Oh! Darling, if you leave me I'll never make it alone Believe me when I tell you I'll never do you no harm, believe me darlin' When you told me you didn't need me anymore Well you know I nearly broke down and cried When you told me you didn't need me anymore Well you know I nearly fell down and died — The Beatles
— Le bonheur réside dans la plénitude de la vie. Pas important qui tu es un homme, une femme ou une personne non-binaire. Suivre les principes de l'hédonisme, arracher les étiquettes «tu dois» — c'est le vrai bonheur. Une personne ne sera jamais satisfaite, limitant sa vie à un seul domaine, que ce soit le travail, les relations ou les loisirs. Une société patriarcale sclérosée nous oblige à faire des sacrifices chaque jour que Dieu fait. «Счастье заключается в полноте жизни. Неважно, мужчина ты, женщина или небинарная персона. Следовать пути гедонизма, срывая ярлыки «Ты должен…», «Ты должна…», — вот истинное счастье. Человек никогда не будет доволен, ограничивая свою жизнь лишь одной сферой, будь то работа, отношения или увлечение. Закостенелое патриархальное общество заставляет нас идти на жертвы каждый божий день…» — La société du passé a tué la sensibilité chez une femme. La société du présent l'aide à la ressusciter. Une femme, comme toute personne vivant sur Terre, a le droit de profiter de tous les plaisirs qu'elle veut de la vie: une nourriture délicieuse (libération des normes de beauté imposées), des vêtements à travers lesquels on peut s'exprimer d'une manière libre (libération de l'échelle de valeurs appliquées au corps des femmes en fonction de la longueur de jupes qu'elle porte), carrière de rêve (libération de la division des types de travail en travail masculin et travail féminin), l’ardeur et la capacité de se comporter au lit comme on veut (libération de la stigmatisation de la femme immaculée). «Общество прошлого убивало в женщине чувствительность. Общество настоящего помогает ей ее воскресить. Женщина, как и всякий живущий на Земле, вправе брать от жизни все удовольствия, которые только пожелает: вкусная еда (свобода от навязанных стандартов красоты), одежда, через которую можно выразить себя (свобода от шкалы, применяемой к телу женщины в зависимости от длины юбок, которые она носит), карьера мечты (свобода от деления профессий на мужские и женские), пылкость и возможность вести себя в постели, как захочется (свобода от клейма непорочной жены, дочери и матери)…» — Le sexe féminin a retrouvé le droit d'être vicieux. Parce que le vice est notre force. «Женский пол вернул себе право быть порочным. Потому что в порочности наша сила…» — La femme méritait tout. Et même «mérité» n'est pas le mot juste. La plénitude de la vie n'est pas un mérite, mais le droit de toute personne de naissance. «Женщина заслужила всего. И даже «заслужила» — неподходящее слово. Полнота жизни — не заслуга, а право любого по рождению».
— Чудесная работа, Анни, — учитель французского, мистер Оруо Бозард, уважительно кивая, выложил на стол тетрадный лист с сочинением. — Даже если оставить в стороне некоторые особенно… кхм… эксцентричные и, знаете, радикальные мысли… У вас потрясающий французский. Богатый словарный запас, кристальная грамматика… Я бы на вашем месте задумался о том, чтобы подать заявление в вуз за пределами Соединенного Королевства. Вам, думаю, под силу обучаться на иностранном языке. — Прошу прощения, мистер Бозард, — Анни, закинув ногу на ногу, старалась скрывать презрение и говорить с преподавателем тактично, но ледяной тон и саркастичная мимика делали ее речь еще более пугающей, чем обычно, — но, при всем уважении, вы считаете рассуждения о том, что женщина имеет право вести гедонистический образ жизни, эксцентричными и радикальными?.. Мистер Бозард оттянул пальцем ворот рубашки — его вдруг бросило в жар. Он вызвал к себе Леонхарт, чтобы дать ей рекомендацию в хороший зарубежный вуз, а теперь трясся от наглости и самомнения семнадцатилетней девчонки, начитанной не по годам. На миг ему показалось, что еще одно неосторожное словечко — и она от него мокрого места не оставит. «Putain de bordel de merde, кто тут вообще учитель?!» — подумал он. — Я имел в виду… что… В любом случае, я советую вам собрать портфолио из своих сочинений на французском, — дежурно улыбаясь, он попытался свернуть этот разговор. — Десяти будет достаточно. Анни встала, резко стукнув ножкой стула, и сунула в рюкзак сочинение с подписью и отметкой «А+». Поблагодарив на выходе из кабинета мистера Бозарда, она мысленно отправила ему проклятие: «Чтоб ты язык себе прикусил, чертов сексист».***
The Beatles — Oh! Darling
Вечером того же дня Анни с Бертольдом исступленно целовались на диване у нее дома. Они были одни. Мистер Леонхарт допоздна вел занятия в секции самообороны для взрослых, а что до матери... Ее не стало еще много лет назад. Анни даже не помнила, как та выглядела. Анни, прижатая к диванным подушкам парнем вдвое больше себя, запустила пальцы в его волосы. Такие мягкие… — Ты… очень красивая, — Бертольд чуть приподнялся. Он говорил ей об этом едва ли не каждый день. — А еще ты знаешь, оказывается, в страстном поцелуе участвуют до тридцати четырех лицевых мышц и до ста двенадцати мышц тела? Леонхарт, пунцовая от усердной тренировки лицевых мышц, улыбнулась и провела кончиком указательного пальца по скуле Гувера, пока тот говорил. Противнице всего вызывающе-маскулинного, ей до безумия нравились изящные и подчас женственные черты лица в парнях, таких, как, например, Дейн ДеХаан, — он был ее любимым актером и идеалом мужской внешности. Что до Бертольда, то она каждый раз тонула в сумраке холодно-синих глаз и задыхалась в объятиях его нежных рук. Аристократичная худоба, которую он сам так в себе ненавидел, торчащие ключицы и изящный кадык заставляли ее сердце пропускать удары. — Теперь знаю, — шепотом ответила она и легонько прикусила его верхнюю губу. — Хочу задействовать их все. Но что больше всего заставляло ее томиться от фантазий, так это неожиданно обнаружившаяся тактильность Гувера. Практически не замечавший мимолетных, дразнящих касаний, Бертольд обожал крепкие, тесные объятия, долгие поглаживания и глубокие поцелуи. Анни думала, что за три