It comes in waves, I close my eyes Hold my breath and let it bury me I'm not OK and it's not alright Won't you drag the lake and bring me home again
Bring Me The Horizon - Drown (Live from Maida Vale)
Одним из первых воспоминаний, сохранившихся в сознании Бертольда, была вода. Тугая, сдавливавшая хрупкую детскую шею толща воды, толкавшая все ниже и ниже. Бертольд проваливался, утягиваемый неведомой силой, на самое дно, которого было не видать. Но мальчик не сопротивлялся. Ощущая близость смерти, он не барахтался, не рвался к расплывавшемуся на поверхности белому пятну света, не цеплялся за свою жизнь. Он просто падал в темноту. И падал. И падал. В таком состоянии он бывал часто — падение в темно-синий океан стало лейтмотивом его жизни. Он не боялся его. Не бежал от него. Просто воспринимал как данность и неотъемлемую часть себя. Часто, останавливаясь надолго у зеркала, Бертольд видел осколки этого океана в своих глазах. Он глядел на волны, слышал плеск воды, наблюдал, как исчезают в ней другие люди — вода принимала в свои объятия всех, кого он видел за день: прохожих, соседей, родителей. Они стройной цепочкой медленно заходили в лагуну: по щиколотку, по колено, по пояс, по шею — и навсегда растворялись в белоснежной соленой пене. На подкорке детской памяти у Гувера навсегда отпечаталось еще одно видение: как один раз из этой толщи его вытащила материнская рука. Мама плакала. Капли кобальтовой воды текли снизу вверх по маминым щекам, заливаясь в уголки ее таких же темно-синих глаз. — Все будет хорошо, — ее голос звучал сквозь толстый экран. — Мы со всем справимся, мальчик мой!Вдох.
Бертольд повернул голову на мать. Экран с голубой водой подернулся глитчами и исчез. — Он сможет пойти в обычную школу? Они сидят на стульях рядом, маленькая детская ладошка зажата в огромной ладони мамы. Зажата, но Бертольд ее не чувствует. Она не теплая, не крепкая, не мягкая — она просто его держит. Напротив стоит какой-то человек, белый, как морская пена: голова белая, борода белая, одежда тоже белая. Он странно двигает кистями рук. Мальчик переводит глаза обратно на мать — та похожа на наказанную соседскую девочку: так же поджимает губы, так же льет слезы, так же покорно кивает. — Он сможет заговорить? — спрашивает она. — Есть хоть какой-то шанс? На маминой груди качается небольшой серебристый крест. Бертольду почти три года.Вдох.
Первые слова позади. Мать благодарит Бога за то, что даровал ее сыну способность говорить. Испытание, стоившее стольких упущенных возможностей, пройдено ценой невероятных родительских усилий. Но радоваться рано — сынишка озвучивает не свои мысли, а фразы, единожды услышанные по телевизору. Слова, значения которых он еще не понимает, вырастают перед его глазами крупными и монолитными: — Стена пала… Скот шумел… Гул становился громче… На несколько месяцев эти фразы станут способом коммуникации с миром. Шаблон оказывается легче импровизации. Пройдет еще год, прежде чем Бертольд сможет давать жизнь мыслям в собственной голове. Но мама не отступает, мама настойчиво задает ему вопросы, не принимая ни одного слова, сказанного мужчиной из сериала. Под конец дня она добивается того самого ответа — своего, а не записанного с телесериала. Но цитировать мультфильмы все еще проще, чем выражать собственные чувства. А какие они, эти чувства?Вдох.
Бертольд учится читать. Папа, усадив сынишку к себе на колени, водит его маленьким пальчиком по крупным цветным буквам, но сын их не понимает, не может запомнить, какому символу какой набор звуков сопутствует. Маленького Гувера всецело поглощают цвета. Оказывается, мир не сине-белый, он больше, многограннее, он переливается и меняется. Папа просит повторить некий звук, а Бертольд называет цвет. Еще раз — и снова цвет, но уже другой. Такое повторяется много раз, приходят какие-то новые люди с картинками, но все они превращаются в мазки красок на холсте, в струи акварели, расползающиеся по мокрой бумаге. Через какое-то время Бертольд запомнит все 26 букв по цветам. Буква «E» навсегда останется в его представлении черной, «B» — синей, «О» — молочно-белой, «R» — багрово-красной, «U» — розоватой, похожей на мрамор, «S» — ярко-красной с белыми прожилками, как мясо.Вдох.
