Cold tired fingers Tapping out your memories Halfway sadness Dazzled by the new Steely resolve Is falling from me My poor soul All bruised passivity All my violence Raining tears upon the sheet I'm bewildered For we're strangers when we meet — David Bowie
The Orb — Plateau
Райнер еще раз сверился с адресом, который написал ему художник. Ошибки быть не могло — Браун пришел туда, куда надо, но сколько ни крутил он головой, ему никак не удавалось найти ни вывески «Сент-Мартинс», ни чего-либо даже отдаленно похожего на мастерскую живописца. Он стоял у подъезда цветастой новостройки посреди богатого жилого комплекса в Гринвиче. Горки на детской площадке, сияющие своей новизной и чистотой, вылизанные лужайки, клумбы с цветами, выстроенные в шахматном порядке, — от всего этого Райнеру было неуютно и противно. Посреди лоснящегося богадельным блеском великолепия он, в растянутой футболке и с разбитым экраном «Хуавея», чувствовал себя лишним. В Камдене бедная жизнь без излишеств не привлекала ничьего внимания, но здесь… здесь обстановка словно кричала Брауну в уши: «Ты чужак и нищеброд». Подойдя к застекленной входной двери, он пробежался взглядом по красивым именным табличкам на панели домофона. Круглая белая кнопка напротив надписи «104. Бертольд Гувер» отличалась от остальных: на ней не было ни потертостей, ни царапин, какие обычно можно заметить на кнопках жильцов, к которым часто ходят гости. «Поверить не могу, что я всерьез на это согласился…» — Райнер поднес палец к клавише и замер. Его не покидало ощущение подставы, что «работа натурщиком» была лишь предлогом, а на деле его очень мудрено клеили и заманивали домой. Последние дни сильно вымотали его — Райнер практически не спал. Мозг никак не мог расслабиться из-за вороха судорожных мыслей. Будучи барменом с окладом в тысячу семьсот пятьдесят фунтов стерлингов, Браун пытался обдумать любые способы не просто раздобыть денег, но раздобыть их быстро; заметки в телефоне пухли от записей, сколько у кого он уже занял и у кого еще мог бы попросить. В самом низу этого списка располагались родители Гальярда с пометкой «(???)» — для Брауна эти люди были последними, к кому он собирался обратиться. На залог для Порко сбрасывались коллективно. Райнер был в долгу у всех, кого знал: у Майка, у Пиксиса, у Пик, у матери, даже у Никколо, о котором вспомнил, листая список контактов в телефоне. На удивление, итальянец со дня рождения Марселя оказался невероятно добродушным и без лишних слов перевел «на спасение земляка» шестьсот фунтов. Самым неловким в этом всем было просить у Карины, с которой они находились в состоянии безразличного, натянутого перемирия. Разговор о том, как складывалась личная жизнь Райнера, все еще был недостижимой роскошью — Карина до сих пор вела себя так, словно хрустальный купол надежно укрывал ее от очевидного. Ее непутевый сын буквально недавно переводил ей деньги на лекарства, усмиряя ноющую вину, а теперь, спустя всего пару дней, досадливо и даже в какой-то степени стыдливо просил в несколько раз больше. Он соврал, что копил на тачку. С этой маленькой ложью триумфально вернулось чувство вины, но уже усиленное втрое. Одна из бессонных ночей прошла в изучении условий кредитов, которые Райнеру с его окладом не светили. Оставались микрозаймы, но от них ультимативно отговаривала Пик — в пухшей от раздумий голове Брауна набатом раздавался голос подруги: «Ты если это сделаешь, Райнер джан, я с тобой общаться перестану». Поэтому, перебравший кучу относительно легальных вариантов и доведенный ими до отчаяния, Браун цеплялся за любую спасительную соломинку, обещавшую какой-либо заработок. Хоть и не до конца верил в серьезность и реалистичность происходящего. Звонок на рассвете у могилы Марселя был точно сделан не им, а его бухим альтер-эго — так Райнер истолковывал себе свой поступок с того самого момента, как доковылял до дома и проспался. «Пусть это будет выбор, о котором я не пожалею», — обратился к мирозданию Браун и с усталым выдохом нажал кончиком пальца на белый кружок. Кнопка ответила элегантным «дин-дин-дин-дон». — Седьмой этаж, — сухо раздалось в трубке перед щелчком открывшегося замка.***
Пока Райнер поднимался на лифте, он думал, что через минуту узрит типичный быт художника — такой, каким его обычно изображают в фильмах: разбросанные повсюду листы бумаги, сгнившая в раковине посуда, хаотично разрисованные стены, антикварная мебель с изюминкой, о которой догадывается один лишь владелец, столы, заставленные башнями из кружек. Но, толкнув отпертую дверь и переступив через порог квартиры, он остановился в недоумении. Представший перед ним мир порядка и минимализма сбил его с толку. В прихожей никого не было, и Райнер чуждо осматривался по сторонам. На мгновение он ощутил себя словно в больнице: настолько стерильным казалось полупустое, выкрашенное монохромно-серой краской пространство с высокими потолками. Жилых комнат, судя по количеству дверей, было две: одна справа и одна — прямо перед Брауном. Райнер снял куртку, положил ее на небольшой столик у входной двери и неуверенно поздоровался в пустоту коридора. В глубине квартиры, где-то в правой комнате, послышалось шевеление, а вслед за ним — звук прокатившегося по полу стула на колесиках. В проеме появился хозяин квартиры, державший в правой руке длинную толстую кисточку, — судя по всему, его прервали посреди творческого процесса. Увидев парня вблизи и стоя, Райнер отметил, что тот был даже выше его самого сантиметра этак на четыре-пять. Браун, за всю свою взрослую жизнь знавший только одного человека выше себя — Майка — знатно удивился. Художник был одет в темно-серый, заляпанный разноцветными пятнами фартук и синюю футболку, которые мешковато болтались на длинной и худощавой фигуре. Небрежно скинув ботинки на коврике в прихожей, Райнер сделал шаг навстречу: — Извини, что пришел чуть раньше. Водитель автобуса так давил на газ, будто переслушал «Highway To Hell», — и, сбросив (как ему показалось) напряжение своей глупой шуткой, приветственно протянул руку. Владелец квартиры собирался было пожать протянутую ладонь, но вдруг остановился в замешательстве. Его правая рука, все это время сжимавшая кисточку, на полпути застыла в воздухе. Повисла неловкая тишина, и художник, с какой-то странной медлительностью переводя взгляд со своей кисти на руку Брауна и обратно, неожиданно отстранился. — Здравствуйте, — промямлил он, не смотря Райнеру в глаза, отчего тот почувствовал себя крайне глупо и опустил непожатую ладонь. — Мне надо положить кисть, я сейчас вернусь… Ванная вон там, выключатель слева, — и торопливо скрылся в комнате. «Чего?» — не понял Райнер, но вслух своих мыслей не озвучил. Намыливая руки в ванной, он понял, что эта странная, никак не собирающаяся в одно целое атмосфера уже начинала его нервировать — он все не мог взять в толк, к какому человеку попал в дом. Ванная комната сильно выбивалась из общего минимализма: на белоснежно-белой раковине не стояло ничего, кроме дозатора для мыла и стаканчика с двумя зубными щетками, но три угловых полки справа от нее были до отказа забиты кучей баночек, коробочек и открытых блистеров разных цветов и размеров. Среди них были многочисленные витамины, кальций, магний, цинк, железо, БАДы для печени и желудка, банки со снотворным, банки с успокоительным, банки с какими-то странными и сложными названиями, о которых Райнер даже не слышал. От такого многообразия препаратов рябило в глазах. Разбавляла больничную атмосферу яркая душевая занавеска цвета морской волны. Но если закрыть глаза на арсенал медикаментов, то вся комната сияла кристальной чистотой, без единого развода, казалась такой… вылизанной что ли, что для Брауна от всего этого педантичного порядка веяло снобизмом. «Он что, не захотел мне руку пожать, пока я ее с мылом не помою?..» — эта мысль пронеслась в его голове волной