года выучила его, как алфавит, до бытовых мелочей. Она знала, что в шкафу у него висели почти одинаковые комплекты одежды — ему сложно было ходить в шумные торговые центры выбирать себе что-то новое; знала, какие продукты он любил и не любил (последних у Гувера, который с детства был вынужден сидеть на безглютеновой диете, было в разы больше); знала, что каждое утро он должен был делать зарядку, которую прописывали детям и подросткам, имевшим проблемы с ощущением тела в пространстве; знала, что Бертольд скорее согласился бы опоздать на уроки, нежели пропустить разок свою утреннюю гимнастику — от нарушения распорядка он мог весь день нервничать и переживать; могла перечислить всех художников, на которых он старался походить. Однако с того дня, как они перешли от друзей к возлюбленным, ее взору открылась его новая, телесная сторона. На людях Бертольд мог настолько забываться в нежностях, что прохожие иной раз недовольно фыркали что-то в духе: «Потрахайтесь тут еще». У всего этого было одно «но». Анни, лукаво прищурившись, положила себе на грудь ладонь Бертольда, но тот вдруг с удивлением ее убрал: — Ты что делаешь? — в его голосе слышалось полное непонимание. И так было каждый раз, когда Анни, распаляясь от ласк, собиралась зайти дальше. Шаблоны, шаблоны, шаблоны — в них и крылся камень преткновения. Неопытный и неловкий в любовных отношениях, плохо ощущавший собственные желания, Бертольд учился на примерах, которые подавала ему жизнь. В первую очередь он копировал поведение своих родителей, а во вторую — парочек из школы, тех же Марло и Хитч, к примеру. Но ни те, ни другие не занимались любовью у него на глазах, потому в сознании Гувера романтика и секс были параллельными прямыми, которые никогда не пересекались. Того, что скрывалось за закрытыми дверями, для Бертольда как бы и не существовало. Любой специалист, работающий с нейроотличными пациентами, рассказал бы, что путь к сексуальности человека с синдромом Аспергера лежит через списки четких правил поведения и максимально прямого, механического проговаривания своих желаний. Но Анни не была психологом. Она была юной цветущей девушкой, желавшей простой человеческой близости. Ей до безумия хотелось потерять девственность с человеком, о диагнозе которого она иной раз забывала. Сыграли свою роль проведенные в одной школе годы, вложенные в терапию деньги и усилия родителей Бертольда, его взаимодействие с нейротипиками, ее собственные чувства, в конце концов. Для нее Гувер ничем не отличался от остальных, а потому в ее глазах имел право на нормальные человеческие радости. В ее душе зарождалось даже что-то вроде покровительства: именно она, Анни Леонхарт, поможет своему робкому милому другу сделать шаг во взрослую жизнь. Девушка изнывала темными весенними ночами: необузданная, бессознательная природа брала свое, а сухое и рациональное стремление к гедонизму ее порывы лишь распаляло. Анни подошла к подготовке со всей ответственностью, взахлеб читая статьи и смотря видео о женском оргазме, эрогенных точках, строении клитора и техниках минета, четко понимая: ее удовольствие находилось в ее собственных руках. Едва в доме выключался свет и шаги отца в коридоре затихали, Анни без стеснения ласкала себя руками, изучая свое тело и получая от него ответы на самые откровенные вопросы. Где было приятнее всего, где хотелось сжать посильнее и погрубее, какие поглаживания возносили на верх блаженства — если она сама не узнает, что ей нравится, думала Анни, то как об этом узнают другие? Богатое воображение почти каждую ночь рисовало самые разные сценарии, позы, декорации; мечты были окрашены звуками и запахами. Леонхарт не оставляла никакой возможности для случайности, уверенная, что первый шаг, скорее всего, будет за ней. Но сделать этот шаг постоянно что-то мешало.***
The Beatles — In My Life
Ополаскиваясь однажды после физкультуры в женской душевой, Леонхарт случайно услышала разговор мывшейся в соседней кабинке Хитч с подругой. Звонко — так, что смешки отлетали от металлических труб — она рассказывала о том, как классно трахалась со своим парнем. Подружка, стыдливо хихикая, прикрывала руками рот. Сама того не желая, Анни за пять минут узнала длину пениса Марло, его любимые позы и марки презервативов, а также неловкую историю о том, как однажды Хитч забыла у него свои стринги, которые завалились за кресло и были потом обнаружены собакой Фройденбергов. Струи горячей воды стекали по волосам Анни, ее лицу и телу, пар застилал душевую. Внутри у девушки вскипало нечто вроде злобы. Чувство это было неприятным, а, самое главное, нелогичным — к Хитч она относилась с теплотой и даже уважала за смелые выступления в учебном совете. «Я что, скатилась до зависти?» — поняла она с разочарованием в самой себе. Леонхарт всячески отгоняла от себя это гадкое, зеленое чувство, но оно было липким, как жвачка на подошве ботинка, потому что она прекрасно понимала его природу. В ее гедонистической картине мира, предполагавшей полную свободу, одна деталь словно была огорожена стеклянным куполом. После этого Анни как-то предложила Гуверу посмотреть вместе порно у нее дома. Тот, по своему обыкновению доверяя вкусу подруги в кинематографе, согласился и честно посмотрел с ней в обнимку сорокаминутный ролик. А потом, увидев, что уже опаздывал домой на ужин, спешно поблагодарил за вечер и ушел. Впрочем, сначала все это было забавным и местами даже милым. Бертольд обезоруживал своими честностью и прямотой. Одним из первых, чья стена пала под натиском обаятельной искренности Гувера, стал отец Анни. Леонхарт-старший, заметив, что его дочь стала с кем-то подолгу гулять и переписываться до глубокой ночи, настоял, чтобы его познакомили с этим загадочным похитителем ее внимания. С тяжелым вздохом закатив глаза, Анни все же согласилась — перечить горячо любимому отцу было не в ее правилах, хотя чем старше она становилась, тем сильнее хотелось. Тот, в свободное время увлекавшийся кулинарными шоу, решил проверить свои навыки в деле и отдал Анни строгую команду пригласить своего друга на рагу. Первые полчаса обеда он, с легким сожалением поглядывая на то, как Бертольд выковыривал из тарелки тушеную картошку, горох и кусочки мяса, расспрашивал