Remember me when you're the one who's silver screened Remember me when you're the one you always dreamed Remember me whenever noses start to bleed Remember me, special needs — Placebo
Mumford & Sons — Little Lion Man
Дети и подростки подчас бывают невероятно жестокими, особенно в те годы, когда они пробуют свои и чужие границы на прочность. Система морали только начинает формироваться, а до понимания чужой боли детям еще расти и расти. — Куда-то собрался, Бёрнтухэлл?! Даже когда Бертольд уходил из школы окольными путями, через раздевалки или пришкольный стадион, шайка во главе с Порко Гальярдом всегда его находила. Завидев знакомые лица, Гувер с обреченным вздохом сжал ремень переброшенной через плечо сумки. Хоть бы сегодня они не залезли в нее и не порвали листы с рисунками, как в прошлый раз. — Я, между прочим, сегодня не завтракал! — Порко, за которым покорно семенил Кольт Грайс, со всем мальчишечьим нахальством шел навстречу. — А все из-за тебя, долговязый! Подойдя почти вплотную, Гальярд с ненавистью посмотрел на мальчика, который в свои тринадцать был выше его на полторы головы. — Ты когда уже расти перестанешь, а? Скоро в школьном автобусе крышу будешь пробивать! А все потому что жрешь постоянно! Нет бы поделиться! Он знал, что Бертольд никак не ответит — ни разу ему не удавалось дать сдачи или хотя бы огрызнуться в ответ — потому щемить его, такого мягкотелого и боязливого, было одним удовольствием. Гувер попробовал обойти Порко справа, но тот подставил подножку. Да не просто подставил — со всего размаха он саданул Бертольда по ногам под хрюкающий смех Кольта. Потеряв равновесие, Гувер еле успел в падении выставить ладони вперед. Ссадины на руках, не зажившие еще с прошлой недели, закровили с новой силой — едва подсохшие корочки болячек стесались об песок. Порко упивался своим превосходством каждый раз, когда ему, не вышедшему ростом, удавалось как следует наподдать этакой каланче. Торжествовал он и сейчас. Сжимая в одной руке джемпер Бертольда, а другой замахиваясь для удара, он ощущал в своих руках вожжи контроля. Но недолго. Как только Порко схватил лежавшего в немом оцепенении Бертольда, за своей спиной он услышал истошное «А-А-А-А-А-А!» Гальярд обернулся и увидел катавшегося по земле и державшегося за живот Кольта. От него решительным и злым шагом шла гроза всей параллели — Анни Леонхарт. Удар — и у Порко из глаз посыпались искры — настолько сильно она прописала ему прямо в нос. Пальцы сами собой разжались и отпустили кофту Бертольда. Из ноздрей хлынула кровь, в мозг ударил металлический запах. — Ты сумасшедшая что ли, Леонхарт?! — захрипел Порко, сгибаясь пополам от отвратительной боли. Вместо ответа Анни схватила его за грудки и притянула к своему лицу так близко, что их лбы соприкоснулись. Голубые глаза сверкнули льдом. Порко глухо застонал. — Опять задираешь Гувера, кусок говна? — Анни тряхнула Гальярда со всей силы, отчего тот запутался в ногах. Пусть еще говорят, что девочки слабые. — Не надоело? Она говорила тихо, на одной неизменной ноте, но от каждого слова веяло нечеловеческим холодом. От этого руки у Гальярда сделались ватными. — Избиваешь человека с аутизмом и гордишься собой, да? — второй удар прилетел Порко в подбородок, отчего мальчик шлепнулся на песок. Прикусив зубами кончик языка, он зажмурился от боли, а когда открыл глаза, то увидел смертоносный взгляд нависшей над ним Леонхарт: — Еще раз ты его тронешь — я тебе все зубы выбью, ты понял? — тон оставался таким же бесстрастным. — Даже на брекеты твои не посмотрю. Бертольд тем временем с трудом поднялся. На коленках только вчера выстиранных школьных брюк опять была грязь. Затаив дыхание он наблюдал за происходящим. Миниатюрная девочка с ангельским лицом, всегда молчаливо сидевшая у окна и подававшая голос лишь на уроках литературы и французского, сейчас казалась ему самым сильным воином во Вселенной. Короткая юбка, на секунду задравшись при ударе, обнажила бледное, изящное, но крепкое бедро. Леонхарт всего парой ударов небольшими кулачками уложила на лопатки того, кто стабильно избивал Бертольда раз в две-три недели. Гувер завороженно смотрел на ее руки — такие тонкие и хрупкие на вид, но такие сильные… Кольт, еле встав на ноги и крикнув «Пошли отсюда, она конченая!», приподнял Порко и вместе с ним спешно ретировался со школьного стадиона. Анни заправила за ухо выбившуюся прядь светлых волос и посмотрела на Бертольда. — Ты живой? — А… э… — вопрос загнал Гувера в тупик. Он всерьез задумался, не убил ли его Порко ненароком. — Наверное? — неуверенно ответил он. — Я не смог бы тебе что-либо сказать, если бы умер. — В смысле, руки-ноги целы? — уточнила Анни, приблизившись. Она опустила глаза и увидела, что у Бертольда тряслись кисти рук. — Какой же болван этот Порко. Вот увидишь, вырастет тем еще пидорасом. Когда они вышли за школьные ворота, пальцы Бертольда наконец перестали дрожать. — Ты извини, что я сказала про аутизм. Наверное, правильно было бы сказать «особенный», но, честно, я так не считаю. Да и подбирать слова особо не было времени. — Нет, все нормально, — Гувер беспечно пожал плечами, не понимая, за что Анни извинялась. — Я знаю, что я… странный. Хотя доктор Зоэ ровно тридцать четыре дня назад сказала, что я почти приблизился к норме. Сказала, что учиться в обычной школе пошло мне на пользу, — в его ломавшемся голосе чувствовалась гордая серьезность. — Ну да, ну да… — Надо только зарядку не забывать делать каждое утро. Они подошли к автобусной остановке и увидели мирно развалившуюся под лавкой кошку, которая сразу же с мурчанием бросилась тереться о ногу Анни. Лицо девочки вдруг просияло, когда она присела почесать животное за ушком. — Ты впервые в жизни улыбнулась, — констатировал Бертольд. — Я правда ни разу не видел, чтобы ты