возмущения. Выйдя из ванной, он направился через весь коридор в ту комнату, откуда выходил художник, и, войдя в нее, вздохнул с облегчением: это все же правда была мастерская. Просторная, светлая, с двумя заставленными всякими коробочками коваными стеллажами и широким регулируемым столом с наклоненной крышкой; на одном из двух одинаковых мольбертов сох на перевернутом подрамнике холст с человеческой фигурой — Браун, бегло озираясь вокруг, особо ни на чем не задерживал взгляда, но готов был поклясться, что картину намеренно рисовали кверху ногами. В дальнем от входа углу, справа от огромного панорамного окна с темно-серыми гардинами в пол, располагался постамент площадью примерно в два квадратных метра. Вся комната — Райнеру даже показалось, что каждая деталь — источала резкий маслянисто-химический запах, от которого с непривычки щекотало в носу. Когда Браун вошел, художник, вытиравший о влажную, пропитанную чем-то тряпку свою кисточку, наконец-то положил ее на полочку под холстом. Райнер с удивлением смотрел на то, как парень щепетильно складывал втрое кусок вонючей ткани перед тем, как аккуратно повесить его на деревянную перекладину. — Извините, надо было сразу кисть переложить в левую руку, но я слегка запутался, у меня бывает, — зачем-то начал оправдываться художник и наконец сам протянул руку. — Я Бертольд Гувер. — Да… Ты в баре уже представился, — проговорил Райнер, тряся его ладонь. Тонкие нежные пальцы художника показались ему неприятно-ледяными, а рукопожатие — слабым и вялым. — Ну так… Что ты тут малюешь-чертишь-пишешь? Бертольд сделал один широченный шаг вбок — Райнер слегка поразился длине и худобе его ног — и, отставив мольберт к стене со словами «Пусть сохнет», пододвинул к гостю табуретку на колесиках, а сам остался на месте. Чем-то подсознательным Браун чувствовал исходившее от всей его фигуры напряжение — наверное, на это указывала зажатая поза Бертольда: тот стоял прямо, не перенося вес на одну ногу, с плотно прижатыми к телу локтями. Если бы парень не сутулился, его можно было бы сравнить со стойким оловянным солдатиком или, на худой конец, очень высоким школьником на линейке. — Я живописец, — выдал он. — Пишу портреты с натуры. Ну, то есть по учебе я пишу много чего: пейзажи, натюрморты, анималистику, бывает, и еще целый семестр были какие-то абстрактные композиции, но я все это не очень люблю. Особенно абстракции, — сказал он каким-то полуизвиняющимся тоном, положив руку на загривок. — А с людьми как-то хорошо идет. Ну и деньги приносит. Я как раз заканчивал один заказ, когда вы пришли, — и кивнул в сторону отставленного мольберта. Райнер повнимательнее вгляделся в темно-бурый рисунок: на нем в тускло-бежевом ореоле был изображен перевернутый человек с заложенными за спину руками. Одна его нога сгибалась в колене, вторая же была привязана к ветви дерева. — Интересные у тебя заказчики, — Браун поднял брови и едва не добавил вслух: «Бабок много, вот и чудачат?» — Разные попадаются, да… Для кого-то это даже сродни психотерапии, наверное. Вот сейчас вы смотрите на картину для мужчины, который потерял всю свою семью — жену и детей — во время пожара. На встрече он признался, что пытался покончить с собой, но в самый последний момент желание жить взяло в нем верх и с этого момента вся его жизнь изменилась. Он пришел ко мне и заказал портрет в стиле карты Таро — «Повешенного» — только со своим лицом. — Э… Оу, — собравшийся было стебаться над капризами богемы, Райнер осекся. Глупые шутки часто становились у него защитной реакцией на незнакомую обстановку, но тут история о чужом горе заставила его прикусить язык. — То есть в двадцать первом веке люди реально готовы платить кучу денег за портрет маслом? — он все же не смог удержаться от легкой издевки. — Оказывается, да. Я, на самом деле, никогда не думал, что буду этим зарабатывать, — Бертольд пожал плечами. — Просто хотел рисовать людей и все. Но после учебных смотров знакомые стали давать деньги за то, что я их рисую. Многие хотели, чтобы у них дома висел портрет с какой-то историей, в единственном экземпляре. Потом пришли знакомые знакомых, а после моей первой выставки — незнакомые. — Так, а я-то здесь зачем? Кто-то захотел мой портрет, а я об этом не знаю? — Вовсе нет. Вы нужны именно мне для моей дипломной работы. К весне уже надо показать готовый проект — одно крупное полотно и несколько промежуточных набросков в малом формате. Я выбрал тему, связанную с эпохой Возрождения, и темперу в качестве материала, — отчеканил он, словно отвечал у школьной доски. — А… Понял, — кивнул Райнер. Ничего он, конечно же, не понял. — А не проще было найти кого-то в самом колледже? Вы, художники, ну… к вам же часто модели ходят? — В Сент-Мартинс нет того типажа, что мне нужен для моей задумки. Мне никто не нравится, и я всех их рисовал уже по несколько раз. — А что за задумка такая? — На свою беду, я вытянул тему «Воин»… — Бертольд, взглянув куда-то в сторону, едва слышно над чем-то посмеялся. Райнер вдруг приметил странную деталь: художник умудрился засмеяться, не улыбаясь. — Воин? А чего не солдат, ха-ха? — Так вышло. Потому мне нужна очень скульптурная модель, рельефная, с широким плечевым поясом. На словах «рельефная» и «широким» Райнер незаметно для самого себя приосанился и даже горделиво выкатил грудь колесом. Хотя он плохо представлял себя в такой роли, сказанное все же польстило его мужскому самолюбию. — А у вас, — продолжал тем временем художник, для которого, увы, осталось незамеченным, как чуть-чуть просияло лицо Брауна, — очень четкая форма рук, лицо пропорциональное и достаточно атлетичная фигура. — А в смысле воин? Ты меня собираешься рисовать в доспехах, с мечом наголо, вот это все? — Да, надо будет выстроить композицию с драпировкой и реквизитом, у меня вон там, — он указал пальцем в сторону одной из коробок на нижней полке стеллажа, — уже лежит щит для этого. А вам, может быть, только накидку дам на плечо, если она будет вписываться. — В смысле «только накидку»?.. — Райнер поднял на художника подозрительный взгляд, подспудно начиная догадываться, что тот имел в виду. Бертольд, внезапно для далекого от искусства Брауна, ответил так беззастенчиво и буднично, будто речь шла о погоде: — Я собираюсь писать обнаженную натуру, потому что предмет моего интереса — человеческое тело. По сути, ради этого я и учусь. Райнер прищурился: — То есть… полностью обнаженную?.. — Да. — Прямо совсем?.. — Да. Посмотрев на абсолютно бесстрастное лицо художника, Райнер потупил взгляд. Он никак не мог подавить в себе смешанное, странное, противоречивое ощущение. Для Брауна, качавшегося со старшей школы и лидировавшего по всем нормативам на физкультуре, не составляло труда раздеться перед очередным любовником или похвастаться кубиками пресса, когда на тусовках его просили задрать футболку — телосложение оставалось для него той единственной вещью в себе, в которой он был точно уверен. Райнер мог не любить себя за многие опрометчивые решения, ненавидеть за вспышки гнева, даже стыдиться того, каким он стал и чего добился, но вот тело… Все, что касалось телесности, виделось ему до этого момента комфортным и полностью контролируемым. И вот сейчас он сидел, смотря снизу вверх на человека, который готовился платить за возможность это роскошное тело нарисовать. Однако любую радость от этой мысли выталкивало непонятно откуда взявшееся смущение. Голова рождала стереотипные ассоциации с продажей тела за деньги, а усиливало эти ассоциации безвыходное положение. То ли в новой обстановке Райнер ощущал себя не на своем месте, то ли стыдился своего нового амплуа, то ли его напрягало лицо художника, который все это время говорил с неизменным, в некоторой степени даже отрешенным выражением. — Без трусов? — в лоб уточнил Браун, краснея. — Ну, я все равно буду сначала набрасывать отдельные части на черновиках — надо понять структуру и форму деталей. Но когда буду собирать всю композицию, на постаменте вы будете стоять полностью обнаженным, да, и в области таза тоже. — Окей… — Я пишу в традициях Ренессанса, а там отношение к телу было иным — никто не стеснялся наготы, художники стремились продемонстрировать всю красоту человека… — Кстати, а сколько платишь? — не дал ему договорить Райнер, пришедший сюда явно не ради лекций о Возрождении. — А, да, я уже рассчитал бюджет. За восьмичасовой день в Сент-Мартинс натурщик получает со всей группы двести фунтов. За три-четыре часа здесь я буду платить вам сто, думаю, за десять сессий управимся с набросками, а дальше я сам. — Сто пятьдесят, — твердым, категоричным голосом ответил Браун. В иных обстоятельствах ему вряд ли захотелось бы пробовать потенциального работодателя на прочность, но сейчас на счету был каждый фунт. Это наконец выбило из Бертольда хоть какую-то эмоцию: он удивленно вскинул брови. — У меня уже все рассчитано, и никто из моделей не… — Сто пятьдесят, — уверенно повторил Райнер, морально продавливая художника. — За меньшее я не готов. Бертольд, растерянно сжав и разжав несколько раз пальцы, взял со стола телефон, открыл в нем какое-то приложение и отошел к окну. Браун испытующе молчал, но в глубине души подозревал, что переборщил — сейчас его пошлют на хуй и, в принципе, поступят правильно. Не надо было выебываться. От этого даже захотелось извиниться, но усилием воли и отчаяния он задавил в себе эти порывы. Художник, что-то подсчитывая в приложении, бросил взгляд на Райнера, а потом — обратно на экран. — Хорошо. Сто пятьдесят так сто пятьдесят, — грустно согласился он. В голосе послышались нотки недовольства или даже разочарования, но Райнер тихо выдохнул с облегчением, внутри себя торжествуя. — Может, справимся быстрее… — А когда начнем? — Если у вас есть время, то я планировал уже сегодня сделать пару набросков в разных позах. БР-Р-Р-Р-Р-Р. Тишину комнаты прорезало урчание в животе, за которое Райнеру стало стыдно — он смущенно положил руку себе на макушку: — Не успел позавтракать, торопился… А так да, можем сегодня и начать. — Если вы голодны, можете взять что-то из моего холодильника. Не хочу слушать это все четыре часа. «Вот ведь индюк пафосный», — скрипнул зубами Райнер на последнюю фразу, но покорно поднялся с табурета, когда Бертольд направился к двери. Когда Райнер обернулся, чтобы последовать за скрывшимся в дверном проеме художником, то заметил деталь, которая прежде укрывалась от его внимания — серию из пяти фотографий формата А4 в рамках, развешанных слева направо вдоль всей стены. Подойдя поближе, Браун разглядел на них самого Бертольда, который с каждым новым фото оказывался без какого-то элемента одежды. На первой фотографии на фоне дымчато-серой ткани художник, стоя спиной, приспускал с худощавых, мраморных плеч светло-серую рубашку. Райнер, удивленный, но все же ведомый любопытством, сделал шаг вправо: на втором фото уже раздетый по пояс и развернутый лицом к зрителю Бертольд опирался руками на спинку стула и, наступая носком одного ботинка на задник другого, снимал обувь. Фон от фотографии к фотографии становился все темнее и краснее, художник или дизайнер сказал бы «теплее». У третьего изображения Браун задержался до неприличия долго: стоя вполоборота и смотря куда-то вниз, Бертольд уже расстегивал пряжку ремня на брюках. От пупка пикантно спускалась вниз дорожка из черных волос. Любой фотограф на месте Райнера отметил бы, как удачно выделялась тенями линия челюсти и подбородка, но сам Райнер почему-то не мог отвести взгляда от пресса парня — под тонкой кожей виднелись небольшие изящные кубики мышц. Браун удивился самому факту наличия пресса у настолько тощего человека, тем более что мышцы у него смотрелись органично и даже пластично, как у гимнаста. Неизвестно чем распаленный интерес тянул Райнера дальше — запечатленный в четвертой рамке, уже на пурпурно-красном фоне Бертольд, снова спиной к фотографу, стягивал вниз трусы, оголяя худые бедра и ягодицы. — Там чайник вскипел, — раздался над его ухом голос хозяина квартиры, отчего Райнер вздрогнул, едва не отпрыгнув от плодов нескромной фотосессии. Глядя на одетого Бертольда, стоявшего в полуметре от Бертольда раздетого, Браун терялся в догадках, что вообще эти фото могли делать в мастерской у художника. Прежде не сталкивавшийся с подобным, он не понимал, было ли это каким-то самопальным пособием по анатомии или же простым тщеславием и очередной причудой богача. Браун чувствовал себя так неловко, будто бы его в школьные годы спалили за дрочкой на спортивный журнал. — Я, э-э-э, — начал вдруг он зачем-то искать оправдание своему бесстыдному созерцанию. — Неплохо получился, ха-ха, — он говорил чересчур торопливо, стоя у финального снимка, на котором Бертольд, уже полностью обнаженный, сидел на стуле, подтянув к груди колено. — На площадке холодно было, что ты решил прикрыться, да, ха-ха? — неловкий смех Райнера под непонимающим взглядом художника звучал нервически. — Что? — тот вопросительно склонил голову. — Вроде нет. — А, ничего, ха-ха, даже интересно, какая история стоит за этим фотосетом, — Браун врал. Он вообще не хотел знать, как проводят свое учебное или свободное время творческие натуры со странностями. — Да никакой особой истории не стоит, — Бертольд со скукой во взгляде сложил руки на груди. — Просто друг предложил как-то пофотографировать, и мне стало интересно, как со стороны выглядит моя комплекция. Я как-то… странно ощущаю себя в пространстве, а это получился такой внезапный эксперимент в прошлом году. Между двумя парнями, смотревшими на ню-фото одного из них, снова повисла натянутая, как струна, тишина. «Что тут вообще происходит?» — задавался внутри себя вопросом Райнер, у которого от растерянности едва не начинал дергаться глаз, но тут Бертольд развернулся и снова вышел из комнаты: — Пойдемте на кухню, я хотел сегодня закончить к обеду.***
На кухне Бертольд раскрыл перед Райнером дверцу холодильника, и тот увидел на полках штук десять-пятнадцать почти одинаковых коробочек с готовой едой. Коробки стояли ровными башенками, к каждой из которых был приклеен стикер с цифрой «1», «2» или «3». Кроме этих упаковок, в холодильнике лежали фрукты, стаканчики с йогуртами и снова какие-то лекарства в тюбиках на дверце. — Живешь один, я смотрю, как настоящий одинокий художник? — Райнер, лет с семи готовивший себе сам, а на днях в целях экономии перешедший на дешманскую лапшу по скидке, никак не мог сдержать свои подколы. Он бы и рад перестать чувствовать себя бедняком в свежей и просторной квартире новостройки, но такие бытовые мелочи — те мелочи, которых он не мог себе позволить — его раздражали. — Не любишь готовить? От Бертольда укрылись капли яда, стекавшие с языка будущего натурщика. — Не люблю, да и не особо умею. Постоянно что-то перевариваю или пересаливаю. Ну и, — он взглянул на коробки с едой, — в магазинах я часто не могу найти продукты без глютена, а у этой доставки есть целый раздел в меню. Браун покрутил в руках одну из упаковок. На логотипе крупными белыми буквами значилось «BRAUS KITCHEN». — Без глютена, значит… — А номера стоят, — продолжил художник, — чтобы я не пропустил прием пищи. Если не буду держаться расписания, все забуду и начну питаться чем попало. — Я-я-ясно, — протянул Райнер и положил коробку на место. — Я возьму йогурт, можно? — Да, конечно, берите, — Бертольд отошел к посудному шкафчику и достал две кружки. Наливая чай в одну из них, он краем глаза заметил застывшего на месте Райнера и вопросительно повернул на него голову: — Что-то не так? — Нет… — тихо ответил тот, впериваясь взглядом в этикетку йогурта. «Кокосовое искушение». Неприятные воспоминания вылетели так стремительно, словно кто-то открыл ящик Пандоры. На мгновение Брауну стало себя очень жаль. Молоточком по макушке ударило напоминание, зачем он вообще пришел в эту обитель кринжа. На лежащем у микроволновки смартфоне Бертольда зазвякал сигнал будильника. Отключив его, художник взял пустую кружку и пошел с ней в ванную — через несколько мгновений оттуда донесся хруст пластикового блистера с таблетками. Рингтон вернул Райнера из пучины воспоминаний обратно на кухню. Браун нашел ложку в одном из ящиков, сел за узкую столешницу и в один присест съел йогурт, не ощутив вкуса.***