о том, как тот учился, кем собирался стать, чем интересовался, кем работали родители. Десяток лет отслуживший во флоте, Леонхарт со своей армейской закалкой звучал иногда до грубого прямолинейно, чем обращал на себя недовольный взгляд любимой дочурки. На каждый вопрос Гувер отвечал беззастенчиво и спокойно, будто это было самым экологичным на свете собеседованием на работу. Когда речь зашла — а она не могла не зайти — о художниках, отец Анни пошутил: — А, так ты, стало быть, Рафаэль, ха-ха! — Бертольд, — поправил Гувер. Повисла неловкая тишина. Леонхарт переглянулся с дочерью, но в глазах той читалось ясное: «Даже не смей». — Ну так… эм, — он тактично откашлялся, чтобы вслед за этим обрушить отнюдь не тактичный вопрос. — А чем вы тут с Анни занимаетесь? — По-разному, — Бертольд и бровью не повел. — За этим столом уроки делаем и готовимся к контрольным… Анни открыла было рот, но оказалось слишком поздно. — …а на том диване обнимаемся и целуемся, пока вас нет дома. Красная от бросившейся в лицо краски Анни вновь уставилась на отца. «Ты этого хотел добиться? — говорил весь ее вид. — Наслаждайся!» Дожевав и проглотив кусок мяса, Леонхарт-старший уточнил: — Только на этом диване? Не на кровати? — ПАП! — Только на этом диване, — со всей серьезностью ответил Бертольд, на что отец Анни покивал и добродушно рассмеялся, покоренный такой честностью. — А мне нравится этот малый, — ткнул он под локоть свою дочь. — С ним я могу за тебя не переживать. — Ты и так можешь за меня не переживать, — та скрипнула ножом по тарелке. Собираясь после обеда домой, Гувер вспомнил, что его учили на прощание всегда говорить что-то хорошее. Бегло осмотрев Леонхарта сверху вниз, он выдал искренний комплимент: — Мистер Леонхарт, у вас очень красивые мышцы, — кивнул он на торчащие из-под рукавов футболки бицепсы. Отца Анни это ничуть не смутило. Напротив, его губы расплылись в широченной улыбке — такой, что Бертольд увидел коронку на шестерке. — И ни одного протеинового коктейля, сынок! — похвастался он, закатив рукав до самого шва. — Только тренировки, только борьба! Хочешь, покажу пару приемчиков? Тебе полезно будет. Анни, стоя в дверях, потягивала лимонад и шумно хлюпала. Бертольду пришлось задержаться еще на час, чтобы выучить все самые уязвимые места в человеческом теле и несколько способов бросить противника с прогиба.***
На следующий день, возвращаясь вместе из школы, Анни с Бертольдом зашли в Теско за мороженым и направились в парк Виктория — этот маршрут уже давно стал для них привычным. Майское солнце сияло так ярко, что домой идти совершенно не хотелось. Школьные зачеты, контрольные и выпускные экзамены были позади — несколько камней с души уже упали, оставался только мандраж перед вступительными. — Ты понравился моему отцу, — Анни языком поймала убегавшую с эскимо сливочную капельку. — В самом деле? — Бертольд пока даже не распечатал упаковку лимонного «Calippo» и ходил с зажатой в руке картонной трубочкой. Даже в мороженом у него были свои ограничения — без глютена можно было найти либо соевое, либо фруктовый лед, и то не любой. — Да, сказал, что ты не похож на мудака. — Тогда я рад, — погруженный в какие-то свои мысли, Гувер мусолил пленку на упаковке «Calippo». — Берт, можно тебя спросить кое о чем? — М? — Я тут думала, что мы… — Анни, заготовившая накануне целую речь, споткнулась в самом начале. — Ну, что у нас так круто складывается, что… Мы могли бы… Ты не хотел бы?.. Берт, ты слушаешь? Он не слушал. Дерганье этикетки ногтем стало быстрым и ритмичным. — Берт? — Они просят мотивационное письмо, — выпалил он, признавшись в том, что тревожило его весь день. — Кто?.. — В Сент-Мартинс к портфолио требуют приложить мотивационное письмо. — А в чем проблема? — Анни выдохнула, но отчего именно — от облегчения ли, от разочарования ли — сказать было сложно. Она и сама не знала. — В том, что я не знаю, что могу написать, кроме того, что хочу рисовать. — Придумай что-нибудь. Что видишь свое будущее, оставляя рисунки на стенах, как Бэнкси. — Я не хочу писать неправду. — Все приукрашивают что-то в мотивационных письмах. — Какой тогда в них смысл? — Бертольд аж расстроился на этих словах. — Хороший, кстати, вопрос. Наверное, там хотят увидеть что-то особенное и нетипичное. — Я могу написать, что у меня РАС. — Не думаю, что это именно то, что им нужно, — с сожалением, никак не отразившемся на ее лице, Анни поняла, что важный разговор откладывался. — Если хочешь, я могу помочь тебе написать это письмо. Подумаем, какие у тебя уже были достижения, может, в конкурсе каком-то победил. А твое желание просто рисовать можно растянуть красиво на несколько предложений. Этикетка перестала хрустеть в руке Гувера. — Ты правда можешь помочь? — Ну я зря, что ли, в день по сто пятьдесят страниц читать стараюсь? Листик текста я точно смогу выдать. — Ты просто чудесная, — умиротворенный, Бертольд приобнял Анни. Та перехватила «Calippo» и слегка сжала картонную трубочку. — У тебя мороженое в сок превратилось, пока ты переживал. — Поможешь мне еще кое с чем? В портфолио обязательно должен быть пейзаж, а я ненавижу их рисовать. — Ну, я, конечно, могу нарисовать, но они сразу же откажут тебе в поступлении. — А я и не прошу делать это за меня. Давай просто остановимся у этого пруда, я буду делать наброски, а ты — слушать мое нытье о том, как я их не люблю. — Звучит, как идеальное свидание. — Да? — Нет, но я все равно не против.***
The xx — Angels