улыбалась. Думал, ты не умеешь. — Просто кошки меня любят и я их тоже, вот и все. Подъехал желто-черный автобус. Бертольд, несмотря на абсолютно пустой салон, направился на свое место — в третьем ряду с конца, у окна. Когда Гувер впервые поехал до дома на автобусе, это было единственным свободным сиденьем, и с тех пор он неизменно садился только на него. Место рядом с ним всегда пустовало. До этого момента. Рядом с ним приземлилась Анни, закинув рюкзак на сиденье спереди. Какое-то время они ехали, не говоря ни слова. — Почему ты… — нарушил молчание Бертольд, — пришла меня защищать? — Не люблю несправедливость. Ты просто не заслужил этого. — Почему? — Не знаю. Мне кажется, ты самый обычный. Ну, может, чуть лучше. Гувер с удивлением распахнул глаза. Его называли чудаком, придурком, нейроотличным, особенным, с причудами… но обычным его до этого не называл никто. Опустив лицо, он едва заметно порозовел. До этого разговора он всегда ощущал себя как бы «по ту сторону реки» от всех остальных, но сейчас это чувство словно ослабило неприятную, скользкую хватку.***
The Who — Behind Blue Eyes
С того дня они стали неразлучны. Леонхарт поменялась партами с одноклассницей и до самого окончания школы сидела прямо перед Бертольдом. Выше ее на две головы, Гувер как бы прятался за ее спиной и чувствовал себя невероятно защищенным. Порко со своей шайкой перестал его задирать, разве что на переменах отпускал похабные шутки, пока Анни не было рядом. Что-то в духе: «Две одиночки нашли друг друга». Или там было не «одиночки», но Бертольд забыл. Анни была нелюдимой, почти ни с кем не общалась и отпугивала людей своим бесстрастным лицом и равнодушно-холодным тоном голоса. Она редко улыбалась и еще реже смеялась, потому что от пары приступов ее припадочного, безумного смеха в прошлом люди шарахались. За ее спиной шептались и строили фантастические теории в духе той, что отец у нее был маньяк и алкоголик. Неприязнь эта была взаимной — Анни не боялась называть себя мизантропом, считая большинство людей либо подлецами, либо идиотами. Одного Бертольда, не попавшего ни в первую группу, ни во вторую, не смущала такая манера поведения. Любивший тишину и однообразие, плохо улавливавший игру человеческих эмоций, Гувер обращал внимание лишь на слова и действия — и в этом плане Анни, за редким исключением, была ему в целом понятной и простой, а значит, с ней он мог не бояться сюрпризов. Однажды в перерыве между уроками и факультативами Гувер спросил у Анни, можно ли нарисовать ее портрет — такое задание ему дала миссис Брженска, которая вела занятия в кружке живописи. — Нарисуешь меня, как одну из своих французских женщин? — саркастично спросила Анни. Они сидели на лавке под деревом на школьном дворе. Он — со своим неизменным сэндвичем, а она — с виноградом. — Я не рисовал никаких французских женщин. Анни чуть не поперхнулась виноградинкой: — Это же «Титаник». Ты не смотрел его? Бертольд энергично замотал головой. — Да ладно. Серьезно? Через пару дней она принесла из дома флэшку и спросила у кого-то из учителей разрешения воспользоваться проектором в одном из не занятых после уроков кабинете. Так сказать, в образовательных целях. Мама Бертольда чуть не выронила из рук намыленную тарелку, когда позвонил ее сын и сказал, что задержится после уроков со школьной подругой. «Мы будем смотреть фильм с Анни Леонхарт в кабинете химии!» — серьезно отчеканил он. Вечером поднимаясь к себе в комнату, Бертольд краем уха услышал заглушаемый стенами счастливый возглас: «Йес!» Все годы, что они с Анни учились вместе до этого, Бертольд воспринимал ее, подобно всем остальным, как общую форму, серо-бело-желтое пятно, мало выделявшееся среди других. Но после их «настоящего» знакомства ее образ постепенно начинал обрастать многочисленными деталями. Каждый день Гувер словно добавлял слой за слоем на портрет одноклассницы в своей голове. Сидели ли они вместе у дальней стены в столовой, делали ли на химии вместе лабораторную, брали ли один проект на двоих — каждый миг Бертольд разглядывал в ней новые штрихи и оттенки. Анни всегда рассказывала что-то интересное. Гуверу казалось, что она знала абсолютно все, читала все книги на свете и смотрела все выходившие когда-либо фильмы. Она писала лучшие эссе на уроках французского и цитировала Жорж Санд и Симону де Бовуар. Лет в четырнадцать Анни решила, что станет редактором или литературным критиком — мир толстых и не по годам серьезных книг был ее родной стихией. Бертольд, который в литературе терялся, как в сумрачном лесу (он воспринимал аллегории, метафоры и эпитеты буквально, отчего никак не мог сложить картинки сюжета в голове и, бывало, целый день читал одну страницу), поражался тому, как много Анни читала и как просто рассуждала о сложном. Она о каждом писателе имела особое мнение, но больше всех любила Вирджинию Вулф. «Сделав свою жизнь, наполненную именами, искусством и любовью, предметом творчества, — зачитывала она как-то свой доклад перед классом, — Вулф стала голосом феминизма». Бертольд потом долго расспрашивал ее об этом — оказалось, что свою миссию Леонхарт видела в том, чтобы во взрослой жизни давать женщинам в литературе право свободного голоса, не зависимого от оков патриархальной культуры. В поддержке фем-движения была ее принципиальная позиция — она даже как-то попросила Бертольда нарисовать ей эскиз для буклета-памятки жертвам домашнего насилия, который собиралась напечатать и отнести на какое-то собрание. Когда Бертольд с распухшими от бессонной ночи глазами принес ей на следующий день семь набросков, она обомлела. — Ты сколько этим занимался? — Ну… — У тебя графит на щеке. — А, я… — он отвел взгляд, смущенно улыбнувшись. На самом деле его сердце было готово выпрыгнуть из груди от внутреннего торжества. — Я сам не помню, как уснул