I leave you with photographs, pictures of trickery Stains on the carpet and stains on the scenery Songs about happiness murmured in dreams And we both of us knew how the ending would be — The Cure
Серое, холодное, немилое утро — типичное для первых чисел ноября. Сдвинешь занавеску — увидишь за окном лишь густую, студенистую массу, в которой не разберешь, где небо, где земля, а где дома, которые еще вчера стояли напротив. Где-то ледяной туман пронзал неустанный поезд — до слуха проснувшегося Райнера доносился стук колес по рельсам, однако, как он ни тер глаза, вглядываясь вдаль, он не мог различить никакого движения впереди. Часы показывали 6:17 утра. Райнер проснулся от саднящего горла и заложенного носа. По ходу, ночь выдалась слишком холодной, и Браун, спавший в толстовке, с головой укрывшись синтепоновым одеялом, все равно простудился. Очередным недостатком этой несчастной съемной студии были проблемы с отоплением, как и во всех европейских домах старой застройки. Попрыгав на одной ноге, чтобы согреться, Райнер присел на корточки и нажал на кнопку небольшого обогревателя, который, с дребезжанием заведясь, стал медленно крутиться и обдувать комнату теплым воздухом. На ночь Браун отключал обогреватель, потому что не мог уснуть из-за мерзкого «скр-скр-скр» и всегда оказывался перед выбором: или спать в мерзлоте, или не спать вовсе. Все еще пытаясь продрать глаза, Райнер включил термопот, который наконец-то смог купить после оплаты ренты. Пока чудо техники грело воду, Браун, достав с полки круглую жестяную банку с лекарствами, искал там что-то от простуды. Нашлись только леденцы от кашля. Сойдет. В холодильнике еще оставалась подсохшая половинка лимона — настало ее время. Крупно нарезав ее в чашку с крепким черным чаем, Райнер выпил свой дешевый и сердитый хил-пот залпом и, морщась от кислоты, доел кусочки. — БЗЗЗЗЗЗ, — завибрировал на тумбочке телефон. — БЗЗЗЗЗЗ. Звонил Порко. Райнер, удивившись столь раннему звонку, нажал на кнопку и поднес трубку к уху: — Доброе утро, По… — Райнер… — голос на том конце дрожал, отчего сам Браун не на шутку перепугался. — Порко, что случилось? — в ответ последовала тишина. — С тобой все в порядке? В трубке раздался тяжелый, протяжный вздох. Порко явно не мог собраться с мыслями. — М-Марсель… — Порко едва слышно простонал, стиснув зубы. От этого все нутро Райнера содрогнулось от страха. За окном вновь послышались звуки приближающегося поезда. — Марсель… Он погиб… Врачи… не успели.Это что, температурный бред?.. Почему так резко бросило в жар и холод одновременно?..
Тяжелый стук колес по рельсам стал громче, заполнив собой комнату, город, весь мир. За этим стуком Райнер больше не слышал ничего. Лишь металлические удары по затылку.
Как это возможно?
В трубке раздался всхлип. Райнер оцепенел с телефоном у уха, словно его закатали в цемент — ни пошевелиться, ни вдохнуть. Ощущение реальности дало сбой, будто бы сметенное белым шумом телевизора. — Он… на тачке разбился, — спустя целую вечность, звенящую и свирепую, продолжил Порко. — Уезжал откуда-то бухой и… не справился… Дорога скользкая… Блядь, блядь, блядь… — куски слов доходили до Райнера, как сквозь тугое, толстое желе. Что он сейчас должен был делать? Куда-то бежать? Кому-то помогать? Сумятица мыслей вскрывала ему черепную коробку изнутри, сознание никак не могло заземлиться на чем-то одном. — Райнер?.. Он что-то невнятное промычал в ответ. — Райнер, я… не хочу оставаться один… Можно я приеду к тебе сегодня? Как с родителями закончим… После м… После… морга… — Да, — все еще не веря в произошедшее, Райнер услышал собственный голос. — Да, — повторил он, — приезжай. — Напиши тогда, куда, ладно?.. Спасибо… — и повесил трубку. Рука с телефоном повисла плетью. Механическими шагами, не чувствуя ни ног, ни пола под собой, Райнер дошел до незастеленной кровати и сел на край. Он тупо смотрел в одну точку в полу, сжав голову руками. Внутри себя он не ощущал ничего, будто бы провода, ведущие к органам чувств, разом перерезали ножом. Комната вытянулась в длинный, без конца и края, тоннель. Глаза Райнера были сухими, мышцы лица — спокойными, сердце — замеревшим. Никогда еще за всю свою жизнь он не ощущал себя настолько потерянным.***