Середина июня. Под ласковыми лучами солнца прошла волна подачи документов. Анни с нуля написала для Бертольда мотивационное письмо, настолько красноречиво расписав все его заслуги, что даже сам Гувер, читая, возгордился тем, каким он был, оказывается, хорошим. Бертольд и Анни решили пропустить выпускной бал. Первому было бы там слишком шумно, ярко и душно, а вторая попросту считала эту традицию безнадежно устаревшей. Тот вечер они провели вдвоем на одной из набережных темной Темзы, раскрашенной огнями фонарей. Они сидели на пристани, свесив ноги. Белокурая голова Анни лежала на плече Гувера, тот с нежностью гладил девушку по правой руке. — У тебя новое кольцо? — вдруг заметил он и присмотрелся к указательному пальцу. На нем было широкое металлическое кольцо с крупным отверстием неправильной формы. — Старое. Папа как-то по приколу подарил и сказал, что в жизни пригодится. — Для чего? Анни достала из рюкзака две звякнувших стеклянных бутылки. — Пиво открывать. Металлическая крышечка, отскочив от гранита, упала в воду. Пена с шипением рванула из горлышка, стекая по пальцам Анни. Бертольд чуть поморщил нос от ячменного запаха: — Как ты можешь это пить? Анни, отряхнув руку, сделала два крупных глотка: — Ну я же тебе не предлагаю. Тебе я взяла кое-что другое, — она открыла вторую бутылку с темно-красной жидкостью. — «Напиток слабоалкогольный газированный «Космополитен», — взяв бутылку, Бертольд сразу начал читать состав на этикетке. — Доля этилового спирта — семь процентов». — Да пей ты, праздник же, — Анни, тихо икнув в кулак, умилилась с этого занудства. — Тут клюква. Я не люблю кислое. — Зато ты любишь сладкое, а он больше сладкий, чем кислый, я пробовала. Гувер подозрительно принюхался к горлышку. — Не бойся ты так, ты думаешь, я бы стала предлагать что-то, что причинит тебе боль? — Нет. Бертольд сделал глоток. Помолчал немного, сосредоточенно разбираясь во вкусовых ощущениях. И отпил еще раз. — И правда, — и улыбнулся с неизбывной нежностью и благодарностью. — Тут как с отношениями, Берт: иногда, если сможешь принять в человеке какие-то бесячие мелочи, можешь впридачу получить тонну хорошего, что сделает тебя счастливым. Метрах в пяти-шести с пронзительным скрипом шин занесло на повороте мчавшуюся на огромной скорости машину. — Мы короли Лондона, блядь! — закричала торчавшая из окна в потолке автомобиля белесая голова, но в тот момент, когда Анни и Бертольд обернулись на крик, машина уже скрылась за поворотом. Когда бутылки опустели, зарумянившегося Бертольда пробило на искренность: — Ты делаешь меня лучше, Анни. Та вместо ответа захлопала глазами. Гувер продолжал: — Ты помогаешь мне не бояться пробовать новое. Нейротипики часто считают нас бесчувственными, но это не так. Я всегда что-то чувствую, просто не всегда сразу могу подобрать верные слова, чтобы меня правильно поняли. И прямо сейчас мне страшно. Да… Я боюсь. — Чего именно? — Теперь все поменяется. Придется привыкать к новому расписанию, новой планировке здания, новой дороге от дома, новым людям. Я просто хочу, чтобы все оставалось так, как сейчас. — Новое не значит плохое, — Анни, снова вспомнив о теме, которая ее так томила, решила зайти издалека. — Вот как с этим коктейлем. — Анни, я сейчас счастлив, понимаешь? Так, как не был никогда в своей жизни. Я каждое утро просыпаюсь с мыслями о том, насколько же мне повезло и насколько моя жизнь прекрасна. И мне страшно, что что-то может измениться, любая деталь. Это как если ты тень на портрете немного иначе нарисуешь, изменится выражение всего лица… — Ты так боишься, Берт, что забываешь одно: ты сильнее, чем думаешь. Пока большинство детей бесилось и ходило друг к другу на дни рождения, ты занимался с психиатром. Выдержал такую мощную терапию и при этом не возненавидел себя. Выдержал издевательства Порко и не стал злым пидором. Сдал экзамены по всем предметам, которые по определению даются тебе хуже, чем нейротипикам. Ты со всем справляешься лучше любого из нас. Бертольд, пропуская услышанное через сознание, чему-то медленно кивал. — Я не думал об этом… Вот видишь, ты снова говоришь обо мне что-то хорошее. Я сильный благодаря тебе, Анни. Я, наверное, очень редко говорю тебе «спасибо», реже, чем должен. И… — он, распереживавшись, помедлил. — Что? — Я очень боюсь тебя потерять. — А кто сказал, что кто-то кого-то потеряет? — Мы же разойдемся по разным колледжам, потому что делаем разное. — Ну и что? Не по разным же городам — ты подался в Лондоне, я тоже. По приколу только закинула заявление в Сорбонну, но кому я там нужна вообще? Остальные программы во Франции даже смотреть не хочу, блажь какая-то… — А если ты поступишь именно туда? — Ну, во-первых, там даже для меня баллы невероятно высокие, на грант я могу даже не рассчитывать, потому что, кроме произведений, надо сдавать экзамены по монографиям французских филологов. Во-вторых, мне не от чего бежать отсюда. — Наверное, ты права, — Бертольд, обняв ее обеими руками, положил голову ей на макушку. — Но пусть все же подольше будет так, как сейчас… Анни, гладя его по рукавам, мысленно уговорила себя подождать еще: «Дай этому еще немного времени…»***
Joy Division — She’s Lost Control
В конце июля солнце жгло немилосердно, в городе находиться было невозможно. На улице любая одежда в минуты становилась мокрой от пота, поэтому даже Бертольд вынужденно сменил рубашку на футболку. Легкий золотистый загар тронул его лицо и руки до плеч. Последние недели они с Анни прятались от жары в ее комнате, подставляя лица под небольшой настольный вентилятор, и смотрели фильм за фильмом, сериал за сериалом. Почти каждый день, в одно и то же время. А что еще было делать в ожидании результатов вступительных, как не погрязать в праздности? Однообразие, столь приятное Бертольду, у Леонхарт постепенно вызывало раздражение. Хотелось новизны, хотелось действий. Усиливалось это чувство тем, что после просмотра они либо шли вдвоем гулять по охлажденным вечером улицам, либо Гувер уходил домой один. Ни одна из совместных посиделок не получала продолжения, которого Анни так сильно жаждала. Большего хотелось столь нестерпимо, словно это уже стало делом принципа. В душу сквозняком закрадывался мерзкий вопрос: уж не в самой ли Анни было дело? По экрану ноутбука поползли снизу вверх заключительные титры. — Когда там следующая часть выходит? — спросил Бертольд. — Вроде анонсировали через год, я не помню точно. — Ну вот, — вздохнул тот, положив локти на стол. — Еще год ждать, чтобы узнать, что он там увидит за морем. — Да врагов он там увидит и геноцид устроит, что еще он может сделать? — Ты думаешь? — Ну а какие еще варианты? Бертольд пожал плечами, задумавшись. Анни же, смотря на узоры сухих жил вдоль его рук, поняла, что у нее пересыхало в горле. От жары ли?.. На лбу Анни выступила испарина. Столь долгое ожидание разгоняло в девушке кровь. Сколько можно было прятать под безразличной личиной все то, что происходило в ее юном теле, исступленно требующем