Лет до пяти-шести он постоянно играет с родителями в игру. — Берти, зайчик, покажи локоть! Со второй попытки он показывает. — Молодец! А теперь пятку. Пяточку! Это уже сложнее. Сложно переключиться с верхней части тела на нижнюю. Малыш Гувер теряется. — Берти, где у тебя пятка? Бертольд непонимающими глазами глядит в лицо матери. Та указывает пальцем куда-то вниз. — Посмотри туда! Он опускает глаза. Где-то там точно была пятка. Вскоре он догадывается. Теперь папина очередь спрашивать: — А нос, нос у тебя где? Этот вопрос вгоняет ребенка в ступор. Он беспорядочно машет руками, показывая наугад. Отец сразу же берет заранее подготовленную огромную цветастую книгу и раскрывает ее на странице, во всю высоту которой нарисован человечек. — Вот он, смотри, — папа приближает книжку к лицу Бертольда и пальцем тыкает куда-то в середину смешной человечьей мордочки. — Вот это нос. Покажешь на себе? Мальчик, приложив ладонь к собственному носу, удивляется. Оказывается, всю свою жизнь он носит на своей голове какую-то горбинку. Эту книжку — детский анатомический атлас — он знает наизусть, каждую страничку. Даже само слово «атлас» было у него первым, а не «мама» или «папа». Когда на ночь его укладывали спать, вместо сказки про медвежонка он требовал именно его и загипнотизированно глядел на цветные картинки с частями тела, которые самому ему были настолько чужды. Он воспринимает слова «палец», «спина», «шея» и прочие, как абстракцию: где-то они есть. Но в голове никак не укладывается, что все это есть и в его теле, которое ходит ногами, дышит грудью, ест ртом и смотрит глазами. Свое тело оказывается не другом, а чужеземцем.Вдох.
Radiohead - Everything In Its Right Place
Шестилетний Бертольд заходит в комнату родителей. Пусто и темно вокруг, но посреди этой темноты горит желтая лампа, разливая теплый цвет на прикроватную тумбочку. Подобно мотыльку, летящему на свет, мальчик подходит к тускловатому, волшебному в своем оттенке пятну и видит раскрытую книгу. Он берет ее в руки, впериваясь глазами в крупные буквы на обложке. — А… — повторяет он то, что говорили ему приходящие по вторникам и четвергам люди. — С… — все буквы коричневые, но почему такие разные?.. Сложно, думай. — П… — на следующей букве он все же спотыкается. У тети, которая показывала карточку с этой закорючкой, были такие яркие губы… В комнату заходит мама, но он ее не замечает до тех пор, пока та не садится перед ним на корточки. Малыш Бертольд цепляется за неподдающийся символ, от напряжения жует губы, сжимает книжку, впиваясь в нее пальчиками и не чувствуя боли. — Это «Е», солнышко, — слышит он над своим ухом голос. — Е… — повторяет он за ней, а в голове не складывается одно с другим: почему «Е» не черная? В тревоге он смотрит на маму, а в глазах блестят бусинки слез. — Не сдавайся, малыш, — говорит она. — Какая буковка следующая? Помнишь, мы вчера гуляли и узнали ее на табличке в парке? Малыш, хмурясь, закрывает ангельско-синие глаза и пытается воссоздать картинку вчерашнего дня. Подробно, в деталях, как яркий-яркий мультик. Молчит минуту, две — буква никак не появляется, они еще не дошли. И вдруг — вспышка. Вот она, багровая, как темная кровь из раны, буква «R». — «Р»! — радостно рычит Бертольд, и мама хлопает в ладоши. Увы, слово они не дочитали. — Что это? — спрашивает он, но мать мягко забирает у него книжку и, подтянувшись на цыпочках, кладет ее на самую высокую полку. Бертольд провожает обложку тревожным взглядом, а мама, садясь на колени, смыкает вокруг сына свои длинные руки, тепла которых он не чувствует. Так они молча стоят какое-то время, но малыш не сводит с полки глаз. — Пошли ужинать, мой маленький инопланетянин. Через несколько лет, когда маленький инопланетянин подрастет, он, забравшись на стул, вернется к этой книжке и прочитает полностью название своего недуга и вечного спутника, указавшего ему путь в этой жизни.Вдох.