Не помня, как и когда, Райнер написал Порко адрес. Тот пришел ближе к вечеру. Все это время Браун пытался что-то сделать, взять себя в руки, но тщетно — его хватило лишь на то, чтобы умыться и почистить зубы. Пустой желудок начинал болеть от голода, но есть при этом не хотелось. Из забытья его вывел стук в дверь. На пороге стоял Порко, лицо которого по самый подбородок скрывал козырек бейсболки. — Привет, — отрешенным голосом сказал он, проходя в квартиру и снимая на ходу бейсболку, рюкзак с плеча и бомбер. Браун закрыл за ним дверь и только теперь понял, насколько вид его безрадостной, неубранной берложки контрастировал с атмосферой квартиры Гальярдов, в которую дважды в неделю приходил клинер. Скорее всего, Порко, оказавшись у него в гостях впервые, подумал о том же, судя по тому, в каком ступоре он остановился посреди комнаты, которая служила и кухней, и спальней одновременно. Но Гальярд быстро развернулся, и Райнер увидел красные, распухшие от слез глаза. Порко был совершенно разбит. — Райнер, я… я просто не понимаю, я не знаю, — заметался он, тревожно потирая лоб. Фрагменты мыслей никак не складывались в одно целое. Браун, сделав уверенный шаг, крепко обнял Порко, прижав его голову к своему плечу. — Я тоже не понимаю, — проговорил он, гладя его по волосам. Они стояли молча, но Райнер ощутил, как намокает толстовка в районе левого плеча. Голова Порко затряслась от рыданий, и Браун, прислонившись к ней небритой щекой, заметил кожаную куртку, небрежно брошенную на стойку для штанги. В этот момент, закусив губу, Райнер подавил подкативший к горлу комок. Кто-то должен быть сильным и стойким в этот момент, и этим кем-то будет именно он. — Марсель, — захлебываясь от плача и вцепляясь пальцами в толстовку Райнера, стонал Порко, — он мне лучшим другом был, понимаешь?.. Всегда рядом... — Понимаю, — это были не просто слова поддержки. Райнер действительно понимал, как никто. — Пиздец, я ему одному рассказал, когда впервые потрахался. Мы первое колесо напополам с ним жрали, Райнер, слышишь? Он мне «Стену» Пинк Флойд на болванке притащил, и мы оба охуевали со всего, когда смотрели… Я ему собирался о нас рассказать… «Почему же за три месяца ты не смог этого сделать, Порко?..» — пронесся в голове Райнера вопрос, но его мысли прервал сдавленный стон: — Что мне делать теперь, Райнер? У меня никого, блядь, не осталось, никого из настолько близких людей. Кольт с Зиком и половины не знают из того, что у меня на душе. Кто мне его теперь, блядь, заменит?.. — Я не знаю. Не представляю, каково тебе сейчас, но просто помни, что у тебя есть я. Вот он я, здесь, — мягко перебил его Райнер, изо всех сил сохраняя наружное спокойствие, а сам воздел глаза к потолку и сделал глубокий вдох, чтобы подавить предательски подступавшие слезы. — Я не смогу заменить тебе Марселя, но ты всегда можешь на меня положиться. Реви, сколько влезет. — Спасибо, — Порко шмыгнул носом. — Извини, что я так… — Не думай извиняться. Знай, что я рядом.***
В церкви, сидя на деревянной лавке напротив закрытого гроба, Райнер крепко, до белых костяшек, сжимал руку Порко. С фотографии на них смотрел улыбавшийся, как ребенок, Марсель, и Браун под этим взглядом из-под стеклянной рамки ощущал себя преступником, обманщиком и изменником.***
