майко, гейша, кицунэ

Кадзу смотрел на нее. На нее одну — узкий силуэт на сцене, под изменчивым светом софитов. Мэй. Она играла — майко, и воротник ее был в тон красных губ. Она танцевала — один танец, но каждый раз меняла его. Кадзу видел ее ветром, видел птицей, видел рекой. Сегодня она была — временем. Неизбежностью, что обнажает кости и черепа, что обращает империи в прах, что несет гибель, а после стирает саму память о ней. Она танцевала, и танец ее ранил глубже ножа. И темное сердце его заходилось кровью. Он приходил взглянуть на нее всякий раз, когда посещал столицу. Так часто, что Сатоши перестал с ним ходить, единожды взглянув на его обращенное к сцене лицо. Беззлобно посмеивался, и только. Он встречал ее — в чайных домах, на широких проспектах, по которым она плыла, не ускоряя шага, и толпа огибала ее, как вода огибает речные камни. Она не снимала вышитых кимоно, скользила отзвуком прошлого, бледной тенью былых времен, безучастная к спешке и суете мегаполиса. Она его покорила — с первого и до последнего взгляда. Он приносил ей подарки, бережно избранные, изящные дары: веера и заколки, пудреницы и шелковые платки. Она целовала его трижды — прижавшись напудренной щекой к его щеке, и касание ее губ у виска было подобно выстрелу. Он был опьянен. Он не помнил ни места, ни времени — только тень дыхания на своей коже, только блеск темных глаз на ее лице. Хмельной, он уходил, чтобы позже вернуться снова. Искать с ней встречи. Тем вечером он узнал — встречи ищет не он один. В гримерной ее увидел двоих: темные на темном, они выжидали, а потом нанесли удар. Они ждали — ее, желали пролить ее кровь, и злость застила ему глаза. Первого он ослепил верным своим ножом, чья рукоять была отполирована сотней, тысячей прикосновений, а клинок был остер вечным голодом. Второму — вскрыл горло, подарив кровавую ухмылку — от уха до уха. Пока он хрипел, истекая кровью, Кадзу вернулся к слепцу. Ударил в сердце — последнее милосердие — и прислонился к стене, отирая клинок и руки платком. Зажег лампу, чтобы прибрать, чтобы она — не видела смерти, лишь след ее, и замер. Услышал шаги — неспешные, легкие, в резонанс биению сердца. Она. Пробежался взглядом по комнате, минуя тела, задержался на дрогнувшей створке седзи. Вдох и выдох, шорох ее кимоно. Темный взгляд ее глаз. Смотрел в ее лицо, точно в пропасть — ужас и трепет. Покачнулась, оперлась рукой о стену. — Что здесь… — Смерти тебе желали, — прошелестел его голос. — Не успел за собой прибрать… Прости мне. — Кадзу, — лицо ее дрогнуло, затем застыло белизной фарфоровой маски. — Грязно сработал, — как извинение. — Грязно, — качнула она головой, подбирая пальцами шелк. Переступила чужую кровь, прошла мимо, всколыхнув занемевший воздух. — Они ничего не сказали? Перед смертью, — добавила тихо. — Не успели, — досадливо дернул щекой. — Жаль. Прошла к мертвецам, склонилась, будто в поклоне. Всмотрелась в них — долго, без дрожи, не меняясь в лице. Потом вздохнула: — Нет… Обоих не знаю. Кадзу искал. Ждал страха и слез, готов был… Сам не знал, на что именно, но готов. На все. Для нее — что угодно. Она снова вздохнула, неглубоко и печально, задумалась, глядя ему в лицо. В него, сквозь него — точно решала что-то. — Укажи мне врагов твоих, — сказал торопливо, кланяясь в ноги ее. — Не потревожат тебя, нежная. И я — не потревожу. Тенью сделаюсь. — Тенью?.. Улыбка тронула ее губы. Холодная, тонкая — не касалась горящих глаз. — Тенью, — вновь нараспев повторила. — У меня есть уже тень. Он впервые взглянул ей за спину. Отвел глаза от ее лица, с тревожным усилием, и увидел: три тени ее танцевали на плоской стене. Сплетались хвостами, дымом струились. Лампа была одна. Тень его, недвижная, человеческая тень была — одна. Он вздрогнул, она улыбалась. Хотел подарить ей покой, просил довериться обагренных рук, а теперь видел: глаза ее — багряные тоже. Не черные, но — красные, точно угольный жар на излом. Тьма лежала на ней плащом, и вдруг оказалось, что он никогда не касался ее — настоящей, глубинной тьмы, не пил ее, не вкушал и не ведал ее, но мнил, будто знает ее в лицо. Но лицо ее было первого снега светлей, но лицо ее было беспрогляднее мрака. И тогда он, немея губами, спросил: — Кто же ты?.. Ведьма? И она ответила, коснувшись алого воротника: — Майко. И она ответила, подняв гордую голову, увенчанную старомодной прической: — Гейша. И она ответила, сложив пальцы изящным жестом: — Кицунэ. И пала тьма.