прямо за столом. Смотри скорее! — Подожди, — Анни достала из рюкзака пачку влажных салфеток. — Можно я ототру следы вдохновения с твоего лица? — В смысле?.. — Карандаш, Бертольд. Наклонись. Согнув в коленях отвратительно длинные и тощие ноги, на которых мешками болтались вельветовые брюки, Бертольд неуклюже присел, склонившись над миниатюрной Леонхарт. Когда салфетка коснулась его лица, он вздрогнул и зажмурился. Он почти не чувствовал ее холода и влаги, но его пугало вторжение в собственное пространство. Прежде если кто-то, кроме родителей, дотрагивался до него, то обычно это были кулаки Гальярда или Грайса. «Она не сделает мне больно», — уговаривал себя в мыслях Бертольд, который, проведя с Анни столько времени, все же потихоньку начинал воспринимать ее, как свою. — Да не сделает, успокойся, — проговорила Анни. — Это всего лишь салфетка. Гувер, сам того не замечая, озвучивал мысли вслух. Пока Анни рассматривала эскиз за эскизом, Бертольд пытался унять дрожь в пальцах. Тело отчаянно протестовало против разума. Оно сигнализировало об опасности, а он твердил, что Анни — родная. Не так просто было вызвать на лице снежной королевы Леонхарт хоть какую-то эмоцию. Но Бертольду удалось. — Это… — она не находила слов, перебирая изображения смелых, сильных женщин в волевых позах, нарисованных решительными, толстыми штрихами. — Это просто прекрасно… — Тебе… правда нравится? — Бертольд не один час провел за ноутбуком, гугля портреты Вирджинии Вулф. В одном из ее профилей он увидел сходство с очертаниями Анни, особенно в горбинке на носу и остром подбородке. — Я так не люблю это слово, но… У тебя талант, Бертольд. Никто так не рисует, как ты. Тот пожал плечами. Концепция таланта была ему непонятна — он никогда его не видел, а с абстракциями у него было плохо. — Я просто рисую каждый день. Так… веселее живется. Из семи рисунков Анни отобрала шесть. Хотя до этого она планировала напечатать небольшим тиражом один и тот же буклет, теперь ей пришла идея сделать их разными. — Спасибо тебе огромное, Берт, — она бережно вложила их внутрь учебника в рюкзаке. — Ты не думал, что тебе стоит этим заниматься? — Что ты имеешь в виду? — Ты можешь стать прекрасным художником, — Анни подняла на него свои небесно-голубые глаза, и Бертольд, вглядевшись в них, рассматривал штрихи радужной оболочки. — Ты уже думал, куда хочешь поступать после школы? — Еще нет. — Тебе точно нужна академия искусств. Может, тебя даже возьмут в Сент-Мартинс. Бертольд молча кивнул. Он не мог оторваться от игры бликов в глазах одноклассницы.***
The Clash — Should I Stay or Should I Go
Выпускной класс — поистине чудесная пора. Порог перед чем-то большим, пугающим своей неизвестностью, но вместе с тем бросающим вызов смелым и отважным головам. За лето одноклассников словно подменили — так показалось Бертольду в первые недели осени. Будто бы все сговорились разбиться по парочкам. Тут и там — по школьному ли коридору, по двору ли — прогуливались, держась за руки, резко расцветшие ребята. Они заполонили собой все возможное пространство — Гуверу случалось палить обнимавшиеся пары на лестницах, под лестницами, в пустых кабинетах, в туалетах. Деться от этого куда-либо не получалось. Он не раз замечал прямо на уроках переплетенные под партами пальцы, видел цветы алевшего румянца на щеках девушек, разворачивавших какие-то записки. Парни, подтрунивая друг над другом в спортивной раздевалке, активно хвастались, с кем, где и как лишились на каникулах девственности. Конечно же, звездой и абсолютным победителем в этих негласных соревнованиях становился Порко, собиравший вокруг себя целые кружки из благоговевших поклонников. Гальярд знатно похорошел — ему наконец-то сняли уродливые брекеты, вылечили кожу от прыщей, а сам он научился укладывать волосы гелем, как заправский денди. Более того, в музыкальном кружке его в самом начале семестра выделили из общей массы оркестра, дали сольные партии и сделали центром школьного внимания. От девушек не было отбоя, многие из них неприятно повизгивали, завидев его в столовой: «Порко, как дела? Сядь с нами!» Бертольд, плохо переносивший громкие и резкие звуки, начинал непроизвольно сгибать и мусолить пальцы каждый раз, когда неподалеку от него фанатки Порко взрывались криками. Гальярд и сам был шумным донельзя. Мало того, что каждую репетицию он выкручивал усилители в актовом зале на максимум, чтобы стены всей школы дрожали от его величия, так теперь у него еще и появился мерзкий аккомпанемент. Вот и сейчас, на перемене между математикой и иностранными языками, Гальярд, словно проповедник перед паствой, активно рассказывал о своих успехах на любовном фронте. Все детали он сопровождал жестами, что, куда и в какое место. На вопрос: «Кто она?» Гальярд лишь отмахивался, заговорщицки усмехаясь: «Все вам расскажи». — Ты посмотри, как стелет, — фыркнула где-то из-под руки Анни. Они с Бертольдом стояли у шкафчиков примерно в паре метров от Порко и его компании. — Что стелет? — Да врет он все, что с девушкой трахнулся. — Почему ты так думаешь? — Посмотри, как глаза уводит. Просто не хочет признаваться, что гей и стояк под полотенцем прячет в мужской душевой. Гувер, конечно, не мог никак взять в толк, с чего его подруга так решила — оттенки эмоций на лицах людей были для него чуждой стихией. — Думаешь, что он… с мужчиной?.. — композиция в его голове не складывалась. Все это время он на сто процентов был уверен, что отношения выглядят в точности так, как у его мамы и папы. Встречая на своем пути державшихся за руки или крепко и подолгу обнимавших друг друга парней, он считал, что они просто хорошие друзья. — Уверена. Пошли со мной. Толпа вокруг Гальярда начала рассасываться по кабинетам как раз в тот момент, когда Анни возникла с ним рядом: — Эй, Порко, поздравляю