Сев на табурет, Бертольд закинул одну ногу на другую и положил сверху планшет с прищепленным листом бумаги. Браун, вставший перед ним у окна, невольно оценил длину его ног в этой позе, задержав на них мутный взгляд. — Что ж, — художник развернул пенал — натуральную обойму из абсолютно одинаковых, идеально заточенных карандашей, — давайте начинать. Роберт, можете снять футболку, я хочу сегодня… — Меня зовут Райнер, — с тихой злобой перебил его тот. — Браун. — А, да, Райнер. Так вот, для начала я хочу сделать несколько коротких набросков по пояс. — Где встать? — Райнер стянул с себя футболку и небрежно кинул ее на стол. Бьющий ему в спину солнечный свет обрамлял его силуэт таким горним сиянием, что делал из обыкновенного лондонского парня полубога, взошедшего на Олимп. Приложив кончик карандаша к губам, Бертольд в упор посмотрел на обнажившийся торс. За спокойным выражением лица художника скрылось внутреннее торжество — кажется, он нашел именно то, что так долго искал. Брауну же стало не по себе от такого пристального взгляда, медленно скользившего по рельефу его тела. Он чувствовал, будто бы его в тот момент оценивали. — Давайте сразу на постамент, — сказал Бертольд. — Сейчас вы стоите против света, вся красота в тени. Браун поднялся на постамент высотой примерно в восемь дюймов — тот под его весом угрожающе скрипнул. — Примите какую-нибудь… воинственную позу, — попросил художник, и от этой просьбы Райнер, никогда раньше не видевший, как работают натурщики, растерялся, подобно ребенку на детском утреннике, которого заботливая мамаша нарядила в костюм топинамбура. Он расправил плечи, выпятил вперед грудь, заведя локти за спину, и поднял подбородок — весь его вид мог бы стать иллюстрацией слова «УСПЕХ» в брошюрках сетевого маркетинга. — Чуть менее воинственно, — скомандовал Бертольд, и Райнер почувствовал себя совсем тупым, не зная, как повернуться и куда деть руки. Живописец откатился на табурете назад и задумчиво склонил голову набок: — А хотя… Лучше будет начать с базовых поз. Встаньте просто прямо и уприте руки в бока, — и, нагнувшись над планшетом, сделал первые штрихи, чиркнув карандашом по шершавой бумаге. Пока Бертольд рисовал, Браун молча следил за его движениями. Наблюдение за этим на несколько минут отвлекло Райнера от мрачных мыслей — слишком уж сосредоточенным и глубокомысленным выглядело лицо художника за работой. Тот чуть щурился и напрягал тонкие темные брови, часто бросая короткие взгляды на фигуру натурщика. Брауну вдруг стало интересно, что вообще могло происходить в этой творческой голове. А эта творческая голова мысленно дробила тело модели на анатомические фрагменты. — Ну и… как? — почему-то вдруг задался вопросом Райнер. — У вас хорошо выступают ключично-сосцевидные мышцы, — не отрываясь от планшета, ответил Бертольд. — Это хорошо, я искал подобное. — Э… Спасибо, — неуверенным, вопросительным тоном поблагодарил Райнер. — Это просто факт. Вы перенесли вес на одну ногу, встаньте снова прямо. Новоиспеченный натурщик вернулся в положение, из которого так незаметно для себя вышел. — Ты же рисуешь по пояс. — Когда вы опираетесь на одну ногу, корпус тоже съезжает, — Райнер как будто услышал в его голосе что-то вроде недовольства. Через минуту Бертольд закончил набросок и перевернул лист: — Можете опустить руки и расслабиться, — сказал он и принялся за новый скетч. — Ого, так быстро? — Ну тут пока нечего особо рисовать без построения. «Легкотня», — подумал Райнер, даже внутри себя порадовавшись быстрым деньгам за такую простую работу. Наивный. Быстрыми, отточенными движениями накидывая силуэт на бумаге, художник задумчиво произнес: — Браун, значит… Хорошая фамилия для демонстратора пластических поз. — Почему? — Одну из самых известных натурщиц Великобритании звали Люси Мэдокс Браун. — О как. — Дочка художника-прерафаэлита Форда Мэдокса Брауна, сама потом тоже стала художницей. Ей приписывали буйный нрав и сильный разум. Сторонница либерализма, писательница, феминистка… — на этих словах рука Бертольда незаметно дрогнула и через мгновение продолжила работу. — Кто знает, вдруг мы родственники, — усмехнулся Райнер, но погруженный в процесс художник никак на это не отреагировал. Через еще минут пять Бертольд открепил от планшета листок бумаги. — С этой позой все понятно, сейчас попробуем что-то другое. Давайте… — Бертольд постучал карандашом по губам. — Ладно, давайте как раз перенесем вес на одну ногу и ладонь положим на шею — хочу посмотреть на бицепс, — увидев замешательство натурщика, он уточнил: — Согните руку в локте. Нет, другую. Нет, не так. Райнер, не понимая, что от него хотят, вперился уставшим взглядом своему странному работодателю точно промеж глаз — тот безнадежно вздохнул и в итоге показал на себе. Браун, стоявший полураздетым перед живописцем, не мог отогнать от себя дикое в своей унизительности чувство — чувство, что над ним доминируют, управляют им, как марионеткой. Прошло пять-семь минут, и Райнер, замерший в одной позе, начал ощущать, как заныли мышцы плеч и спины. Вдобавок от едкого запаха химии стало душно, слегка закружилась голова. Работа натурщиком оказалась сложнее и неприятнее, чем ему думалось вначале. Захотелось самую малость поменять позу и расслабиться, но Бертольд сразу же заметил изменившееся положение: — Вы снова перекосились, — сухо констатировал художник, отчего Райнер закатил глаза.***
Через три часа, за которые Райнер отстоял в восьми или девяти различных позах, удобных и не очень, он уже начал чувствовать, как отваливались части тела. Горела огнем шея, тяжелыми гирями норовили опуститься вниз руки, ломило буквально каждый позвонок. Примерно раз в десять минут Браун раздраженно пыхтел и самовольно выходил из позы, отчего Бертольду приходилось менять лист за листом, хотя тот с этим быстро смирился: ловя спонтанные ракурсы, художник с искорками интереса и вдохновения в сапфировых глазах приступал к наброскам. Все это время он будто крутил некий калейдоскоп, с каждым новым поворотом демонстрировавший ему неподдельную красоту. Иной раз он не мог удержаться от похвал, со стороны звучащих… своеобразно. Бертольд отмечал четкую линию челюсти своего натурщика, выраженные дельтовидные мышцы, античные пропорции, но сам натурщик воспринимал все его слова максимально флегматично — проще говоря, ему было откровенно до пизды. Брауну, которого уже тошнило от запаха красок и растворов, происходящее напоминало какой-то богемный сюр. Художник попросил его поднять ногу так, будто бы он наступал на невидимый камень. На весу держать ногу было невозможно, потому Бертольд принес из своей спальни спортивный коврик и, свернув его в тугой цилиндр, подложил Райнеру под пятку. Это помогло, но ненадолго. «Что я вообще тут делаю?..» — думал Райнер уже через три минуты, ощущая, как напряженные пальцы сжимали загривок. — «Какая-то пустая трата времени. Какое нахуй рисование, когда Порко светит срок?.. Господи, Браун, ну почему ты такой идиот?» На его счастье, у Бертольда снова сработал на смартфоне сигнал будильника, и для Райнера он прозвучал, как малиновый церковный звон для верующего. — О, мне пора собираться к нутрициологу, так что мы тут закончим, — Бертольд поднялся и начал бережно раскладывать все свои инструменты. Казалось, будто бы у каждой вещи было свое четкое место: у планшета, у прищепок, у пенала с карандашами. — А можно посмотреть, что хоть