— Ну как, ты готов, моя радость? — мама, завязав Бертольду шнурки на новых ботиночках, отходит на пару шагов и любуется сыном, прижимая руки к груди. Тот энергично кивает. Но он врет — он не готов к таким резким переменам в своей жизни. — Помнишь, как надо здороваться? Как мы с тобой учили. Кивает еще раз. Взрослым дядям и тетям надо говорить «Здравствуйте» и отвечать на их вопросы. А детям — таким же, как он, маленьким человечкам — надо протягивать руку и говорить «Привет, я Бертольд». Можно и даже нужно спросить: «Давай дружить?» Но сколько ему ни объясняли, что значит «дружить», он не понимает. И не знает, зачем. Папа дает Бертольду в руки набор квадратных карточек с крупными рисунками и надписями: «ДА», «НЕТ», «ПОМОГИ», «У МЕНЯ», «НРАВИТСЯ», «ПРИВЕТ». Он уже знает эти карточки наизусть, все тридцать пять штук — с Гувером-старшим они не один вечер потратили на игры с ними. — Если занервничаешь, не стесняйся, покажи карточку, хорошо? Накинув пальто, мама звонко целует папу в губы и, взяв за руку Бертольда, ведет его в школу — огромное, в несколько раз больше их домика, здание с громадными часами над входом. Мокрыми холодными ручонками под рубашку мальчика проскальзывает боязнь.***
Гул. Земля дрожит. Около нового, незнакомого здания с часами слишком людно. Бертольд, крутящий головой, никогда раньше не видел такого количества самых разных людей: больших и маленьких, толстых и худых, разноцветных и серых. И все они здесь... От нарастающего детского беспокойства становится трудно дышать. Звуки чересчур интенсивные… Смех, плач, крик, музыка, гудки машин уже настолько плотные, что режут барабанные перепонки, подобно ультразвуку. Какофония целого мира вливается в маленькие уши мальчика неостановимым потоком. От страха маленький Бертольд начинает раскачиваться на месте — это не помогает. Хочется сбежать, но куда? — Все хорошо, солнышко, — мама говорит спокойным, ровным голосом. Однако ее слова утопают в водопаде общего гама. — Это не страшно, не бойся. Собственное дыхание звучит еще громче, стук сердца оглушительно бьет изнутри. От ужаса Бертольд зажимает уши руками и кричит что есть сил. Большие и маленькие люди вокруг начинают тревожно оборачиваться, но лишь одна мать нисколько не меняется в лице. Она терпеливо стоит рядом, как бесстрашный титан. Бертольд ловит себя на мысли о том, почему так часто во сне и своих мечтах проваливается в толщу океана, почему любит подолгу барахтаться дома в ванне, ныряя на белое акриловое дно — в воде ничего не слышно. Лишь колыхание волн в ушных раковинах. И страх начинает потихоньку отходить по мере того, как люди постепенно просачиваются внутрь здания. Дрожь в пальцах унимается. Мать, доведя Бертольда до двери школы, садится перед ним на корточки и заглядывает ему в глаза. Такие же темно-синие, как у него самого… Наверное, по этому оттенку маленький Гувер понимает, что перед ним родной человек, а он — плоть от плоти его. — Я сейчас отпущу твою руку, милый, и ты зайдешь в школу один, хорошо? Бертольд снова напрягается — его выдают непроизвольно поджавшиеся губы. — Но я буду рядом, обещаю, с тобой ничего не случится. Вокруг тебя будут другие детки, мальчики и девочки, такие же, как ты. Они не причинят тебе вреда, — она поднимается, такая большая, и отходит в сторону, пропуская сына вперед себя. Перед самым порогом он оглядывается с таким страхом, будто прощается с ней навсегда. — Давай, милый, иди. Не бойся. И он покорно делает шаг.Выдох. Вдох. Крик.