тебя, — сказала она с издевкой. — У тебя появилась девушка, да? Как зовут, где нашел? — у нее явно не получалось изображать радушие и заинтересованность. — Интересуешься моей личной жизнью, Леонхарт? — Гальярд, на миг опешив от внезапно выросшей из-за двери шкафчика Анни, одарил ее своим фирменным взглядом «как на мусор». — Не терпится узнать, кто запал на такого придурка, как ты, — Анни, ощущая свою власть над школьным задирой, в глубине души знала, что у того была кишка тонка открыто с ней воевать. Последние годы она, словно неся возмездие за каждое издевательство над ее другом, обливала Гальярда холодной ненавистью, от которой кровь стыла в жилах. — Ну раз не терпится, то ее зовут… Лара, — сказал Порко куда-то внутрь шкафчика, отчего догадливая Анни сразу поняла, что имя придумалось на ходу. Бертольд робко посматривал из-за плеча подруги. — Студентка Брайтонского. Я на вечеринке в кампусе буквально раскусил, что она меня хочет, — Порко зачем-то сделал ударение на слове «раскусил». — Длинноногая и вот с такими буферами. Не то что у тебя, плоскодонка, — мрачно плюнулся ядом он и, резко захлопнув дверцу, демонстративно повернулся и ушел. Леонхарт торжествующе посмотрела на Бертольда, ехидно улыбаясь. Если растяжение губ на два миллиметра можно было назвать улыбкой. — Ну, что я говорила? Очередная жертва токсичной маскулинности, — как и всегда, речь Анни пестрила умными и сложными словечками. — Токсичной… чего? — Скажи он, что гей, его бы парни засмеяли. Не по-пацански, понимаешь? Бертольд, наивно полагавший, что любви между представителями одного пола не могло быть по определению, стал отдаленно догадываться, почему кто-либо мог это скрывать. — Хотя, может, если бы он признался, — продолжала Анни задумчиво, — вдруг стал бы добрее. Но патриархальный мир ему этого не позволит. Прозвенел звонок.***
Radiohead — Daydreaming
Окрестив Леонхарт «плоскодонкой», Порко тотально промахнулся — она за лето тоже весьма изменилась. Не видевшийся с ней целое лето, Бертольд в их первую после каникул встречу опешил и целую неделю привыкал к Анни, как к новому человеку. Черты ее лица стали мягче, изящнее, а фигура — женственнее. Тени теперь ложились на ее теле совсем иными линиями. Леонхарт неизменно одевалась в мешковатые худи и юбки до колена, но на физкультуре не могла скрыть под футболкой и шортиками, как округлились прежде прямые и угловатые бедра и как практически из ниоткуда появилась красивая маленькая грудь, слегка подпрыгивавшая при беге. Сидящие на скамьях одноклассники, подталкивая друг друга локтями, отпускали по этому поводу сальные шуточки, мол, откусывает ли Леонхарт головы парням после секса, но один Бертольд смотрел на ее изменившиеся формы, как на странную, неестественную, ненужную перемену. Внутри него ничего не шевелилось, мозг не рисовал горячих картин, внизу живота не тяжелело, хотя возбуждение в принципе было ему не чуждо. Дома Гувер всю осень недоумевал, стоя перед зеркалом, почему все так поменялись, а он остался прежним. Или все-таки не остался? Вроде как подрос еще, но почему плечи никак не раздавались вширь, как у большинства? Почему никак не набиралась масса, хотя он плотно завтракал, обедал и ужинал? Пока фигуры его сверстников резко начали напоминать перевернутые треугольники, сам он до сих пор ходил длинным, узким, как напольные часы, прямоугольником. Почти два метра тощего недоразумения. Казалось, стоило легонько надавить на его торчавшие ключицы, чтобы те поломались. Затерявшись в собственном биологическом времени, пытаясь понять, повзрослел он или нет, Бертольд как-то раз достал с полки семейной библиотеки фотоальбом, чтобы сравнить отражение в зеркале с детскими фотографиями. Слава Богу, поменялся. Переводя взгляд с зеркала на фото и обратно, Бертольд наконец-то увидел, что, кроме роста, изменилось в его теле кое-что еще. Похудели и вытянулись лицо и шея, нос стал больше и загибался кончиком книзу, как ястребиный клюв. Чтобы пропустить перемены в себе сквозь сознание, Гувер решил тем же вечером накидать скорый автопортрет — рисовать людей ему всяко было интереснее, чем натюрморты и пейзажи. В процессе он с удивлением обнаружил, что начал рисовать на своей почти страусиной шее крупный кадык, грубо нарушавший и без того дисгармоничную композицию. Примерно в это же время Леонхарт обратила внимание на его руки, пристально рассматривая их на фоне собственных. Пухлые детские ладошки Гувера превратились в тонкие, изящные кисти с длинными пальцами. Сухие, крупные вены узорами исполосовали предплечья. Теперь он подолгу, бывало, разглядывал свои руки, переворачивая с ладони на тыльную сторону, сгибая и разгибая суставы и осматривая костяшки и ногти. Но он все еще не мог понять, нравилось ему или нет. Эти руки казались ему чужими. Возвращаясь однажды вечером с занятий в кружке, Бертольд, углубившись в свои мысли, заплутал и вышел на Брик Лейн — мекку художников и неформалов в восточной части Лондона. Из забытья его вывела целая волна запахов еды и звуков, просачивавшихся сквозь спокойную и нежную музыку в наушниках. В подступавшей тревоге стремясь поскорее покинуть людный блошиный рынок, Бертольд сверился с картой на телефоне и уже собирался возвращаться, как вдруг его внимание привлекла лавка раритетного барахла. Точнее, один конкретный предмет — широкий, примерно полтора метра на полтора, бежево-коричневый гобелен с нарисованным на нем человеком. Фигура с гобелена, вписанная одновременно в квадрат и окружность, словно звала, манила Гувера к себе, и он не мог противиться этому порыву. Люди вокруг затихли, исчезли, любое движение остановилось. — Любите да Винчи? — к Бертольду обратились, но он, выпавший из реальности, не услышал вопроса, пока его не окликнули еще раз, громче. — Молодой человек? Бертольд, отшатнувшись, вернулся