С похорон прошло больше месяца. Выпал тихий декабрьский снег, постепенно укрывший скорбь ровными белыми слоями и спрятавший под ними тупую, ноющую боль. В душе у Райнера образовалась дыра, которую он пока не понял, чем закрывать. Поначалу он несколько раз ловил себя на том, что собирался отправить Марселю глупый мем, а потом застывал с телефоном в руке. Ощущение в такие моменты было очень глупым и каким-то… дубинным, что ли. Будто бы организм потерял какую-то конечность, но фантомные боли все равно заставляли мозг думать, что все было на месте. Казалось, что они с Марселем провели вместе катастрофически мало времени, хотя подружились еще детьми. В голове проклятым роем крутились обрывки фраз, воспоминаний — что-то они, думалось ему теперь, друг другу недоговорили, где-то недожали, недоценили каждый пережитый вместе момент. Но понятно это стало только тогда, когда смерть приблизилась на расстояние вытянутой руки. И это самобичевание было иррациональным, неправильным, не давало ответа на то, как надо было… но оно не уходило. Все это время Райнер не пил и капли спиртного. Даже на сменах в баре. От одного запаха его мутило — срабатывала психосоматика. Марсель сел за руль, как и кучу раз до этого, пьяным, наивно полагая, что и в этот раз пронесет. И всегда ведь проносило — Райнер помнил, как еще в старшей школе нетрезвый Гальярд развозил счастливые невменозные тела, в том числе и его собственное, по домам после очередной попойки. Если бы тогда кто-то из них знал, к чему это может привести… Райнер чувствовал во всем этом и свою вину. Что он не выступил в какой-то момент голосом разума. Вина была столь нелогичной, сколь сильной и неминуемой. Мозг отчаянно подкидывал ему фантастические варианты в сослагательном наклонении, что и как мог бы сказать Райнер, чтобы Марсель в кои-то веки задумался о том, как это опасно. Причина аварии представала перед ним каждый раз, когда он чувствовал запах алкоголя, потому работа в баре сразу после экзамена по коктейлям встала ему поперек горла. Порко же, проводив брата в последний путь, справлялся с утратой иначе. Одиннадцатого ноября его ждал первый день рождения без Марселя, и это добило его настолько, что он решил не праздновать, а забыться, исчезнуть — подальше от проклятых мыслей. Зик с Кольтом вытащили его на гашиш в тот вечер, который стал первым звеном в цепочке наркотрипов. Один или со своими «титанами», но примерно раз в неделю с той поры Порко стабильно упарывался, стремясь сбежать от реальности в мир веществ. Сбегать было от чего — его заваливали сообщениями и звонками люди, которые не знали о трагедии; радостно поздравляли и желали счастья в тот момент, когда счастье казалось ему стопроцентным, извращенным пиздежом. В середине ноября на глазах у Брауна Порко в приступе отчаяния и гнева швырнул в стену телефон, когда очередной знакомый позвонил с поздравлениями и в конце попросил передать привет Марселю. Разбитый телефон красочно рассыпался на осколки стекла и металла. В тот момент пораженный Райнер про себя подумал, что какое-то время посидеть на легких наркотиках и успокоительных будет для Гальярда, возможно, меньшим злом, и не надо было его сейчас лишать того, что снимало стресс. И в какой-то степени это помогло. Под индикой отлично засыпалось без кошмаров, которые начали мучить Гальярда, под сативой писались безумно красивые и сложные песни о потере, под МДМА находились силы выбираться к кому-то в гости и социализироваться, появлялось подавленное трагедией либидо — это давало Райнеру возможность с каждым разом все жестче трахать Порко до полного изнеможения и реализовывать свои давние, потаенные и очень громкие фантазии. Тот оставался у него на ночь все чаще, иной раз поражая Брауна своими аппетитами в постели. Найдя в своих отношениях спасение от пережитого ужаса, они забывались друг в друге до самого утра. Постепенно мирная жизнь вернулась в свое русло — медленно, но верно время лечит самые глубокие раны. Проблема холодных ночей частично решилась. Иногда, просыпаясь перед рассветом оттого, что Порко занимал добрую часть и без того узкой, старой кровати, Райнер, переворачиваясь и натягивая на себя отнятое одеяло, ощущал под боком любимое теплое тело. За это он и полюбил утренние часы — первые мысли по пробуждении были о том, что в этом холодном мире он все же не был одинок. Райнер сразу успокаивался, прижимая к груди ставшую родной рыжую голову и вдыхая запах волос. Ночные демоны, в красках показывавшие фантастические картины марселевской аварии, отступали, когда Порко спал рядом, а закаменевшее от горя сердце медленно оттаивало.***