ласк? Сколько еще нужно было притворяться, что она — идеал рационального мышления? И зачем? Неужели она не имела права на столь желанное счастье? Влюбленную по самые уши, ее возбуждало буквально все: как Гувер смотрел, как пахла его кожа, как он сжимал длинными изящными пальцами подлокотник учебного стула. Воображение безудержно рисовало самые жаркие картины. «Анни, держи себя в руках… Нет, нет, нет». Этот момент был таким близким, нужно всего лишь сделать один-единственный шаг. Ей уже было все равно, что могло мешать Гуверу. По ключицам вниз скатилась капля пота. — Я сейчас, — поднялась Анни и направилась к платяному шкафу. Бертольд сгорбился над монитором ноутбука, решив почитать фанатские теории. — Берт… Он развернулся на голос. Анни стояла перед ним в одном белье. Грудь в сером спортивном лифчике напряженно вздымалась. Щеки алели румянцем. — Анни, что ты… — Гувер крутанулся на стуле, отъехав немного назад. Спинка стула со стуком уперлась в крышку письменного стола. Леонхарт подошла к Бертольду вплотную и схватила его за обе руки. — Давай попробуем? — она переложила почему-то охладевшие ладони себе на ягодицы. — Дома никого нет. Чуть склонившись, она открыла ящик стола и выложила запечатанную упаковку презервативов. — Ты… так сильно этого хочешь? — несмело спросил Бертольд, не зная, что делать. Ему нравилось целовать свою девушку, гулять с ней, держась за руки, разговаривать обо всем на свете, но… в такой роли он ее не воспринимал. — Очень сильно. И очень… долго, — слова давались Анни с трудом, биение сердца будто отдавалось в гортани. Сплетя свои теплые нежные пальцы с одеревеневшими от холода пальцами Гувера, она мягко, но настойчиво потянула его за собой в сторону постели. — Не стесняйся, — шептала она, касаясь губами его губ. Когда они оба оказались на кровати, Бертольд все еще сомневался: — Если… я сделаю что-то не так? — Ты не один. Если что, я помогу, — говоря это, Анни снимала с Бертольда футболку. — Нас с тобой двое, если облажаемся, то вдвоем. Увидев его обнаженный торс, Анни ощутила, какой влажной и скользковатой стала ластовица трусиков. — Ты… — было сложно дышать из-за возбуждения, стеснения и страха перед шагом в неизвестность, — так… прекрасен… — она притянула Бертольда к себе, обвив руками худую шею. — Это… неправильно, — услышала она боязливый шепот у левого уха. — Это самое правильное, что может случиться, — чуть вжавшись в подушку, Анни посмотрела Бертольду прямо в глаза. — Я же нравлюсь тебе? — Да, — тихо ответил он. — И ты мне тоже. Все хорошо, — и с шумным выдохом припала к его губам. Гувера не покидало ощущение странности и нереалистичности происходящего. Где-то в районе затылка его мучил вопрос: что именно было не так? По логике вещей все шло своим чередом: Анни — его девушка, он ее парень. Но зачем, зачем было вмешивать что-то еще в их спокойные, гармоничные отношения? Тело снова отстранялось от разума: оно — отдельно, он — отдельно. Гувер оторвался от поцелуя и снова уставился на Анни. Она неловко улыбалась. Пряди светлых волос разметались по подушке. Леонхарт подхватила снизу его ладонь и засунула себе под лифчик. Пальцы Бертольда ощутили что-то непривычно круглое и мягкое. В голове щелчком напомнило о себе чувство опасности. — Сожми, — тихо попросила Анни, и Бертольд повиновался, отчего она вдруг пискнула: — Ай! Гувер вмиг отдернул руку, будто бы схватился за раскаленный утюг, и извинился. — Все хорошо… просто… не так сильно, — она сняла через голову лифчик, оставшись перед Бертольдом в одних трусах. Какой же маленькой она показалась ему в ту минуту, крошечной, еще меньше, чем обычно. Гувер смотрел на нее с плохо скрываемым шоком. Он видел ее обнаженную грудь впервые — устоявшиеся в мозгу шаблоны неистовствовали. Ощущение чего-то ошибочного, превратного начинало давить на инстинкт самосохранения. Руки присевшей на постели Леонхарт тем временем расстегивали пуговицу и ширинку на его брюках. Бертольд сидел, упираясь коленями в матрас, не понимая намека. — Снимешь? — Анни приспустила резинку его трусов. — А, — Бертольд встал с кровати и подрагивающими руками снял оставшиеся предметы одежды. Когда он полностью оголился, то, метнувшись вдруг к платяному шкафу, расправил и повесил брюки на вешалку — так, как он привык делать всю свою жизнь. После этого он торопливо подобрал с пола скомканную футболку и под непонимающим взором Леонхарт повесил и ее. Когда вся одежда ровным рядком повисла в шкафу, Бертольд предстал перед своей девушкой в первозданной наготе. Двести раз прокручивая сценарий первого секса в голове, Анни убеждала себя, что вид половых органов не сможет ее смутить. Но легко было так думать в абстракции — увидев же впервые в реальности член возлюбленного, Анни не знала, куда деть взгляд. Тело Бертольда била мелкая дрожь, хотя в комнате было тепло. Он ссутулился и взял себя за плечи, как бы пытаясь отгородиться от внешнего мира, перед которым оказался настолько беззащитным. Анни отодвинулась вглубь кровати, приглашая лечь рядом. Ее смущал вид мягкого и спокойного члена, но она списывала это на нервозность — кто не тревожился в первый раз? Бертольд улегся на спину, пялясь в потолок в полном неведении, что произойдет дальше. Вид голой Анни, стягивавшей с себя трусы, настораживал его настолько сильно, что он боялся к ней повернуться. Перекинув через него ногу, девушка легла сверху, прижавшись всем телом. У Бертольда нервно дрогнул кадык. С каждой секундой он все сильнее и явственнее ощущал себя зверем, пойманным в западню. Анни, осыпая поцелуями его смуглую грудь, медленно спускалась ниже. Кончики ее пальцев скользнули по вялому члену, а затем, осмелев, обхватили его полностью. Гувер, привыкший к собственной руке, не чувствовал ровным счетом ничего. Чувствовал только дикое напряжение в каждой венке, в каждом капилляре своего тела. Казалось, еще секунда — и все они полопаются. Челюсть онемела от шока. Тело Анни, мягкое, женственное, с такими неестественными изгибами, узкими плечами и тонкими суставами, выглядело в его глазах чужим и враждебным. Слишком, максимально, бесконечно далеким от идеалов красоты, к которым он привык за шестнадцать лет своей жизни. Оно просто было не таким, каким он хотел