синоби. Но — отдать имя отца. Имя рода. Последнее, что осталось. — Не каждому этот путь предлагаю, — замечает дзенин. Рвет яблоко забинтованной ладонью, роняет в протянутые руки. — Не всякому он подходит. Но тебе — он созвучен. Кадзу смотрит с немым вопросом. — Смерть тебя обошла. Но ты видел ее лицо. Вкус яблока — терпкий мед. Лишь оттеняет вкус пепла. Они — стали пеплом. Что теперь имя?.. Кадзу ловит взгляд дзенина, кивает согласно. Ему минуло семь. — Ты не готов, — повторяет Такао. — Не пришло время. Время только уходит. Самураи видят расцвет молодой весны. Аогавара зарастает сорной травой. — Поединок, — предлагает Кадзу. — Если так просишь. Такао распахивает створку двери. Приглашает вежливым жестом идти вперед, через миг — бьет в спину сгустившимся воздухом. Колокольчики над входом заходятся жалобным звоном. Скользнув в сторону, Кадзу выдыхает. Стальная звезда сюрикена вспарывает щит за щитом, замедляя вращение. Такао отмахивается от нее небрежным жестом ладони, каким отгоняют пчелу. Дает возможность приблизиться. Кадзу не обманывается: ныряет за тонкую вишню, ищет пустое пространство. Не дает загнать в тиски узких комнат. Меняет шаг и ритм, меняет дыхание, не меняясь в лице. Тонкие иглы не достигают цели. Ветер вскипает вихрем, терзает цветущую вишню. Пытается ослепить. Неважно. Глаз не отводит от дзенина. Ловит позу и жесты, движения бледных пальцев. Сбивается с шага. Воздух плетью по ребрам проходится, смыкается у горла удавкой. Кадзу роняет себя вперед, падает на колени, скребет шею ногтями. — Я говорил, — произносит Такао. Склоняется ближе, без жалости и без страха. — Ты не готов. Серебро волос касается поднятых рук. Оставляет на коже Кадзу алые росчерки. Такао трогает шею, подносит к глазам обагренные пальцы. Улыбка тенью ложится на губы: — Когда успел?.. — Когда сдался, чтоб подошел, — хрипит Кадзу. — Время пришло. Отпусти. Спадает петля. Кадзу принимает чужую ладонь, поднимается на ноги. Стоит — вровень. — Иглы смазаны ядом, — позволяет себе кривую усмешку, — не сегодня. Но будут. Чонган уже приготовил. — Хорошо, — кивает Такао. — Ты волен идти. Кадзу склоняется в низком поклоне. Под ногами — вишневые лепестки. Снегом белеют. Пеплом звучат. Его старое имя — золотой отблеск полустертого детского сна. Только с гор спускается ночь, он покидает деревню синоби. Идет взглянуть в лицо смерти — во второй, не в последний раз. У него нет возраста.