Приближалось Рождество. В двадцатых числах декабря по улицам, как трудолюбивые муравьи, носились в предпраздничной суете люди в белых снежных шапочках. В таких же очаровательных головных уборах катались, хрустя снегом, красные даблдекеры. Хлопья крупного, пухлого снега и повсеместные сине-красные флажки подсвечивались уличными гирляндами, отчего даже у самого черствого ворчуна появлялось сказочное предвкушение рождественского волшебства. Райнер вышел из магазинчика подарков на Оксфорд-стрит — в нем он добрых полчаса подбирал в отделе упаковки подходящую коробочку, которую теперь заботливо нес в кармане. Продавец то настойчиво предлагал нацепить сверху блестящий золотой бантик, то пытался убедить Райнера взять упаковку модного в этом (на самом деле, в каждом) сезоне мятного цвета «Тиффани», но Браун от своего принципа «Украшения для слюнтяев» не отступал. Он ограничился нейтральным черным коробком в половину ладони, который, при своей минималистичности, еще и смотрелся стильно без лишних выебонов. Коробочка, а точнее, ее содержимое грело ему душу. Предстояло купить подарок матери, но тут Браун долго не заморачивался — не так давно он устроил клиенту «Либерио» практически сеанс алко-психотерапии. Тот был до пьяных слез благодарен понимающему, умеющему слушать бармену и при прощании рассказал, что держит маленькую ювелирную лавку и с радостью сделает хорошую скидку. Предложением не воспользоваться было сложно и к тому же глупо, и теперь Браун со спокойной душой и великолепным дискаунтом расплачивался за изящную серебряную цепочку с подвеской. Карину он не видел вживую с того самого дня, как переехал в Камден-таун, да и созванивался с ней нечасто, предпочитая писать сообщения. Но привычка отмечать вместе Рождество никуда не делась: этот праздник до сих пор стойко ассоциировался у него с индейкой под соусом из крыжовника, которую его мама готовила божественно, и пудингом, но Браун никогда не признавался в этой оставшейся с детства слабости. Потому еще неделю назад Карина позвонила сыну с приглашением, и от этого звонка в груди Райнера снова блеснул луч бессознательной детской надежды на что-то хорошее.***
Поднявшись на свой этаж и пройдя по коридору, Райнер увидел сидящего на полу у его двери Порко, сложившего руки на груди и сдвинувшего на лицо бейсболку. Рядом с ним лежал, приткнутый к стене, туго набитый рюкзак. Заметив Райнера, юноша, не вставая, слабо приподнял голову. Он вроде как пытался улыбнуться, но улыбка эта была болезненной, как у человека в хосписе. — Привет, родной, — встал перед ним Браун, но Порко вымученно поднял ладонь вверх: — Не так громко… По башке бьет сильно… Привет… — а ведь Райнер не то чтобы приветствовал его с криками и хлопушками. Он присел перед ним на корточки, приподнял бейсболку и увидел, что под глазами Порко пролегли глубокие, темные синяки, сиявшие на мертвенно-бледной коже, будто бы тот не спал неделю. Веснушки словно посерели. Губы были сухими и трескались в паре мест. Так он понял, что Гальярд приехал к нему на отходах и сейчас явно пребывал на дне то ли дофаминовой, то ли серотониновой ямы. — Господи, чувак, что с тобой? — обеспокоенно спросил он и начал торопливо доставать из кармана связку ключей. — Какой я тебе чувак… — помрачнел Порко. — Как чужой что ли… Ключ щелкнул в замочной скважине, и Порко поморщился от резкости звука. Ему понадобилось ухватиться за протянутую руку, чтобы встать и доковылять до кровати, а потом сразу, не снимая уличной одежды, принять на ней горизонтальное положение. Браун занес в квартиру его вещи, заметив, что рюкзак был чрезмерно тяжелым. — Ну и что это? — вымыв руки, Райнер делал чай и периодически поглядывал через плечо на размазанного по кровати