Muse - Sunburn
Но потом все стало лишь хуже — настолько новая обстановка наводила на мальчика ужас. В первую неделю такие нервные срывы случались у Бертольда каждый день: у школьных ворот, на переменах, у доски, когда надо было перед всем классом рассказать о себе. В школу пришла мама, попросив для сына пару дней отгула для похода к неврологу. В клинику маленькому Бертольду было ходить спокойнее и привычнее, ведь там он провел куда больше времени. Врачебные кабинеты уже давно стали ему такими родными, что он помнил в мельчайших подробностях каждую из висевших на стенах картин, вплоть до оттенков. Два дня он сдавал всевозможные анализы, взвешивался, ходил на ЭКГ. Все ради того, чтобы потом мама вышла из кабинета невролога с бело-голубой бумажкой — рецептом на рисперидон. Школьные припадки прекратились.Вдох.
Он быстро рос, даже слишком. В свои двенадцать он уже был выше всех в классе, даже выше девочек, обычно в это время обгоняющих мальчишек в росте. Тело Бертольда выходило несуразным, слишком худым, амебным. Он плохо ощущал себя в пространстве: в школе задевал парты, идя по проходу, стукался плечом о проходящих мимо людей. Часто, снимая дома рубашку, замечал на тонкой смугловатой коже синяки и гадал, откуда они взялись. Свое собственное тело ему не нравилось, не было в нем какой-то силы… и жизни тоже не было. Потом синяков стало больше — их оставляли ребята из школы. Это было неприятно. Бертольд не понимал, почему его ни с того ни с сего толкали к металлическим шкафчикам, ставили подножки, били по рукам. Может, потому что он учился хуже всех, находясь во всех списках успеваемости в самом конце? Но какое значение вообще имели оценки? Это же были просто буквы, бегло чиркнутые красным маркером. Изо дня в день, из года в год Гувер носил с собой маленький черный ежедневник, не больше ладони, в который по воскресеньям вновь и вновь тщательно записывал каждый урок и время. Расписание менялось лишь один раз в год, но Бертольду все равно было спокойнее регулярно сверяться с блокнотом. За это над ним посмеивались, называли чудаком. Книжечка стала первым, за что Бертольд поплатился — в тот момент, когда он доставал ее из кармана, кто-то грубо вырвал ее из руки. Он обернулся — страницы блокнота перелистывал, смеясь, маленький рыжий мальчик, ниже его на голову. Кажется, он учился в параллельной группе и состоял в музыкальном кружке — в школе, особенно поощрявшей творчество, было множество самых разных секций. — Это че, Гувер? Слишком занятой что ли? — Мне так проще, — тихо ответил Бертольд. — Отдай, пожалуйста. — А не то что?! — оторванная с треском страница полетела на пол, медленно приземляясь, подобно перышку. За ней вторая. — Опять визжать начнешь, как поросенок? — Ты что делаешь?! — вскрикнул Бертольд, бросившись подбирать бумажки. В тот момент под ребра ему прилетел мощный пинок, от которого затруднилось дыхание. — Со своим графиком еще тринадцать лет тут куковать будешь, Гувер! — сверху вниз на него из-под сердитых бровей с вызовом смотрели серовато-зеленые глаза. Ежедневник шлепнулся на грязный пол. Держась за ребра, с трудом пытаясь продохнуть от боли, Бертольд проводил взглядом удалявшегося обидчика. На глаза сами по себе начали наворачиваться слезы — так он узнал, что это такое. Над вечно отстраненным, медлительным мальчиком, который на обеде сидел в одиночестве у стены, при первом знакомстве проговаривал ровным, механическим голосом заученное «Привет, меня зовут Бертольд Гувер» и почти не улыбался, постоянно издевались. Бертольд часто возвращался домой голодным и жадно набрасывался на мамин обед. Он не мог есть в школьной столовой, потому что еда в ней была чужой, незнакомой, неприятной. Еще в дошкольные годы мать едва-едва запихивала ему в рот клубнику, от которой он с ревом и криками отказывался, требуя хлеб или сладкое. Хлеба маленький Гувер ел немерено, в любом виде, но одним мучным питаться молодому организму было нельзя. Все новое становилось для Бертольда мучительным, страшным испытанием. Больше всего его пугало кислое своим резким вкусом, от которого мышцы челюсти непроизвольно сокращались — никаких фруктов, кроме бананов и груш, он не принимал. Из-за этого уже к средней школе у него сложился скудный круг продуктов, которыми он мог спокойно питаться. Но экспериментов он никогда не любил, потому каждый день приносил из дома один и тот же завтрак — огромный сэндвич на безглютеновом хлебе с индейкой, салатом, помидором и сыром. Ингредиенты не менялись. Поэтому в подростковом периоде, когда ошалевшие от всплесков гормонов школьные хулиганы отбирали у него столь любимый и привычный завтрак, ему приходилось голодать до самого дома. Иногда, возвращаясь с уроков побитым и растрепанным, на пороге дома он встречал встревоженную мать, которая уходила с телефоном в другую комнату и на кого-то кричала. На короткое время Бертольда оставляли в покое, но за своей спиной он частенько слышал едкое «стукач», а потом получал новый шквал ударов. Это продолжалось до тех пор, пока за него не вступилась она — маленькая, молчаливая, такая же отрешенная от массы учеников, но необычайно сильная девочка, которой достаточно было всего несколько раз поразбивать носы и подбородки задиравшим Бертольда мальчишкам. У Бертольда наконец появилась первая в жизни подруга, и он понял, почему дружить важно, нужно и приятно.Вдох.