в сознание и вытащил наушники. Перед ним стоял продавец, державший в руках длинную палку с примотанным изолентой крючком. У него было несчастное, постаревшее лицо, обрамленное пепельно-русыми волосами и посаженное на худой, низкой фигуре со сгорбленной спиной. На плечи падали редкие снежинки. Он с грустной надеждой смотрел на ошарашенного парня с толстой черной папкой и тубусом. — Вижу, вы художник? — слабо улыбнулся он. Бертольд всмотрелся в его глаза и увидел в них причудливую игру бликов на радужке цвета аметиста. Он ни разу в жизни не видел таких глаз и уже думал о том, какие краски будет смешивать, чтобы передать этот оттенок на бумаге. — Вам точно доводилось встречать «Витрувианского человека», если вы листали пособия по анатомии для художников… Не дожидаясь ответа, продавец подошел к решетке, на которую были нацеплены разные тряпочные полотна, подтянулся на носочках и поддел палкой с крючком бежевый гобелен. — Ручная работа. Я сам их делаю… — говоря это, мужчина едва заметно порозовел. — Но берут в основном гобелены с марихуаной или ЛГБТ-символикой. А на этот я потратил особенно много сил и времени… — и с тоскою вздохнул. — Может, он ждал именно вас? Бертольд силился было что-то ответить, смущенный словом «ждал», но ткань гобелена уже повисла на его руках. Гувер так и остался стоять столбом, вперившись взглядом в контуры рисунка да Винчи. — Ну как, будете покупать? — продавец не терял надежды, скромно прикладывая к груди руки. — Я вижу, хотите, но стесняетесь. И Бертольд поверил его утвердительной интонации.***
«Homo vitruviano» теперь величественно висел над кроватью. Бертольд отошел на пару шагов и оценил полную картину. И застыл перед ней в оцепенении, не в силах отвести взгляда. Она была великолепна. Стена, комната, весь мир сейчас концентрировались на точке в районе пупка нарисованного человека. В этой фигуре, служившей ориентиром для художников, дизайнеров и архитекторов, все было совершенно — длина рук, ног, комплекция, симметрия. Все пропорционально и гармонично — не то что у Бертольда, такого чересчур высокого, слабого и скроенного по каким-то кривым лекалам. Гувер испытал глубокую зависть, смешанную с неким мистическим восторгом. Комната Бертольда-художника, вопреки стереотипам, отличалась чистотой и порядком — ее владелец не мог спокойно смотреть на вещи, пропавшие со своих мест. А еще она была очень минималистичной: синие стены, стол с лампой, кровать, мольберт, шкаф — все остальное скрывалось в ящиках. Витрувианский человек пришел на его территорию царственной походкой, озарив величием все вокруг, и стал полноправным хозяином. Бертольд сел на кровать спиной к раскрытой двери и сложил ноги по-турецки. Отчего-то хотелось склонить голову, как покорный слуга, но взгляд не мог перестать считывать идеальные пропорции и скользить по прекрасным мышцам и кудрявым волосам. В голове проносились когда-то пройденные на уроке правила соотношений частей тела.«Размах человеческих рук равен его росту».
В низу живота призывно запульсировало. Незаметно для себя Бертольд запустил руку под резинку домашних флисовых штанов и нащупал твердеющий теплый член.«Расстояние от макушки до сосков составляет четверть его высоты».
Возбуждение все приливало и приливало, сопротивляться ему не выходило. Да и не хотелось. Идеальный человек, вписанный в окружность и углы квадрата, не позволял — слишком властно сверху смотрели его глаза. Приспустив штаны и облизав ладонь, Бертольд крепко сжал основание члена — такого же тонкого и длинного, как он сам. Нежных и постепенно разгонявшихся ласк он практически не замечал — слишком уж малочувствительным было его странное, столь безразличное к нему тело. Темно-розовая головка стала влажной от смазки, которую Гувер размазал вдоль ствола с крупной венкой. Водя рукой снизу вверх и обратно, Бертольд прикрыл глаза и поднял лицо к потолку.«Локоть — шесть ладоней».
В порыве Гувер совсем забыл об открытой двери, благо, в доме он находился один.«Максимум ширины плеч составляет четверть роста».
Дыхание участилось. К намокшему лбу прилипла темная челка. Гувер непроизвольно раскрыл рот, пытаясь вдохнуть все больше. Крепкие руки с каменными мышцами обнимали худого юношу, лезли ему под кофту, вжимали в горячее, гордое, сильное тело. Жесткие волосы на лобке «Витрувианского человека» кололи кожу Бертольда. Ощущения в районе паха становились все интенсивнее, волнами приближаясь к пику наслаждения. С тонких искусанных губ сорвался едва слышный, но протяжный, долгий стон. Белесые капли спермы брызнули на край кофты. Тяжело дыша, Бертольд упал на покрывало. На длинных ресницах блестели росинками слезы.***
Placebo — Special Needs
Повальная чувственная лихорадка не миновала даже такого сдержанного на проявления эмоций человека, как Анни Леонхарт. Как-то совершенно незаметно мимо нее прошмыгнул момент, когда она начала перед сном рассматривать с экрана телефона их совместные с Гувером фотографии. Пару раз она ловила себя на том, что слишком долго пялится на объемные, крупные вены вдоль его рук. Заставая себя с поличным, она смущенно отворачивалась и делала вид, что невероятно интересовалась птицами за окном. Против ее воли Бертольд приходил к ней во снах и сжимал в своих объятиях ее, такую маленькую и хрупкую. По ее бесстрастному, неизменчивому лицу нельзя было даже предположить, как сильно начинало биться ее сердце, когда она оказывалась рядом с другом. С другом, другом, он был всего лишь хорошим другом. Мягким и покладистым, от которого невозможно было ожидать никакой подлости. Настолько добрым, что не позволял себе ни одной грубости в адрес кого-либо. Верным и преданным, не во всем понимавшим злобы Анни по отношению к окружающим, но всегда готовым оказаться рядом и выслушать. Другом, который прекрасно знал, каких писателей она любила и сколько кружек чая за день могла выпить, погрузившись в страницы очередного фолианта. Высоким, как Тауэр, другом, которого хотелось постоянно обнимать. Другом, который, увы, точно не стал бы делать первый шаг в силу своей особенности. В душе Леонхарт боролись два порыва. Ей бы хотелось сохранить дружбу, засунув свои чувства куда поглубже, как люди зимой запихивают шапку в рукава куртки. Но сильнее этого оказалась жажда стать для Бертольда кем-то большим. Короткий матч в ее девичьем сердце завершился со счетом «0:1».***