парня. — Мадам? Кокс? — Ну почти, — донеслось с постели. — Мы с Зиком подумали, что кокос — неоправданно дорогая и бессмысленная хуйня… — Тогда что? — Мефедрон… Прикольная штука. — Судя по тому, как ты сейчас выглядишь, не особо, — строго проговорил Райнер, ставя на тумбочку рядом с Порко кружку с дымящимся чаем и садясь сбоку со второй кружкой в руке. — Ну отхода так выглядят, да… Добро пожаловать. Не парься… через денек все в норме будет. У меня где-то в рюкзаке с собой триптофан… был вроде… Райнер мягко провел рукой вдоль спины Гальярда. В его душе постепенно брало верх беспокойство: — Ты не перебарщиваешь последнее время? — Да ну камо-о-он, — закрыв лицо руками, протянул Порко таким жалостным голосом, будто бы после трех ночей без сна его отправили разгружать товарный вагон. — Ты хоть не начинай, хотя бы не сейчас… Я к тебе пришел за каким-то пониманием, а ты как мамка… — Ну хватит, — Райнер, несмотря на тревогу, сохранял спокойный, невозмутимый тон, примерно помня по своему очень давнему опыту, что ощущает человек после приема эйфоретиков. — Никто тебя тут не осуждает, просто беспокоюсь. — Надоели пустые тревоги… Я сам из-за них на измену сажусь… Просто не надо… Все меня жалеют хуй пойми зачем, а я справляюсь… — Ты о чем? — Мать заебала, ты бы знал, как. Носится после смерти Марселя со мной, как с писаной торбой, закидывает звонками, где я, что я… Плачет, стоит мне сделать шаг вправо-шаг влево… На днях мозги мне полоскала, когда учуяла запах травы. — Она лишилась сына, Порко. — Да знаю я… Но мне так сложно теперь нести бремя этой чертовой опеки. Я один теперь, а отдуваюсь за двоих. Мне нужна свобода, Райнер. Чтобы меня просто оставили в покое… — Ты же понимаешь, как она может бояться потерять второго сына? — Браун печально вздохнул. За него-то так не пеклись, хотя иногда так хотелось бы… — ДА ЗНАЮ Я! — Порко повысил голос и сразу же сам пожалел об этом. Захотелось плакать от обиды на целый мир, который в эту секунду будто бы весь ополчился против него одного. — А мне не трудно? Не страшно?.. Только я не гружу никого своими проблемами, потому что вещества помогают мне не ходить с унылым ебалом сутками напролет… Я хотя бы могу песни писать, с людьми общаться, с тобой ебаться. Я, блядь, брата потерял и все равно нахожу в себе силы жить, — его речь ускорилась, между словами слышалась странная, едва заметная одышка. — Тшшш, — отставив кружку на тумбочку и склонившись к Порко, Райнер крепко его обнял. — Все в порядке сейчас, ты со мной. — Все заебало, Райнер, просто все. Я собрал вещи и свалил. Вообще не хочу больше дома появляться. Не хочу. Повисла тягучая, томительная тишина, нарушаемая разве что бурчащим термопотом в режиме «Keep Warm». Порко резко замолчал, будто бы ждал ответа. Слишком резко замолчал и замер. — Ну… — Райнер, выпрямившись, задумчиво взялся за подбородок. — Ты можешь не появляться, если не хочешь. Он не видел сейчас лица Порко — тот лежал слева от него, придвинув голову к его коленям. Но если бы видел, то заметил бы, насколько напряженно Гальярд распахнул сейчас свои болотно-зеленые глаза. — Ты что имеешь в виду? — спросил он недоверчиво, а у самого сердце заколотилось. — Ты можешь переехать ко мне, если так и не помиришься с ними, — Браун окинул взглядом свою уныленькую однушку. Стало неловко. — Тут есть, кому о тебе позаботиться. Но будет тесновато, конечно. — Я… не знаю, — тихо проговорил Порко, но в глубине души он все знал. Все прекрасно знал и ждал, когда Райнер сделает этот шаг. Не просто же так он явился с уже собранными вещами. Просто ни за что бы в этом не признался даже под пытками. А вот Райнера собственное же предложение потрясло еще как. За сказанным вдруг последовал страх перед неизвестностью — резко наступившая взрослая жизнь и так пугала восемнадцатилетнего парня своими лихими поворотами. Но озвученного уже не воротишь, тормозить некогда, остается только смело взвалить на себя новое испытание. Никто не говорил, что