его видеть. Спустя несколько минут безрезультатной стимуляции Анни ощутила, как устало ее запястье. К горлу подкатывал комок обиды и растерянности от осознания: кажется, ее первый секс будет без проникновения. Захотелось бросить это все, но сворачивать на полпути, когда им уже удалось зайти настолько далеко, ей не позволило отчаянное упорство. В конце концов, проникающий секс — далеко не единственная его разновидность, можно идти к близости постепенно, через петтинг, например… Гувер смотрел, как Анни садилась сверху, опускаясь влажной промежностью на его член. Вид пурпурно-розового клитора, соприкасавшегося с его кожей, мгновенно вызвал в нем отвращение. «Прекрати», — подумал он, но сказать это вслух ему не хватило воздуха. Будто бы в легкие, бронхи и трахею хлынул ледяной океан. Треск работавшего на фоне вентилятора раздражал. Скрип матраса нервировал, становился все громче и громче, пока не начал больно резать по барабанным перепонкам. Анни резко остановилась, увидев, что у Бертольда затряслись руки. Конвульсии терзали их по самый локоть. Взгляд Гувера тревожно забегал по сторонам. — Берт? — она в испуге склонилась и взяла в ладони его лицо, покрытое каплями холодного пота. — Что случилось? Тебе некомфортно? Вместо ответа Бертольд, защищаясь, как зверь в предсмертной агонии, вдруг со всей силы толкнул ее в грудь. От удара Леонхарт отскочила к краю кровати. На миг ей стало трудно дышать. Бертольд наконец-то обрел дар речи. — Это ужасно! — выкрикнул он, заходясь в приступе какой-то самозащиты. — Это все… просто мерзко!.. — голос истерически дребезжал, отскакивая от оконных стекол, но Бертольд, паникуя, не мог себя контролировать. — Берт… — Анни прикрылась краем одеяла. — Извини, я просто… — Твое тело! — заорал багровый от аффекта Гувер, плохо соображая, что за слова сейчас срывались с его губ. — Оно… отвратительно. Оно не нравится мне! — трясущимися руками он схватился за голову. У него началась одышка. Самым ужасным было то, что Бертольд впервые за все эти месяцы оказался настолько честным с самим собой. Анни до крови закусила губы, чтобы перебить подступившие к глазам слезы. Неужели ей не хватило ума предсказать такое развитие событий? Сердце сжалось от чудовищного чувства вины. «Дура… дура… идиотка, дура». Она же прекрасно знала, какой у Гувера был диагноз, почему тогда пошла на поводу у своих инстинктов? Спешно надев трусы и майку, торчавшую из ящика в шкафу, Анни спустилась по ступенькам вниз, на кухню. В момент гуверовского мелтдауна она все равно ничего не смогла бы сделать, кроме как переждать бурю. Она открыла кран и подставила под него стакан. Шум воды, быстро хлынувшей через стеклянные края, заглушил звуки ее плача. Оставив стакан в раковине, Анни обняла себя обеими руками. Слезы безудержным градом катились на майку, оставляя темные мокрые пятна. Прорыдавшись над раковиной, Анни через некоторое время умылась ледяной водой и поправила волосы перед небольшим зеркальцем на кухне. Зареванное и неопрятное отражение заставляло ее жалеть себя еще сильнее. Медленными, осторожными шагами она со стаканом воды в руке поднялась на второй этаж и остановилась в дверном проеме. Бертольд молча сидел на кровати, обхватив колени руками, и смотрел в простыни. — Ты как? — бережно, словно боясь его спугнуть, спросила Анни. Повисла долгая, гнетущая тишина, растянувшаяся на целую вечность. — Я… — наконец-то разрезал ее своим шепотом Бертольд. — Не могу, — он боялся повернуть голову в сторону двери. — Почему? Что пошло не так?.. — Анни всеми силами пыталась скрыть сожаление, но накопившаяся моральная усталость дробила изнутри ее ребра. — Это не мое. Мне было так спокойно раньше… до этого. Когда мы разговаривали, держались за руки и целовались. Я хочу так. Анни начала посещать мысль, что за месяцы их отношений она так и не поняла, кто находился с ней рядом. Нить, связывавшая их в одно целое, в какой-то момент обрывалась. Поставив на прикроватный столик стакан, девушка села на кровать перед Гувером: — Я не хочу на тебя давить, Берт, просто помоги мне разобраться. Я не нравлюсь тебе? — Ты нравишься. А твое тело — нет. Слова эти кинжалом вошли в сердце Леонхарт, четко между клапанами. Поджав губы, она чему-то покивала и потупила взгляд. Больно, нечеловечески больно. — Я не знаю, что могу тебе сейчас ответить, — отрешенно сказала она. — Наверное, будет лучше, если ты сейчас оденешься и уйдешь. — Хорошо, — Гувер слез с кровати и направился к шкафу. Анни смотрела на его обнаженную фигуру: острые плечи, ключицы и лопатки, худые ноги и ягодицы, небольшие мышцы пресса под тонкой кожей — и с отчаянием упустившей первенство спортсменки осознавала, что все это было ей недоступно. Ее возлюбленный за один день оказался от нее на другом краю земли.***
Led Zeppelin — Babe I'm Gonna Leave You
Они смогли сохранить общение. Так казалось Бертольду, потому что Анни отвечала на все его сообщения, хоть и перестала писать сама. По существу, после того как он уснул тем вечером и проснулся на следующий день, для него все оставалось прежним. Они так же, как и раньше, выбирались гулять по привычному маршруту: Бертольд заходил за Анни, они покупали мороженое в Теско, шли через Вивиан-роуд в парк Виктория и наворачивали круги вдоль озер. От взора Гувера укрывались любые перемены в поведении девушки: как она тяжело чему-то вздыхала, как вытаскивала свою ладонь из его руки, как отворачивала лицо и подолгу вглядывалась куда-то вдаль. Он не игнорировал это нарочно — он и в самом деле не видел разницы. Сама же Анни не находила в себе никаких сил впредь касаться больной темы. Гувер, безусловно, извинился — настолько искренне, насколько только мог. Он понимал, что сделал что-то не так, а усвоенный в детстве шаблон диктовал говорить в таких случаях: «Прости меня». Но люди, увы, не роботы, они не живут по прописанным схемам; и далеко не в каждой ситуации извинения способны все разрешить. А с пониманием этих тонкостей у шестнадцатилетнего Бертольда по-прежнему были проблемы: получив сухое прощение, он продолжил вести себя как ни в чем не бывало. Словно тогда, две недели назад, в спальне Анни ничего не произошло. Жара спадала. В один из августовских вечеров Бертольд, получивший письмо