получилось? — надевая футболку на вспотевшее от напряжения тело, спросил Райнер. — Конечно, можете, но вряд ли вам там что-то будет понятно — я больше для себя накидывал схематично. Конечно же, Райнера всего внутри перекорежило на слове «вам», которое его обозленный мозг сразу же выделил из всей фразы. Бегло пробежавшись взглядом по изрисованным листам бумаги, Браун удивился тому, сколько на них оказалось набросков — с десяток листов были плотно изрисованы с одной стороны, между фигурами почти не оставалось свободного места. Тело с нескольких ракурсов, отдельно нарисованные головы, на которые по-разному падал свет, и другие части тела; в углах притаились совсем примитивные схемы в виде пары скрещенных линий с кружками. Райнера поразила столь неожиданно проявившаяся продуктивность — в его голове художники писали одну картину годами — но на более теплые эмоции его не хватило. Все же куда сильнее хотелось убраться отсюда поскорее. — Как вы хотите получить оплату: на карту или наличными? — поинтересовался Бертольд, и Райнер, совсем недавно задававший ему почти тот же вопрос в баре, прочувствовал всю иронию судьбы, ведь теперь они будто поменялись ролями. — На карту, — коротко ответил он, кладя на стол стопку бумаг. — В следующий раз хочу поработать не при дневном свете, а вечером с лампами. И уже отдельно порисовать ноги, так что захватите шорты или плавки. — Ага, — отозвался Райнер, уже четко зная: не будет никакого следующего раза. Не будет ни ламп, ни ног, ни плавок. Он сейчас быстренько свалит отсюда и, придя домой, сразу же напишет, что не сможет быть моделью. Наскоро попрощавшись, он оставил художника в его творческой келье и уже через минуту шел через чистый, опрятный двор. На лицо Брауну ложились мягкие солнечные лучи, уши ласкал шум воды из шланга садовника, поливавшего клумбы, но сам Райнер ощущал себя так паршиво, будто бы его только что изнасиловали.***
Тем же вечером Райнер, сидя за столом у себя дома, в задумчивости крутил в руках телефон. Он пробовал позвонить в участок, чтобы узнать, как можно связаться с Порко, но торопливые референты переводили Брауна с линии на линию и никто из них не мог дать вразумительного ответа — в Саутуарке после облавы на клуб «Парадиз» царил полный аврал. Мобильный Гальярда уже неделю твердил: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». На столешнице у раковины тепло забулькал вскипевший термопот. Райнер залил кипятком сухую лапшу из пакетика с корейскими надписями, а вслед за ней — чайный пакетик в кружке с двумя скрещенными мечами на фоне светло-серого щита. Из этой кружки он неизменно пил с двенадцати лет — ее он купил в зале игровых автоматов на скопленные призовые билетики. В глубине души Браун смутно догадывался, что художник ничего плохого ему не сделал. Он всего лишь хорошо и с комфортом жил, занимался любимым делом и, скорее всего, не испытывал трудностей с деньгами, да и вообще каких-либо трудностей — но не было в том его вины перед Райнером, который ощущал себя настолько озлобленным на мир. У Брауна все же имелись свои проблемы с контролем гнева, и он прекрасно о них знал, только вот последние годы их более-менее удавалось подавить, а сейчас, под влиянием обстоятельств, они начали расцветать с новой силой. Ему вдруг стало от самого себя противно, однако возвращаться в мастерскую Бертольда Гувера все равно не хотелось. Крошечную упаковку лапши он съел за считанные минуты, не заметив, как быстро она закончилась. Вытерев мокрым полотенцем капли бульона с подбородка и сполоснув посуду, Браун решил полчасика полежать, а после выбраться на пробежку, чтобы хоть немного выветрить из головы грустные мысли. Повалившись на кровать, которую они с Порко когда-то собирали, Райнер взял телефон и начал писать Бертольду сообщение: «Привет. Я не смогу работать у тебя нату…» В эту секунду лампочки в люстре под потолком мигнули. И еще раз. Мгновение — и вся комната погрузилась во тьму. С тихим, но протяжным «Бля-я-я-я-я-я…» Райнер вспомнил, что не заплатил за свет — из копилки «На залог для Порко» придется вытащить небольшую сумму — и, разочарованно посмеиваясь над самим собой, стер недописанное сообщение.***
The Rolling Stones — Honky Tonk Women
Через несколько дней
— Райнер, сейчас у кого-то будет секс. — Ага, — удрученный, пребывавший в каких-то своих размышлениях, Браун слушал вполуха и напряженно встряхивал шейкер. В «Стене Розе» его тихое «ага» потонуло в общем гаме. — Брауни, ты слушаешь? — Майк, отдав заказ, придвинулся к бармену вплотную и легонько пихнул его локтем. Тот недовольно дернулся в сторону: — Да чего тебе? — Глянь вон за тот столик, вон-вон, за тот. Там вдвоем сидели мужик с телочкой, но мужик ушел в толкан пять минут назад. — И что? Может, он от нее сбежал через окно. — Не-не, смотри, как она сидит. Даже не нервничает — другая бы уже в телефоне писала, мол, ты где, а эта вообще к нему не прикасается, — говоря это, Майк походил на Шерлока Холмса, задействовавшего весь потенциал дедуктивного метода. Не хватало разве что трубки и шляпы охотника за оленями. — Я тебе говорю, Браун, я чувствую: пахнет сексом! Райнер, тряхнув шейкером еще пару раз, вылил в низкий пузатый стакан «Виски сауэр» и хмуро обвел зал взглядом. Его смена началась едва ли час назад, но вид усталых, серых рож уже нагонял на него тоску. — Ты чего угрюмый такой, братан? — развернувшись к нему вполоборота, Майк оперся задницей на стойку. — Ебани вискарика, а то своей миной всех гостей распугаешь. — Чего ты прицепился ко мне? Тебе работать не надо? — Вискарика, говорю, ебни, — Майк, воровато осмотревшись на предмет присутствия Пиксиса в зоне видимости и удостоверившись, что обзор чист, нагнулся и под прилавком налил в стопку миллилитров пятьдесят «Джемесона». С тяжелым выдохом Райнер все же повиновался. Перченый дубовый вкус приятно обжег нёбо, щеки чуть потеплели. Даже не поморщившись от крепости насыщенного янтарного напитка, Браун испытал к Майку нечто вроде благодарности — алкоголя в крови ему и правда сейчас не хватало. Захариус потрепал его по плечу: — Во-о-от, чувак, офицер Джемесон всегда на связи. Рассказывай, что у тебя стряслось? Райнер провел языком по губам, слизывая остатки виски, и тяжело оперся руками на стойку. — Не получается веселиться, когда Порко в камере сидит. Постоянно боюсь, что не успею собрать бабок и по моей вине он уедет на хуеву тучу лет. — Эге, — Захариус задумчиво потеребил ус. — Я бы помог тебе еще, Брауни, но я тебе уже отдал все, что мог, а мне через три месяца семью кормить. — Я у тебя ничего и не прошу, ты и так помог очень сильно, спасибо тебе еще раз… Стой, — Райнер резко повернул на него голову. — Уже через три месяца Нанаба рожает? — Сам поверить в это не могу. Время и правда летит. — И как ты себя представляешь в роли бати? — Честно? Никак не представляю, учитывая, как это все сумбурно случилось… Но ребенка точно не брошу. Хочу вместе с Нанабой пройти через эти бессонные ночи, подгузники, первые шаги, ну и дальше по списку. — Это круто, — Браун улыбнулся, ощутив некое подобие доброй, белой зависти, ведь его собственный отец, уйдя из семьи, так ни разу в его жизни и не появился. — Будет бегать по дому мелкий носатый пучеглаз. Грядут перемены, чувствую, — Майк развернулся и с видом адмирала Нельсона посмотрел в зал. — Глянь туда, на ту бабенку. Райнер поднял голову: — Ну? Все еще ждет мужика своего. — Ставлю двадцатку, что она сейчас сама направится в толчок. — Зачем тогда, по-твоему, она так долго ждет? — Чтобы не спалиться, конечно! Ну же, давай поспорим? Ты победишь — пойдет тебе в фонд спасения бывшего. — Не буду я с тобой спорить. Еще проиграю и придется делать взнос в твой фонд будущего отцовства. Вытащивший было из кармана двадцатифунтовую купюру Майк пожал плечами и убрал ее обратно. — Нет в тебе духа авантюризма… А что, ты ходил к своему художнику-то? — Он