Карнавалом прошла череда всевозможных зимних праздников: Рождество, день рождения Бертольда, новый год. На все праздники разом Бертольд получил от Анни смешную шапку с помпоном на полголовы и широкий теплый шарф цвета морской волны. Леонхарт вязала этот комплект с осени, заранее зная, как плохо Гуверу удавалось одеваться по погоде. Он постоянно упускал момент, когда стоило менять ветровку на куртку, а куртку — на пуховик, и потом грустно шмыгал красным от простуды носом. Едва он привыкал к одному капризу британского климата, как сразу появлялся другой. На праздниках сложилась в их параллели еще одна пара, и новость об этом облетела всю школу. Марло Фройденберг, отличник с безупречной репутацией, метивший в Кэмбридж и имевший все задатки для блестящего будущего в политике, прямо в новый год предложил первой школьной красавице Хитч Дрейс стать его девушкой. Она, щебеча, в красках рассказывала о поцелуе на фоне фейерверков, а подруги по-черному ей завидовали. Острая на язык, гордая, не уступавшая Марло в успеваемости, Хитч знала себе цену и соглашалась только на идеал и ни на что кроме. И с этим идеалом ей повезло учиться в параллельном классе, вместе ездить на школьные соревнования и состоять в учебном совете. Их уже не воспринимали отдельно друг от друга, называя за глаза «perfect Match»*. Словно король и королева бала, они удивительно хорошо смотрелись рядом и никак не могли отлипнуть друг от друга ни на одной перемене. Уже весной, когда распускались почки на деревьях и выходило из берегов половодье подростковых гормонов, стоявший поодаль от этой парочки Бертольд задержал на них свой взгляд. С каким-то странным, неизъяснимым ощущением в груди он неотрывно следил за тем, как Марло, прижимая Хитч за тонкую талию, что-то шептал ей на ухо. Девушка, пунцовея, хихикала и в шутку хлопала ладонью по его плечу, но он и не думал ее отпускать, не получив желанный поцелуй. На глазах у Бертольда их губы со звонким, ребяческим «чмок» соприкоснулись. Потом еще раз. Гувер в ту минуту чувствовал себя как бы по ту сторону реки, будто другим было доступно что-то, не положенное ему. — Че, Бутанол, запал на Хитч? — как назло, с акустической гитарой в руках рядом возник Порко, возвращавшийся с репетиции. Бертольд судорожно уставился в пол. — Н-нет. — А она тебе и не све-е-тит, — перебрав четыре аккорда, пропел Порко с мерзкой улыбкой во весь ряд своих идеальных белоснежных зубов, от которых, казалось, отражался свет школьных ламп. — Твоя девушка ни к кому тебя не подпустит, — и, ухмыляясь, зашагал прочь, довольный собой. — Моя… девушка?.. — Бертольд так и остался стоять посреди школьного коридора.***
С того дня он начал смотреть на Анни иначе, силясь понять, правду ли сказал ему Гальярд. Получалось сложно: образ Леонхарт-подруги в голове никак не желал меняться. В поисках ответов на эти непростые вопросы Бертольд обратился к людям, которым доверял больше всего на свете — своим родителям. Как-то вечером за ужином он, ковыряя вилкой пареную стручковую фасоль, спросил, чем подруга отличается от девушки. Гуверы-старшие переглянулись, Элизабет едва сдержала хитрую улыбку, смотря на мужа с посылом «Я говорила, говорила же!» Джеймс Гувер**, откашлявшись, в менторской манере доктора наук (коим он, впрочем, и являлся — академический тон стал его профдеформацией), начал лекцию: — Ну, когда я стал воспринимать твою маму не как подругу, а как девушку, я заметил, что мы проводим вместе куда больше времени, чем с остальными… — Речь об Анни, сынок? — поинтересовалась мама. Леонхарт не раз была у них в гостях, помогая их сыну с сочинениями, за что скоро снискала в семействе Гуверов любовь и радушие. Бертольд кивнул. — Мы и правда проводим друг с другом больше времени, чем с другими… — задумчиво проговорил он. — А что еще? — Еще?.. Ну… — Элизабет задумалась, — Влюбленные хотят почаще друг к другу прикасаться — держаться за руки, обниматься. — Как perfect Match, — едва слышно пробормотал Гувер себе под нос и вдруг вздрогнул. Он неожиданно для себя вспомнил, как Анни обматывала вокруг его шеи мягкий шарф, как сжимала его руки в своих ладонях, разглядывая вены, как стирала салфеткой следы карандаша с его щеки, как в шутку тыкала пальцем в бок. — Сынок, а тебе-то она нравится? Этот вопрос поставил его в тупик. Элизабет заметила, что ее сын начал непроизвольно сгибать и разгибать в костяшках пальцы — признак медленно накатывавшей тревоги. — Не нервничай, — мать с привычной заботой покрыла своей ладонью его руку. — Мы все проходим через это — отвечать на такие вопросы бывает непросто. Но важно. От мягкого материнского голоса Бертольд постепенно успокоился. — Она… очень хороший человек. Самая умная в школе, самая смелая и сильная. Злая бывает на остальных, но на меня — никогда, — пока он выдавал все бродившие в его сознании мысли, оба родителя с деликатной нежностью расплывались в поддерживающей улыбке. — Мне рядом с ней хорошо. И спокойно. А без нее бывает грустно. — Может, скажешь ей об этом? Заодно и спросишь, что она сама думает по этому поводу.***