будет легко. Оставлять Порко в таком состоянии одного виделось ему крайней подлостью, и опасения точно были сильнее стыда за свое бедственное положение. — Мне самому страшно, — честно признался Браун. — Я ни с кем никогда не жил… вот так. И я не знаю, каково это. Вообще не представляю. Я лишь одно знаю, — и осекся. — Что? — донеслось сбоку. — Что я люблю тебя, Порко. Это я знаю точно. Порко придвинулся ближе и перевернулся на спину, положив затылок Райнеру на колени. Тот наконец-то увидел его уставшее лицо, на котором засияла слабая, сонная, но несдерживаемая улыбка. — А ведь и правда… Не так страшно стало что-то. Теперь настала очередь Райнера испытующе ждать рождественского чуда, но Порко молчать и не собирался. В обычном состоянии он бы, скорее всего, прочувствовал настоящую волну счастья, которая сейчас ощущалась, как легкая роса, но, в любом случае, он получил, что хотел. С каждым днем Райнера ему не хватало все сильнее, а после смерти Марселя нежелание оставаться одному настигло его, как мертвая петля на американских горках. — Я тебя тоже люблю, Браун, — едва слышно проговорил он с грустной нежностью. — Ты меня вдохновляешь на самые лучшие рифмы, — и прикрыл глаза на выдохе, чувствуя, как к его лбу прикасаются теплые губы. На окно с внешней стороны прилеплялись снежинки и мгновенно таяли на теплом стекле. — По ходу, ты меня будешь вдохновлять на уборку и ремонт, — пошутил Райнер. — И не храпеть по ночам. — И не храпеть по ночам.***
Прошла пара дней, и Порко почувствовал себя значительно лучше после того, как отоспался в брауновской постели. Возвращались силы, желание жить и даже какая-то вера в то, что мир не так жесток, как казалось раньше. Двадцать третьего декабря он по-тихому смотался домой и привез на такси остаток вещей и музыкальные инструменты. Буквально за полдня ванная Райнера заставилась десятком каких-то баночек и тюбиков, на кухне появились гейзерная кофеварка и стремная черная кружка в форме черепа, вдоль стены гордо встали две подставки с гитарами и поставленная на бок миди-клавиатура. Над кроватью Порко повесил красное полотно в метр шириной, посреди которого красовалась кривая девятиконечная звезда — логотип «The Marleyan Titans». Одежда Гальярда, поразившая Райнера своим количеством и выдержанностью в стиле «милитари» (что, впрочем, не мешало тому иметь про запас пиджак со стразами и сутенерскую футболку-сетку), пока что лежала стопками на полу, но после праздников Порко собирался заказать в «Икее» напольную вешалку с тканевыми подвесными модулями. От всего этого объема вещей Райнер внезапно осознал: его пространство сократилось на две трети. Что-то в этом умиляло, но на самом деле не очень — до них обоих пока что не дошло, что жить предстояло вдвоем в однушке. Однако Райнер пока что смотрел в ближайшее будущее с оптимизмом, ведь он наконец-то был нужен человеку, находился рядом с ним, как одно целое! Завершающим штрихом, так сказать, вишенкой на торте стал рождественский подарок Гальярда, который тот ультимативно поставил перед Брауном прямо в день переезда, не дожидаясь 25-го числа — музыкальная колонка от «JBL», светящаяся и меняющая цвета. Когда Райнер, погасив вечерком свет, включил ее, он вдруг впервые с момента переезда увидел квартирку какой-то… уютной. Не было видно трещин на потолке, не так бросалась в глаза кухонная раковина в противоположной стороне — все было залито ровным, красивым цветом. В сиянии этой самой лампы-колонки примерно через полчаса Райнер, будучи совершенно не в силах удержаться от любования светомузыкой на гальярдовских лопатках и ягодицах, разойдясь с дикой, первобытной агрессией, грубо и резко трахал Порко, кричащего в подушку от раз за разом накрывавшего оргазма. В полном изнеможении, будто бы вытащив из себя всю душу, с греющей болью в телах они уснули лишь с первыми лучами декабрьского солнца. Проснувшись после столь бурной ночи к обеду, Райнер, попивая за столом чаек и с умилением глядя