из Сент-Мартинс, со всех ног бежал, врезаясь в прохожих, к дому Леонхартов. На душе царил такой праздник, словно письмо пришло из Хогвартса. Добежав до крыльца нужного домика, Бертольд нажал на звонок. Еще разок. И еще один, вдруг Анни могла не услышать. — Меня взяли! — прокричал Гувер сразу же, как Леонхарт открыла дверь. — Меня приняли в Сент-Мартинс! Девушка слабо и натянуто улыбнулась, смотря в сиявшее восторгом и гордостью лицо Гувера. Тот хотел было по привычке войти в дом, но Анни вдруг подалась вперед, закрыв за собой дверь. Сложив руки на груди, она обошла Бертольда сбоку и села на одну из трех ступенек. — Садись, — кивнула Анни. — Я рада за тебя, ты правда молодец, — говорила она, с потаенной горечью глядя на него через плечо. Бертольд сел рядом. — Это все благодаря тебе! — рассыпался он в признательности, активно жестикулируя. — Ты предложила, ты поверила в меня, ты написала то мотивационное письмо, — не сдерживая радостного порыва, Бертольд приобнял подругу за талию и звонко чмокнул в щеку. — Спасибо тебе. Сквозь щеки девушки пробился болезненный румянец. — Не за что, — проговорила она как бы в пустоту. — Тебя взяли за твои способности и любовь к своему делу, я только подсказала. Бертольд крепко прижал к себе маленькую Леонхарт, но та все еще сидела со скрещенными на груди руками. — Ты очень много для меня делаешь, Анни. — Берт, я… — Я не знаю, что бы я сейчас делал, не окажись ты тогда, на стадионе, рядом. То есть знаю, я бы точно так же сидел и рисовал что-то, а… — Берт, я тоже поступила. Его улыбка стала еще шире, хотя, казалось бы, куда больше? — Поздравляю! Я в тебе не сомневался. Ни на секунду. Если бы мы жили в эпоху Античности, можно было бы ректоров отправлять в Колизей на гладиаторские бои, а наградой стала бы возможность взять тебя учиться… — Я поступила в Сорбонну. Пари-Нор. Легкий порыв ветра прокатил перед ними оторвавшийся от ветки листок. — …на французскую филологию. Куда я не верила, что смогу попасть. Улыбка медленно сползла с лица Бертольда. Он растерянно заморгал, пропуская через себя услышанное. — Ты уедешь в Париж учиться? — Уеду… — плавно кивнула Анни, тоскливо всматриваясь в сумрачную улицу перед собой. — Но ты же будешь приезжать, да? Раз в неделю или две?.. — Вряд ли у меня будут на это деньги и время, Бертольд. Тот вспомнил их разговор на Темзе. — Ты уезжаешь, значит, ты все же от чего-то решила бежать? Анни с горящей внутри ненавистью к себе стиснула зубы. Она не хотела признаваться ни себе, ни Бертольду в том, что это было правдой. — От меня, да? — Я ни от чего не бегу, — Анни мысленно умоляла кого-то незримого, чтобы это наконец-то прекратилось. В эту минуту она презирала себя за свое малодушие. Она кривила душой, потому что понимала, насколько правда сделает Бертольду больно. Ранить его чувства словами «Да, я бегу от тебя» ей хотелось меньше всего. Однако ей самой было не легче, чтобы отступать. Решение о переезде она приняла импульсивно, не ожидав от самой себя настолько бурных эмоций. — Я просто поняла, что упустить такой шанс будет преступлением против самой себя. — Как же мы тогда… — тот терялся в вопросах в своей голове, — …будем видеться? Как же я… — Бертольд, — Анни наконец-то посмотрела на него, прямо в глаза. — Скажи мне, ты рад за меня? Он раскрыл было рот, чтобы ответить, но сгусток воздуха встал у него поперек глотки. — Что я смогу отдаться любимому делу, как ты в Сент-Мартинс. Рад? Что я новый мир для себя могу открыть, ты рад? Что я одна из единиц, кто выиграл грант. Ты рад за меня, Бертольд? — Я… — как и всегда, Гувер не умел врать другим людям, — …я не знаю. Наверное? Но ведь мы же не сможем вот так вот гулять вдвоем за руки и вдвоем обедать тоже не сможем. Я не смогу рисовать тебя с натуры, как раньше. Я не смогу обнимать тебя при встрече. Анни тягостно, измученно выдохнула. — «Я, я, я…» А я, Берт? Еще есть я, понимаешь? И я хочу счастья и возможностей. И пойду за этим. — Но… ты же мне нравишься, Анни. — И ты мне. Наверное, я даже люблю тебя… Но не всегда тех, кто нам нравится, можно сделать счастливыми. И, помолчав, добавила: — Мы вот точно не сможем. Бертольд опустил голову. Темная челка скрыла его глаза от взгляда Анни. Он все еще переваривал сказанное, мучительно пытаясь разобраться в терниях мысли. Леонхарт тем временем поднялась. — У меня уже куплены билеты и собраны вещи. Завтра ночью самолет. — Ты узнала об этом не сегодня, да? — Неделю назад. — Понятно… Анни уже взялась за дверную ручку, как ее снова окликнул Бертольд. — Мы сможем увидеться завтра?.. — Да, приходи вечером. Мы с папой уезжаем отсюда в шесть. Дверь захлопнулась. Бертольд еще какое-то время сидел на холодных ступеньках.***
Следующий день будто ничем не отличался от предыдущего. Тот же распорядок, те же действия, та же рутина, столь успокаивавшая своей постоянностью. Казалось, что и в жизни ровным счетом ничего не поменялось. Анни еще была в городе, Бертольд по-прежнему рисовал у себя в комнате. Карандашные линии, правда, почему-то получались какими-то отрывистыми. Бумага пачкалась от случайно растертого графита, приходилось по несколько раз переделывать уже привычные фигуры и контуры. От силы нажима ломался стержень карандаша. Вечером Бертольд шел к дому Анни на Тредегар-роуд, как и десятки раз до этого, тем же самым маршрутом. Еще издали он завидел напротив родного крыльца машину, в багажник которой отец Анни погружал чемоданы. Два огромных, туго набитых чемодана на колесиках: серый и черный. — Добрый вечер, Боттичелли! — помахал ему Леонхарт-старший. Точно так же, как и всегда при встрече. — Анни сейчас спустится, мы уже отчаливаем. Бертольд, подойдя, по шаблону пожал протянутую ему грубую мужскую ладонь. — Ты, говорят, в Сент-Мартинс поступил. Мои поздравления! — отец Анни поправил козырек кепки. — Спасибо, мистер Леонхарт. — Я так рад, что у вас все получилось. Вы оба такие молодцы. Горжусь своей доченькой, знал бы ты как. А вот и она! — с этими словами Леонхарт сел в машину, хлопнув передней дверью. Анни остановилась на верхней ступеньке, так что ее голова находилась выше головы Бертольда. Глядя на нее снизу вверх, Гувер улыбался, как в начале каждого их свидания. Поднявшись, он радостно обнял