— Анни, ты моя девушка?! Сидевшая на подоконнике и увлеченно читавшая книгу Леонхарт грызла шоколадную соломку. Соломка попала не в то горло. — Кх-кх… Что?! — прокашлявшись, Анни подняла глаза на испытывающе смотревшего прямо ей в лицо Гувера. Решительность блестела в его полуночно-синих глазах. Вместо вразумительного ответа из ее гортани выдавливалось нерешительное мычание при том, что семнадцатилетнее сердце ее было готово выпрыгнуть из груди. По оживленному коридору ходили люди. — Бертольд, так это не работает, — стараясь вернуть себе невозмутимый вид, Анни отвела взгляд и поправила нависшую над глазом челку. Потом еще раз. Она силилась понять, с чего у прямолинейного Гувера вообще возник такой вопрос. Неужели она чем-то себя выдала, оказавшись слишком навязчивой? Тот не готов был уходить без четкого ответа. — Ты влюблена в меня? На голову Леонхарт словно опрокинули банку с краской. «Господи, как я вообще попала в такую ситуацию?» — Берт, я… У меня… Ты не… — она множество сюжетов перевидала в своей голове, однако к такому плот-твисту готова не была. Пальцы снова затеребили прядь волос. «Возьми себя в руки, Леонхарт, ведешь себя, как первоклассница». — Давай потом об этом поговорим? Мне к контрольной надо готовиться, — запросила она передышки. Бертольд беспечно пожал плечами. — Можем и не в школе, если хочешь, — и бровью не поведя, он уже готовился было уходить, как вдруг крохотная Леонхарт спрыгнула с подоконника. Бертольд почувствовал, как его схватили за рукав. — Ты не хочешь… — смотря в пол и делая крупные паузы, тихо говорила Анни, — позвать меня… на свидание… для начала?.. — и зажмурила глаза, словно ожидая приговора. Неожиданно лицо Бертольда просияло удивительно лучистой улыбкой. — Хочу!***
Pink Floyd — Comfortably Numb
Место для свидания выбирала Анни. Отсеяв кучу вариантов, в которых для Бертольда могло быть чересчур шумно, но при этом не жертвуя возможностью насладиться хоть чем-то, если все пойдет наперекосяк, она остановилась на музее. В будний день с утра, когда людей обычно бывало по минимуму. Гувера пришлось еще уговаривать — ему было сложно не паниковать от резкого изменения в графике. Анни чуть ли не за руку с ним пошла к миссис Брженске и уговорила ее выдать официальное, с подписью, разрешение на учебный, разумеется, поход в музей Виктории и Альберта на Кромвель-роуд. Десять утра. Светило теплое апрельское солнышко, балуясь бликами в витражах. Масса людей, прогуливавшихся вдоль тротуара, пестрела цветными пятнами, как лоскутное одеяло. Кто-то еще носил куртки и шапки, кто-то уже щеголял в футболках и джинсах. Бертольд в неизменном синем кардигане поверх выглаженной рубашки стоял около гранитной музейной лестницы и смотрел по сторонам. — Берт! — окликнула его Анни. Гувер повернул голову. Он ожидал увидеть привычные кеды, светло-серый худи и юбку до колена, но Анни оделась иначе. На ней была надета джинсовка, а под ней платье — платье, Карл! На ладонь выше коленок, оголявшее подтянутые, стройные ноги. Кеды сменились босоножками на небольшой платформе. Бертольд, конечно, понимал, что к нему шла его родная Анни, но внутри его немного корежило. К примеру, он только сейчас обратил внимание на бледные пальцы с крошечными нежно-розовыми ногтями, торчавшие из босоножек. За три года их дружбы он ни разу их не видел. Она остановилась перед ним, извинившись за опоздание, хотя Гувер прождал, может, минуту или две. Куда больше его беспокоило то, что Анни распустила волосы и по ее плечам, колеблемые ветерком, рассыпались длинные овсяные пряди. В музее Виктории и Альберта правда было пустовато для лондонской достопримечательности — мало кто находил в себе силы рано проснуться или пропустить работу. Запутавшись в лестницах на входе, Анни с Бертольдом начали осмотр со второго этажа, посвященного непосредственно британскому искусству. Анни безумно переживала, что у Гувера могла начаться сенсорная перегрузка от обилия красок, но тот, окруженный полотнами и скульптурами, оказался в зоне абсолютного комфорта. Почти к каждому экспонату он подходил со спокойным торжеством, будто оказываясь перед причастием. Бертольд поначалу долго молчал, но Леонхарт видела в его глазах немое восхищение и преклонение перед прекрасным. Он особенно задержался перед самой обычной, на первый взгляд, картиной с пухлощекой девочкой в смешном чепце. Для Анни в ней не было ничего примечательного, но Бертольд замер, чему-то благоговейно улыбаясь. — «Портрет Пенелопы Бутби», — зачитала Анни табличку. — С ней связана какая-то история, что ты тут остановился? — Я очень люблю Рейнольдса, — заговорил Бертольд, слегка розовея. — Он был достаточно смелым, чтобы продолжать традиции Караваджо и Тициана тогда, когда они считались безнадежно устаревшими. Хотел бы и я так… А это, — он кивнул в сторону девочки, — его самое известное полотно, которое постоянно копируют и переиначивают. — Почему? — Посмотри на эти нежные цвета. Лицо этой девочки всегда сравнивают с фарфором. В двадцатом веке, когда кругом была война, именно за этот образ… такой… невинный… держались многие художники. Ее называли символом потерянного рая, — по виду Бертольда казалось, что мыслями он был не здесь. Не в музее и не с Анни. — Писать людей и правда удивительно, — он кивнул на девочку в пышном платье. — Потому что человеческое тело может сказать куда больше, чем кажется. Анни слушала его с прилипшим к нёбу языком. Она уважала Бертольда и знала, что он был по-своему сообразительным — во всем, что было связано с анатомией или живописью, ему не было равных. Но сейчас ей открывался новый мир. Мозг Гувера, оказывается, все это время таил в себе целую вселенную с буйством форм, красок, техник и фактов из жизни художников. Почти так же, как портреты, Гувер по одному ему ведомым причинам обожал морские пейзажи Тернера. Вид волн словно затягивал юношу в свои объятия. — Ты бы какой краской нарисовала вот это? — спросил он у Анни, остановившись перед полотном мариниста. — Синим, — без