не мой. И да, был у него уже два раза. — И как? — Что тебе приходит в голову при словах «художник для толстосумов»? Вот такой вот. Себе на уме, странный, местами капризный какой-то. Малюет портреты и загоняет их за огромные бабки, — небрежно и как-то вяло перечислял Райнер качества своего нового босса. — Богатенький? — Вылизанная хата в новостройке, безглютеновая еда по доставке. — Еда по доставке?! Вот это уровень роскоши, Брауни. — Не смейся, он еще из этих… из «творческих». — А, ну так ты этих «творческих», — передразнил его тон Майк, — как раз любишь. То рок-звезда, то художник. — Не пори чушь. Нет, художник вообще не в моем вкусе. Тощий, долговязый, рукопожатие слабое — совсем мимо моего типажа. К тому же у Порко не висели в студии свои голые фото. И коврика для йоги у него не было. Для йоги, Майк! У этого чувака даже есть свой нутрициолог, прикинь. НУ-ТРИ-ЦИ-О-ЛОГ! Возмущенного Райнера и присвистнувшего «Щи-и-и-ищ» Майка прервал подошедший к прилавку усталый мужик — прораб или слесарь, судя по воняющей маслом и заляпанной пылью строительной робе: — Пинту портера и фиш-энд-чипс. — Портер кончился, — ответил Райнер. — А стаут? Браун, пожевав губу, бросил быстрый взгляд на холодильник за спиной: — В бутылке подойдет? Есть «Кернел» и «Блэк Щип». — Че за названия такие пидорские? Крафт что ли? Райнер развел руками: — Типа того. — Ну давайте «Кернел», попробую это пойло для геев. Когда мужик расплатился и ушел, Райнер буркнул ему вслед: «Гнида». — Тш, тш, парень, остынь, что с него взять? — Майк звякнул магнитом, прицепив к металлической доске чек на еду. — Так это, про творческих натур. Что-то мне подсказывает, что ты реально к себе притягиваешь таких ребят. — К черту. — И что, будешь дальше ходить-то к рисовальщику этому, как его там, Бернард, Камбербэтч? — Бертольд. — К Бертольду, да. — У меня нет выбора, к сожалению, деньги нужны. В эту секунду девушка, за которой пристально следил Захариус, встала из-за стола и, расправив короткую юбку, решительным шагом двинулась в сторону туалета. Майк возликовал, хлопнув себя по бедрам: — Я же говорил тебе, говорил! А ты мог бы легко заработать двадцатку! Пока Майк торжествовал, у Райнера в кармане коротко завибрировал телефон. Достав свой разбитый «Хуавей», Браун прочитал присланное сообщение. — Я на, э-э-э, перекур, вернусь через десять минут, — сказал он и торопливо пошел через подсобку на склад.***
The Cure — Pictures Of You (Remastered)
Этап с начальными набросками был позади — Бертольд уже понял для себя строение фигуры будущего «воина», положение теней, оттенки кожи и динамику движений. Любой другой художник, впрочем, справился бы с этим за одну встречу, но скрупулезный до мелочей Бертольд, знавший наизусть названия каждой мышцы в человеческом теле, все же нуждался в наглядном примере — достать из головы цельный визуальный образ было для него задачей хоть и выполнимой, но все равно неприятной и тормозящей творческий процесс. А к дипломной работе студент Сент-Мартинс подошел особенно тщательно, разбив всю ее подготовку на этапы. Перебрав целую карусель самых разных поз, Бертольд, на самом деле, вернулся к той, которая долгие годы сидела в его памяти. Контрапост. Опора на одной ноге, отклоненной от вертикали. Чуть выдвинутый вперед и наклоненный по диагонали таз. Слегка отставленная назад свободная нога. Поза Давида, готовящегося к схватке с Голиафом. Идеально уравновешенная фигура атлета, в каждой мышце которого чувствуется живая, подлинная мощь. Думая об этом бессонной ночью перед третьей сессией, Бертольд не мог сдержать торжествующей улыбки, которой, увы, никто в пустой квартире не увидел. Он понял, чего же именно так не хватало моделям в колледже — античной эстетики тела. Долгие годы Гувер искал в людях красоту пропорций Давида и вот наконец-то по случайному стечению обстоятельств ее нашел. В его голове сформулировались основные выводы, которые он будет отстаивать в теоретической части диплома на предзащите: идеалы эпохи Ренессанса вечны и неизменны, ведь они, обращаясь к античным принципам, представляют во всей красе подлинное величие обнаженной человеческой натуры, а сама тема телесности неисчерпаема, с ней можно и нужно работать, раз до сих пор на этой земле не перевелись эллинистические типажи. Но Райнеру было невдомек, какие мысли будоражили чужой творческий разум. Сейчас он стоял в мастерской перед постаментом, будто у подножия Голгофы. На третьей сессии Гувер собирался делать полноценный черновик именно в той позе, с которой будет писаться центральная работа. Деваться было некуда — обнаженная натура есть обнаженная натура, художник говорил об этом в самом начале, оставалось лишь отбросить стеснение, получить за это деньги и смириться с положением дел. Браун всеми силами пытался подавить в себе внутреннее смятение — в конце концов, ну сколько человек уже видело его голым! — но раздеться перед любовником из «Грайндра» и раздеться перед живописцем казалось ему двумя совершенно разными вещами. Во втором случае былой уверенности даже не чувствовалось, и Райнер никак не мог разобраться, почему. Он расстегнул на себе рубашку, пуговицу за пуговицей, спускаясь вниз. Потянув за рукава, снял ее и положил на край постамента, а следом — ремень и джинсы. Большие пальцы поддели резинку светло-серых трусов и спустили их до щиколоток. Бертольд в это время равнодушно искал в одной из коробочек уголь и пастель, которые собирался опробовать для черновика. — Начнем? — спросил он, сев на табурет с планшетом на коленях. Райнер развернулся к художнику лицом и… …и не почувствовал ничего. Все это время он боялся, что сгорит от стыда вместе с этим постаментом или, например, что все резко поменяется и замкнутый в своем мирке художник окажется ебнутым извращенцем и начнет дрочить на него прямо здесь — мало ли, каких психов Лондон носит. Но Бертольд лишь прикрыл один глаз и бегло измерил пропорции, держа на вытянутой руке угольный карандаш. Его лицо не выражало ни похоти, ни хоть малейшего интереса — Брауна это сильно успокоило. Почему-то Райнер думал, что начнет стесняться, как мальчишка в раздевалке, но, когда все случилось и он предстал перед художником в первозданной наготе, эти страхи куда-то улетучились. — Перенесите вес на правую ногу, а левую чуть отставьте в сторону, — попросил Бертольд. — Да, вот так. Левую руку поднимите и согните в локте, будто держите за спиной куртку, например. — Как статуя Давида что ль? — спросил Райнер, смутно вспомнив школьную экскурсию в какой-то музей. Бертольд поднял на него лицо: — Да. Именно как статуя Давида, — и, неожиданно для Райнера, мягко улыбнулся. Осознание, что в этот момент натурщик впервые заговорил с ним на одном языке, заставило его зарумяниться от отрадной теплоты в груди. Эта улыбка была робкой, смущенной, но Браун не поверил своим глазам — неужели этот чудак умел улыбаться? А он умел, и еще как. Особенно созерцая нечто столь мощное, крепко сложенное. Свет от поставленной сбоку лампы выделял каждый мускул на теле натурщика — тени тонкими линиями ложились под скулами и подбородком, затемняли яремную впадину, крошечными овалами тянулись от небольших сосков. Матовые блики подсвечивали крупные кубики пресса, подчеркивали мягкую угловатость бедер. Пропорции Аполлона Бельведерского, эталона мужской красоты с древнейших времен, заставили Бертольда внезапно понять чувства ученого, совершившего открытие после мучительных многолетних экспериментов. Стесняясь собственной улыбки, он торопливо вложил угольный стержень в стальной держатель. — Вы очень живописный, Райнер, — произнес он. — Э… Спасибо? — не понял тот профессионального комплимента от художника. — Таких, как вы, только в красках и писать, графический рисунок много чего не передаст. — А… Понятно. — Опустите немного подбородок, — указал он вниз угольным кончиком. — Не так сильно. Нет, пониже. Наклоните голову. — Так, я запутался, — Браун и правда то слишком сильно наклонял к плечу голову, то чересчур вытягивал вперед подбородок. Бертольд, отставив планшет и уголь, поднялся и направился к постаменту — проще будет сделать все самому. Не спрашивая разрешения, он осторожно взял голову Райнера одной рукой за подбородок, а второй — за макушку и мягко повернул его лицо в нужную сторону. Потом отошел на один шаг, оглядел позу еще раз и вернулся к Райнеру, чтобы переложить на пару сантиметров ладонь на его плече. — Да, вот теперь точно Давид. Только старайтесь не шевелиться! — Бертольд, как воспитатель в детском саду, потряс пальцем и сел обратно на табурет. По всему телу Райнера в эти минуты пробежали мурашки. В мастерской в тот день было по-осеннему холодно.***