подругу и приподнял ее над землей. Но Анни вырвалась из его объятий, обрубив его радость холодным вопросом: — Берт, что ты делаешь? Гувер делал то же, что и всегда. — Обнимаю тебя перед отъездом, — с непоняткой в голосе ответил он. — Перед отъездом, Бертольд. Ты понимаешь, что все кончено? Этот вопрос ошарашил Гувера, который до последнего отказывался верить в новую, страшную правду: уже ничего не будет так, как раньше. — Мы больше не будем с тобой вместе, Бертольд, — Анни говорила сухо, снова про себя чувствуя вину за то, что в очередной раз не прояснила очевидных вещей. — Я просто хотела попрощаться… по-человечески. Взгляд намокших полуночно-синих глаз нервно забегал по сторонам. До этого Бертольд словно не замечал подвоха. Отъезд Анни казался ему чем-то абстрактным, на уровне слухов, но теперь купол незыблемости и спокойствия дал трещину. — Ты хороший человек, Берт. Посмотри на меня, — Леонхарт взяла его за холодевшие руки, бережно усмиряя накатывавшую дрожь. — И ты обязательно встретишь того, кто примет тебя таким, какой ты есть. Со всеми твоими странностями и обычностями. Гувер в неизъяснимом страхе судорожно жевал губы, вгрызаясь в них зубами. — Ты нужна мне, Анни… Я без тебя… словно в океане тону, — его мольба заставила сердце Анни сжаться. Раздался автомобильный гудок. Леонхарт-старший тактично намекал поторопиться. — Если я останусь, нам будет еще больнее, милый, — от внезапно подступившей на слове «милый» волне нежности и жалости Анни сделала шажок навстречу и осторожно обняла Бертольда. — Я не хочу причинять боль тебе или себе. Ты заслуживаешь лучшего. И я тоже… — последнее предложение она произнесла так тихо, что оно утонуло в складках столь родного кардигана. На ее макушку упали прохладные соленые капли. — Не уезжай, Анни… Пожалуйста, — длинные мужские руки сжимали ее все сильнее. — Я уже все решила, Бертольд, — отстраняясь, Анни подняла на него свои глаза, в которых отражалось лазурное небо. — Прощай. Когда она села в машину, по правую руку от отца, Бертольд вдруг о чем-то вспомнил, торопливо достал из сумки синюю папку и постучал в затонированное сверху окошко. Анни опустила стекло, и Гувер протянул ей белый конверт размера А4. — Я нарисовал тебе кое-что, — плечи его била мелкая дрожь. Девушка благодарно кивнула — говорить она не могла от сдавившего голосовые связки спазма. Стекло закрылось. Через несколько минут Анни вытащит из конверта рисунок и расплачется, зажав рот рукой. Машина медленно тронулась и поплыла по асфальтовой реке. Подчиняясь неясному, инстинктивному порыву, Бертольд торопливо пошел за машиной, но та стремительно скрылась за поворотом. Гувер, шагая, словно в тумане, вернулся к трем ступенькам, на которых так часто ждал Анни, и сел. Будто бы в душе еще теплилась надежда на ее возвращение. Но по щекам все текли крупные слезы, заливаясь солеными, щиплющими каплями в уголки рта и закатываясь под воротник. Гувера с головой накрыло колющее своей безжалостностью осознание: Анни уехала. Ничто больше не будет прежним. Мир треснул напополам, и теперь их разделяла бездонная пропасть. Бертольд обхватил себя руками, ногтями впиваясь в предплечья и через слои ткани оставляя синяки. Он начал раскачиваться вперед и назад, но это не помогало справиться с внутренней болью. Она пожирала его изнутри, вырываясь наружу злым, отчаянным, животным воем. Гувер громко стонал, захлебываясь в рыданиях, но улица оставалась глухой и безучастной. Помощи ждать было неоткуда. Он просидел так несколько часов, пока совсем не стемнело. В равнодушном свете жирно-желтых огней Бертольд побрел домой. Словно тень, его преследовало ощущение, о котором он совсем забыл: ощущение собственной неправильности. Он снова оказался там, откуда начинал свой путь, — по ту сторону реки. Призрак несостоятельности, фатальной отчужденности от всего мира садился ему на плечи, хватал за одежду — сбежать от него не получалось. Гувер перешел на торопливый шаг, а потом — на бег, но тень поджидала его и на пороге родного дома. В доме никого еще не было, огни не горели. Не зажигая света, Бертольд вбежал в свою комнату, захлопнул дверь и сполз по ней на пол. Чудовище, глядевшее на него его собственными глазами, уже сидело на подоконнике. «Ты никогда не будешь таким, как все», — твердило оно, кровожадно скалясь. — «Ты чужак и всегда им был». Тело Бертольда словно било мощными разрядами тока. Он молил, чтобы это прекратилось, но конвульсии будто бы осколками стекла вонзались ему под кожу. «Чтобы прекратилось… Пожалуйста… — продолжал он умолять ненавистное видение. — Неужели я многого прошу?» Придавленный к полу разрушительной силой, Гувер на четвереньках дополз до письменного стола и дотянулся до кнопки выключателя. Зажглась настольная лампа. Бертольд, опираясь на крышку стола, поднялся на нетвердые ноги и открыл один из ящиков. В свете лампы блеснуло лезвие канцелярского ножа. Оглушающий шепот в ушах рвал барабанные перепонки:«Неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный, неправильный».
Лезвие прорвало тонкую белую кожу под запястьем и на один сегмент вошло в мягкую плоть. Все стихло. Бертольд не почувствовал боли. Смятенными глазами, застеленными пеленой, он наблюдал, как по руке растекалась темная, непульсирующая жидкость, капая на пол. Багровый так сильно контрастировал с синим и белым, что возмущал спокойствие немых стен вокруг. Вспыхнули огни люстры. — Бертольд! — прокричала с порога комнаты его мать. Ее крик, полный ужаса, медленно выводил из забытья. — Джеймс, бинты! Скорее! — визжала она, надрывая связки. — Бертольд, мальчик мой… Зачем… — дрожащими пальцами она передавливала кровоточащий порез. Лицо ее сына было абсолютно спокойным и ничего не выражавшим. Он пытался прийти в себя, осознавая, что голоса перестали его мучить. На вопросы матери он не реагировал. Не обращал он внимания и на то, как она, поднимая его запястье, стягивала его белой марлей, быстро намокавшей и обагрявшейся горячей кровью. Отец, стоявший поодаль, пытался дозвониться до врача. Бертольд посмотрел на телефонную трубку, прижатую к его уху. В ту секунду он наконец-то повернул голову на мать и едва слышно прошептал: — Мама… Запиши меня к доктору Зоэ. Я давно у нее не был.