колебаний ответила та. Гувер улыбнулся и мягко замотал головой. — А тут нет ни капли синего. Тут коричневый, зеленый, охра, но к синему или голубому Тернер даже не притрагивался. Цвета в природе гораздо сложнее, чем в банках с краской. Все больше Анни посещало ощущение, что Бертольд, которого она знала все эти годы, все это время скрывал под слоем тонкой, с синяками, кожи кого-то иного. Человека, который понимал что-то, что недоступно окружающим. Приоткрыть дверь перед этим таинственным гостем захотелось еще сильнее. От экскурсии Бертольда по второму этажу голова шла кругом, а еще предстояло осмотреть первый, посвященный Ренессансу, от которого Гувер фанател больше всего на свете. Когда-то давно Анни подарила ему шикарное издание с репродукциями картин Возрождения, отчего у шокированного от счастья Гувера весь день не прекращались приступы компульсивной чесотки. Возрождение поместило человека в центр вселенной, утвердив ценность тела и сознания. Личность каждого из живущих на Земле стала драгоценным камнем, и Гувер почти никогда не мог сдерживать слезы от осознания всего величия человеческого тела. Тем более, что оценить свое собственное он никогда не мог. В музее были вывешены эскизы да Винчи — оригиналы и копии с его записных книжек. Разглядывая один пожелтевший лист за другим, Гувер, не отводя взгляда, спросил: — Хочешь анекдот о том, как да Винчи писал «Тайную вечерю»? — Хочу, — Анни заметила, что ее уже почти сорок минут водили за руку от одного экспоната к другому, не отпуская. — Леонардо долго искал натурщиков, чтобы нарисовать Христа и всех его учеников. «Тайную вечерю» он писал три года, и в разное время ему позировали разные люди. Так случилось, что Иисуса он писал с милого юноши из церковного хора. Три года спустя на роль Иуды он взял запущенного пьяницу. — А в чем анекдот? — В том, что это оказался один и тот же человек. — То есть… — Анни вскинула бровь. — Один и тот же человек изобразил и добро, и зло. А да Винчи смог оказаться рядом и нарисовать это. — Люди в принципе сотканы из противоречий, — неразборчиво проговорила Леонхарт себе под нос, но Бертольд этого не услышал. — А это что за картина? — Анни указала на полотно слева, на табличке которого значилось: «Неизвестный художник. Холст, масло, прим. XV век н.э.» Бертольд приблизился к картине. Посередине в полный рост стояла женщина с горном в правой руке. Левая же рука была поднята к небу и приходилась ровно на центр одиннадцатиконечной звезды на фоне. У ног женщины на ступеньках сидели, приклонив головы, восемь фигур. — Ого, впервые вижу, — Гувер изучал мазки так пристально и заинтересованно, что едва не ткнулся в полотно кончиком носа. — Понятия не имею, надо будет потом посмотреть. Они перешли в огромный скульптурный зал с серо-зелеными стенами, увенчанными барельефами. Тут и там, словно недвижные стражи, стояли и сидели в разных позах белые люди из гипса и мрамора. Анни, на какое-то время выпустив вспотевшую ладонь из руки Гувера, затерялась в лабиринте античных статуй и амфор. Скульптура как вид искусства ей нравилась — очень занятно было наблюдать за тем, как из грубого, твердого камня получалось вытесать ощущение мягкой ткани и нежной человеческой кожи. Бертольд же по залу не ходил. Он остановился в самом его центре, перед пятиметровой статуей Давида — репликой флорентийской скульптуры. Дыхание юноши перехватило от созерцания чего-то столь могущественного. Пока посетители музея сновали мимо, Бертольд один, словно молодой монах перед иконой, благоговейно смотрел на изваяние. Спокойный и сосредоточенный Давид, готовившийся к схватке с Голиафом, смотрел в сторону с устрашающей решительностью. Сердце Гувера, да и все его тело от макушки до кончиков пальцев на ногах наполнялось покорной восторженностью. Будто бы он столкнулся с некой неосязаемой истиной, познал что-то, что Микеланджело пытался донести до него сквозь пять столетий. Давид, державший пращу, величественно отражался в темно-синих глазах. Взгляд Бертольда размеренно скользил по каждой крепкой мышце, стараясь не упустить ни одной детали. Поза гипсового героя давила шестнадцатилетнего юношу, почти ставила его на колени. Идеально выверенная фигура, построенная по принципу контрапоста, демонстрировала ему подлинное величие человечества. Бертольд, почти не дыша, чувствовал, что тело человека и правда было венцом творения природы. — Берт?.. Берт! — через какое-то время — он не знал, сколько прошло — до него стал доноситься голос Анни. Гувер медленно повернул голову, реагируя на окружающий мир так, словно тот был объят густым, непроходимым туманом. — Пойдем дальше? — Анни… — только и смог выдать Бертольд, в душе которого разражалась настоящая буря, — Анни, я… — чувства рвали его изнутри на куски. Еще мгновение — и он, захлебнувшись, навеки в них утонет. В этой всеобъемлющей эйфории, которая вырывалась наружу диким зверем, Бертольд притянул Анни за крошечные плечи и нежно припал к ее губам. Леонхарт пискнула, не в силах пошевелиться. По всему ее телу прошел разряд тока. Она непонимающе захлопала глазами, забыв, как работают легкие. Сердце стучало так, что заглушало все вокруг: шаги, голоса, звуки открывавшихся и закрывавшихся дверей. На какой-то миг весь этот огромный зал заполнился ярким солнечным светом. Бертольд, у которого в голове смешалась любовь к подруге, к великому искусству и всему сущему, не двигался. Анни прижималась к нему все сильнее, обхватывая трясущимися руками его талию и подтягиваясь на носочках. Вязаный кардиган казался особенно мягким на ощупь и приятно пахнущим. Осмелев и ответив на поцелуй, Леонхарт ощутила, какими тонкими и сухими были губы Бертольда, которые тот нередко кусал, рисуя ее портреты. Сверху вниз смелым, дерзким взглядом смотрел Давид, готовившийся к разрушительной схватке.