Пока Райнер застегивал на груди рубашку, Бертольд раскладывал материалы по многочисленным ящикам, футлярам и коробочкам, которые стояли аккуратными рядками вдоль полок стеллажа. На минуту он замер с двумя зажатыми в руке карандашами. — Так… — забубнил он себе под нос, — А где у меня карандаши «2B» лежат?.. — и призадумался. — А ты знаешь, — не застегнув пары верхних пуговиц, Райнер состроил лицо тролля, — что два карандаша по «2B» — это «4B»? — и заржал, довольный своим обрыганским каламбуром. Бертольд в ступоре повернулся к своему натурщику лицом и уставился на него совершенно растерянным взглядом. В этот момент в его мозгу произошел сбой.***
— И вот ты представляешь — у него было в руке два карандаша «2B», ну я и решил пошутить, что два карандаша по «2B» — это «4B», а Мольбертольд на меня посмотрел, как на чмо, — рассказывал Райнер Пик на следующий день за поздним ужином. — Короче, у богачей совершенно нет чувства юмора. На «Мольбертольде» Фингер захохотала так громко, что смех ее, хрюкающий и захлебывающийся, отскакивал от стаканов в посудном шкафу. Браун, прикончив тем временем уже третью тарелку острого фасолевого супа, откинулся на спинку раскладного икеевского стула. — Это самое вкусное, что я жрал за последние полторы недели, — он вытер салфеткой щиплющие от перца губы. На покрасневшем лбу выступили капельки пота. — Ух бля. Пик, поставив свою тарелку в раковину, уже откупоривала вино. Чпокнув пробкой, девушка поднесла горлышко черной бутылки к кончику носа и с упоением прикрыла глаза. — Считать ли это комплиментом, если ты все это время питаешься лапшой быстрого приготовления? — спросила она, наслаждаясь терпким виноградным запахом, по которому соскучилась за несколько тяжелых рабочих дней. — Хех. Думаю, если бы я не экономил сейчас на всем подряд, а питался, как обычно, устрицами и фуа-гра, я бы все равно предпочел твой суп, — Райнер засунул нос в кастрюлю и увидел, что супа осталось на донышке. — Извини, кажется, я лишил тебя ужина на ближайшие дни. — Не страшно, он быстро и дешево готовится, я не обеднею, — на самом деле, в этот момент внутри Пик радовалась заботливая армянская мамочка. — Наконец-то в этом доме появился мужик, перед которым не надо изъебываться в еде: в кастрюлю покидал и готово. Карло постоянно нос воротил от черного перца, а я всегда любила поострее, — Пик пожала плечами и, забравшись на табуреточку, достала из шкафа пару бокалов. — Да и что-то мне подсказывает, что тебе сейчас как никогда нужно здорово питаться. Ты полчаса назад выглядел, как жертва Освенцима. — А, это… Я кровь сдавал натощак сегодня, умник… На донорство, за бабки. — Чего? Кому? За это разве платят? — Пик от удивления замерла с наклоненной бутылкой, едва не перелив вино за край бокала. — Официально не платят… — Ты во что, прости, ввязался? — девушка заметно напряглась. — Две недели назад один чувак сильно набухался в «Стене Розе» и решил похвастаться, как за десять минут поднял сто фунтов. Пара вопросов с легкой подъебкой — и он сказал, что в Лондоне есть одна фарм-компания, которая проводит клинические испытания какой-то вакцины и платит по сотне за шестьсот миллилитров крови. Дал мне их телефон, я пришел, заработал, поохуевал от головокружения. Почувствовал себя, знаешь, викторианским вельможей, которому кровопускание сделали. — А это точно законно?.. — Я решил не спрашивать. Но помещение вроде прилично выглядело, не подвал. Будь это подвал, я бы туда даже не сунулся, ну на хуй. По крайней мере, иглу передо мной вытащили из упаковки, а не из кармана халата. — Ты сказал, это было две недели назад, а сейчас что? Ты нашел, где за деньги можно сдать сперму, и все это время под знаменем освобождения горе-мужика дрочил до изнеможения? — Пик хрюкнула в бокал. — Нет, я как раз сегодня, прямо перед тобой, пришел туда во второй раз. Вообще так нельзя делать, но я вписал в анкету чужое имя. — Вот это уже точно незаконно! — Ну меня же не поймали! Благо, на смене сидел другой медбрат, который меня не видел тогда. Ну попросили бы у меня документы, я б сказал, что запорол бланк, мол, дайте другой. Но час назад я думал, что откинусь — чуть в обморок на остановке не упал, пока ждал до тебя автобус. Прямо там прилег, на лавке, как бомжара, настолько перед глазами все плыло. — А ты о чем думал в тот момент, когда решил сдать больше литра крови за две недели? Я просто интересуюсь, — Фингер взяла бокалы и, кивнув Райнеру на диван в гостиной, вышла из кухни. — Я думал о том, что я здоровый бегемот под шесть футов и два дюйма. Но повторять такое не буду, конечно. — Сейчас ты как, в порядке? — Пик уселась в угол дивана, подтянув ноги к груди. Браун принес из кухни бутылку и тяжело опустился рядом, утопая в огромной пухлой подушке. — Ну сейчас поел и нормально. Еще раз спасибо тебе за ужин, родная. Когда это все закончится, я тебя поведу в рестик, какой захочешь. Подруга наклонила голову набок: — Да не стоит, правда. Но если ты захочешь бросить Покко и отпраздновать это со мной, тогда мы с тобой точно бронируем столик в ресторане Гордона Рамзи. Я нацеплю на себя все фамильное серебро, а тебе отдам отцовский смокинг! — и захихикала. — Отец, правда, чуть поменьше тебя был, когда женился, но ты уверенными шагами идешь к его комплекции и скоро вполне сможешь влезть в его размер. — Я ценю это, Пик, — Райнер тер пальцами усталые глаза, но, не в состоянии противиться заразительному хихиканью, тоже посмеивался куда-то себе в ладонь. — Выпьем же за это! — девушка подала ему второй бокал. Раздался нежный хрустальный «дзыньк». — А какое имя ты вписал в анкету? — Первое, что в голову пришло. Марсель Гальярд. — …ты знаешь, что у тебя чувство юмора какое-то… черное? — Не я такой, жизнь такая, — Райнер, явно не желая растягивать удовольствие от дара Вакха, залпом осушил целый бокал и уже подливал себе вино по новой. Глядя на это, Пик вдруг посерьезнела. — Как вообще у тебя дела весь этот месяц? Я, если честно, немного волнуюсь за тебя. А если еще честнее, то не немного. Увидев, как улыбка сошла с губ подруги, Браун подумал, что пришел уже его черед отшучиваться: — Ну… У нас было две подработки, двести семьдесят пять фунтов чаевых, пять долгов, стеллаж из «Икеи», за деньги починенный соседу с третьего этажа, и целое море загнанных бытовых мелочей и забытых Порко сценических костюмов, а также проданные мимо кассы литр текилы, литр рома, ящик «Гиннеса», пинта светлого эля и двенадцать упаковок фисташек, — пока Райнер изображал из себя стендапера, Пик заметила пару свежих морщинок у него на лбу. — Не то чтобы все это было категорически необходимо для залога, но если уж начал вытаскивать парня из тюрьмы, то к делу надо подходить серьезно. Единственное, что меня беспокоило — это перевозка беженцев через границу за две тысячи фунтов. В мире нет никого более беспомощного, безответственного и безнравственного, чем англичанин, под покровом ночи перевозящий сирийцев в рефриджераторах. И я знал, что довольно скоро мы в это окунемся. — Даже не вздумай! — закричала вдруг Пик на последней фразе. На памяти Райнера это был