Pixies - Where Is My Mind?
Росту Гувера, казалось, не было конца и края. Из-за него и вдобавок хорошего зрения его сажали на последний ряд. Больше всего ему нравилось сидеть в кабинете биологии, в углу которого, прямо рядом с его партой, висел скелет. Тот постоянно притягивал его внимание, и Бертольд часто отвлекался, в некоем подобии транса скользя взглядом по каждой косточке. Любимый детский атлас уже не мог дать исчерпывающие ответы на такие вопросы, как, например: «Что это за кость?», «Что эта кость делает?», «Что она защищает или поддерживает?» — и Гувер попросил родителей купить ему новый, «для взрослых». Радости его не было предела, когда он раскрыл свежую, хрустящую книжицу. Картинок в ней было много, полотен черного текста — еще больше, но с ним Бертольд уже справлялся. Он проглотил весь фолиант за несколько дней, читая тайком на уроках, в школьном автобусе, ночью с фонариком под одеялом. Он быстро выучил названия всех костей, а потом, находя их у своего пластикового друга из класса биологии, каждый раз восторгался, чему-то про себя улыбаясь и даже иногда хихикая от радости. На скелете его интерес не закончился, скорее, только начался, и Берт начал читать про каждый орган, его место и роль в жизни человека. Феномен тела манил и пленял его. Возможно, все дело было в том, что собственный организм долгое время оставался для Бертольда загадкой, чем-то существующим отдельно от души и мыслей. Потому через атлас и школьные макеты он открывал себя и мир вокруг. Когда он вызубрил весь атлас наизусть, он понял, что ему и этого было мало. И так он начал рисовать, изводя лист за листом, альбом за альбомом. Он рисовал людей, лица, части туловища, скелеты и даже отдельные косточки и связки. Гувер внезапно осознал, что может не только наблюдать за людьми — такими разными, со столь неповторимыми фигурами и выражениями лиц — но и создавать их. Для него каждый вышедший из-под карандаша человек оживал на глазах и жил отдельной жизнью, лежа в папке в компании сотен таких же рисунков. У постоянного, ежедневного рисования обнаружился едва ли не волшебный эффект — оно уравновешивало злой недуг. В процессе Бертольд достигал небывалого вдохновения, которого никогда раньше в своей жизни не знал. Жизненные трудности оставались где-то за бортом, когда Гувер сидел в окружении скетчбуков, ластиков, карандашей, кистей и пастельных мелков. Новые явления, прежде так сильно пугавшие, уже не казались такими опасными. Через искусство он начал взрослеть и внутренне крепнуть. В его безжизненное тело будто бы кто-то свыше, подобно Прометею, вложил пылающий уголь. Внешне замкнутый, вечно сидящий в закрытых позах, внутри себя Бертольд ощущал бурно пышущее пламя каждый раз, когда садился за бумагу. Одинокий, не в ладах с миром вокруг, он наконец-то нашел, как с ним общаться и как показывать ему все, что творилось в уголках собственного сознания. Недалек оказался тот час, когда на его рисунки обратила внимание учительница рисования, на дне открытых дверей решительно, с властным намеком сказавшая Гуверам, что у их сына дар, который надо развивать. Так Бертольд нашел себя за треногой в школьном художественном кружке, и уже здесь он впервые в жизни ощутил себя «в своей тарелке», в полной безопасности. Наконец-то он всем своим существом прочувствовал значение слова «свобода». В возрасте пятнадцати лет врач отменил ему рисперидон.