на еще спящего Порко, преисполнился надеждой и решился набрать матери. — Да? — Карина сняла трубку. — Привет, сынок. — Доброе утро, мам, — сказал Райнер, несмотря на то что часы показывали половину второго. Услышав материнский голос, он растерялся. — Во сколько… мне приезжать завтра? — Чем раньше, тем лучше — мне нужно будет, чтобы ты снял с чердака украшения для стола и помог накрыть. И перед этим еще я тебя в магазин отправлю, ладно? — Хорошо. Мам, а… — дыхание перехватило от нервозности. Было такое чувство, будто бы он собирался сказать ей о том, что его отчислили из школы. — Чего? — Можно я приеду не один? — …а с кем? От звуков брауновского голоса Порко проснулся и, зевнув, как львенок, перевернулся на спину, продирая глаза. — Я хочу тебя познакомить с дорогим для меня человеком. Карина испытующе молчала, и Райнеру показалось, что телефонный сигнал сейчас обретет материальную форму и заискрится электрическими разрядами. — Можно мне приехать со своим парнем? — Райнер… — и слух ему прорезал тяжелый, продолжительный вздох. Тот самый, полный разочарования и отрешенности. Как же он ненавидел, когда она так делала. Как же от этих звуков он раз за разом терял веру в человечество. По лицу Райнера, опустившего голову и положившего руку на шею, Гальярд понял, что на празднике Браунов он будет нежеланным гостем. — Я… не знаю, — Карина растерянно искала отговорки. — Я уже наготовила на нас двоих… Я без подарка… Нехорошо как-то. Давай как-нибудь… потом? И в этот момент Райнер с силой стукнул кулаком по столу. Чай в чашке пошел рябью. Порко вздрогнул. — Знаешь, мам… Тогда потом и отметим. Извини, но в этот раз я не приеду… — он говорил темно, мрачно. — От тебя требовалось так мало… Счастливого Рождества, — саркастично закончил он и бросил трубку. В квартире повисла тишина. Порко молча смотрел на Брауна, а тот, поначалу избегая его взгляда, — в окно. Наконец встретившись глазами с Гальярдом, Райнер словно очнулся от разъедавшего его изнутри гнева и виновато поджал губы: — Я ужасный сын, да? Она точно теперь одна будет отмечать… — Выброси это из головы, Райнер. — Порко приподнялся на подушке. — Пошла она на хуй, если не может принять тебя таким, какой ты есть. На хуй мамок в этому году, на хуй! Браун потупил взор. Ничто не доставляет таких мучений, как ломание привычек. Обычай отмечать Рождество с Кариной сейчас негодующе скандалил где-то внутри, промеж ребер. — Вдвоем отметим, серьезно. Накупим готовой хавки, скачаем какую-нибудь глупую рождественскую комедию, сладко дунем и потрахаемся. Захочешь — я тебя за руку поведу салют смотреть, хочешь? Слушая это, Райнер невольно улыбнулся и безмолвно кивнул. От этих слов он почувствовал себя чуть менее паршиво. Он смотрел на Порко, такого домашнего, в растянутой черной футболке с надписью «Muse» и серых трусах, лохматого от сна и улыбающегося доброй, лучезарной улыбкой, и думал о том, что сейчас он, Райнер, находился посреди безумного хаоса, в котором дестабилизировался еще один хрупкий фрагмент. И посреди этой круговерти в целом мире у него остался лишь один человек — вот это веснушчатое чудо, прижимающееся к нему каждое утро. — Раз ты сделал мне подарок раньше времени, то я тоже хочу, — Райнер метнулся в прихожую и вернулся с черным блестящим коробком. Присев на кровати, он протянул его Порко: — Я… — запунцовел он от стеснения, отводя глаза и как бы за что-то оправдываясь. — Не знаю, будет ли тебе с ним удобно, но, если что, ты можешь его носить просто так, я попросил просверлить дырку… Порко открыл коробок и увидел лежащий в нарезанной узкими полосками бумаге металлический медиатор. В верхней, широкой, части железного треугольника находилась маленькая дырочка с продетым в нее черным шнурком. — Ты переверни его, — сказал Райнер, с замиранием сердца глядя на то, как Гальярд достает медиатор из коробки. На задней стороне были выгравированы черные тонкие цифры «6.08» — день, когда они с Порко впервые встретились.