первый раз, когда его тихая и рассудительная подруга повышала голос. — Хватит нам одного счастливчика в тюряге! — Да это шутка, правда. Я целый мир для себя открыл, пока гуглил, как быстро заработать. Но я знаю, что если меня закроют, то Порко некому будет помочь. Уже точно. — Это хорошо. Хорошо, что ты это понимаешь… — Я спросил у хозяина хаты, можно ли будет пропустить оплату за октябрь и уже в ноябре заплатить сразу за два месяца. Если он меня на хуй пошлет, соберу вещи и к матери поеду на какое-то время, видимо. Как Порко встанет на ноги и вернет мне эти бабки, начну снова искать квартиру. На этих словах Пик нахмурилась. — А каково тебе будет жить с гомофобной матерью?.. Пусть даже месяц или три. — Хуево жить, конечно, каково. Но я потерплю. — Не слишком ли большие жертвы ради того, чтобы Покко не уехал за решетку? — Пару месяцев я точно могу выдержать. — Но ты на эту пару месяцев лишишься своей свободы, к которой ты уже привык. Ты банально к себе никого потрахаться не сможешь привести. Даже Покко, если на то пошло. Лучше уж перебирайся ко мне, когда совсем прижмет, поспишь на этом диване — здесь тебе всегда рады… И не хочу тебя расстраивать, но, скорее всего, сейчас ты платишь ту же ренту, что и три года назад, а за эти три года из-за инфляции и «Брекзита» цены хорошо так поднялись. Ты можешь искать дешевое жилье гораздо дольше, чем два месяца. — Ты серьезно? Несколько месяцев моей несвободы в обмен на двадцать лет отсидки Порко — это вообще можно сравнивать? — Еще как можно, Райнер, потому что во всей этой ситуации ты, кажется, вообще о себе не думаешь. Ты уже попросил денег у всех, у кого мог, нашел третью работу и питаешься картонной лапшой за пять фунтов из корейского дисконта. Ты сейчас уже на грани и носом клюешь. Но любым стараниям есть предел. Почему ты готов на такие лишения? — Потому что всего, что я сейчас делаю, недостаточно. Даже если я сложу все свои заначки, оклад и чаевые, если я загоню кому-то ноут, термопот и штангу, да даже если мне закажут замочить какого-нибудь хуесоса, я все равно наскребу дай бог половину. И я совсем не знаю, что делать. Всю жизнь думал, что колледж мне нахуй не пригодится, что я рукастый и смекалистый, но сейчас без какого-то сертификата я даже не могу на «Гамтри»* зарегистрироваться. Я бесполезный кусок говна, — в сердцах Райнер ударил кулаком по подлокотнику дивана. От резкого хлопка по обивке Пик вздрогнула. Этот жест всколыхнул в ней дурные воспоминания. — Райнер, не делай так больше, ладно?.. — попросила она неожиданно тихо, почти шепотом. Сработал условный рефлекс, воспитанный годом неудавшегося брака. — Извини, я… — Все в порядке. Просто… не надо так пока что… Можно вопрос? — Какой? — Ты думал о том, что будет, если не успеешь собрать весь залог и Порко… — Я вытащу его. Я не знаю, как, но я вытащу. — Но… — Он не сядет. Ни за что. — Почему ты так бешено хочешь ему помочь после всего, что случилось? Даже если это может оказаться невозможно. Почему? — Потому что он надеется на меня. Я спасу его и тогда… — тут Райнер остановился на полуслове, наморщив лоб. В этот момент Пик округлила глаза, догадавшись, в чем была настоящая причина. — Райнер, ты что… Думаешь, что вызволишь Порко из тюрьмы и вы снова будете вместе?.. — в шоке спросила она, понимая, как далеко заходила с этим вопросом. — Я… — Райнер не хотел признаваться ни себе, ни тем более Пик. В собственной голове некоторые мысли звучат так приятно и логично, но скажи их кому-то вслух — мигом почувствуешь на языке вкус натуральной стыдобы. Браун начал было что-то невнятно мычать, судорожно складывая в голове какой-то ответ для самоуспокоения, но под взглядом подруги обманывать себя было бессмысленно. Правда уже лежала на поверхности, неприглядная, безрадостная, словно издевающаяся над отчаявшимся парнем. — Райнер… — в голосе Пик послышалась чуть ли не материнская боль. — Будешь осуждать меня за это? Считаешь меня идиотом? — из-за стыда, съедавшего его изнутри, Райнер готов был защищаться даже от близкой подруги. Но осуждения не последовало. — Не буду, родной, — Пик замотала головой, растянув уголки губ в слабой улыбке. — Поучениями с умным видом я никак тебе не помогу. Просто… обидно… Что ты выбираешь для себя такое счастье. — Какое — такое? — Да даже не счастье, а какую-то… погоню за ним. Будто ты постоянно пытаешься, но никогда не получаешь того, что принадлежит тебе по праву. Ты же понимаешь, что… — Пик сглотнула слюну посреди фразы, про себя молясь, чтобы Райнер адекватно воспринял то, что она собиралась сказать, — …что это ни к чему не приведет? Такое ведь было уже несколько раз. Покко выйдет на свободу, допустим. Но ведь даже на свободе он не задерживался рядом с тобой надолго. Браун разочарованно опустил хмельную голову. В глубине души он и правда все понимал, однако истина была слишком жестокой и болезненной, чтобы осмелиться посмотреть ей в глаза. А страху вторила сладкая, но иллюзорная надежда на перемены к лучшему, к чему-то светлому и доброму. На какое-то время в гостиной повисла гробовая тишина. Лишь круглые сине-белые часы размеренно тикали на стене над двумя головами. Райнер, уйдя в себя, пил и пил, надеясь захлебнуться в вине и надолго в нем забыться. — Это не в его природе, — ровным, негромким голосом решила продолжить Пик. — И ты это знаешь, родной. Покко живет страстями. Ему важно получить свою дозу, но доза эта никогда не будет последней. И тебя никогда не хватит на это. Не потому, что с тобой что-то не так. А потому, что такие аппетиты ничто не покроет. На чэ мард, ов чи ындунум хьюрерин. Иск хьюры мард чэ, ете жаманакин хражешт чи талис. — И что это значит? — «Не человек тот, кто не принимает гостей. И гость не человек, если не прощается вовремя». Это про вас обоих пословица. Объяснить, кто есть кто в ней? — Не надо. Как же больно. До чего же ранит каленое железо реальности, которым расковыривают сердце. — Я понимаю… наверное, — едва слышно произнес Браун, не в силах сдерживать чуть хмельной душевный порыв. — И все равно не могу его оставить. Считай меня кем угодно, но я просто… не могу. Фингер отвела полный боли и жалости взгляд. Она понимала, каково это — настолько сильно растворяться в человеке, превращаясь в аморфную оболочку без четко очерченных границ. Отдавать все, лишь бы столь желанный человек не уходил. — Порко ушел, и все погасло, понимаешь? С ним я был кем-то, а без него… — говорить это Райнеру было противно, до самой глубины души отвратительно. Он ощущал себя голым, но желание приоткрыть перед Пик самые дремучие тернии своих мыслей звучало, как крик о помощи. — Ну что значит «без него»? Без него, с ним — неважно, но ты остаешься Райнером Брауном. Ответь мне честно: когда ты чувствовал себя сильным? Спокойным, полным сил, знающим, что тебе ничего не грозит и что ты все сможешь выдержать? Райнер открыл было рот, чтобы ответить, но с губ не сорвалось ни словечка. Фингер со своей всепроникающей эмпатией в считанные минуты находила верные вопросы. И самые жесткие. Иногда он это ненавидел, потому что понимал: она права. — У тебя вообще было такое в отношениях? — подруга не унималась, и Брауну нечем было парировать. — Что же тогда это были за отношения, в которых тебе внушили, что один ты никто? — Ну скажи тогда, что во мне особенного? — Легко. Ты в семнадцать лет умудрился своими силами съехать от мамки, не прося у нее ни пенни, я права? — Да. — Это не рядовая история для вчерашних школьников. Не выйди я замуж, до сих пор бы куковала с родителями и дальше отказывалась принимать самостоятельные решения. Тот же Марсель продолжал жить у родителей, несмотря на весь свой секси-мозг. — Да, но… — А сколько работ ты переработал, чтобы жить самостоятельно? Другой бы оформил себе пособие по безработице и в потолок плевал, но у тебя шило в заднице — ты хватаешься за любую работу, что тебе предложат. Ты натурщиком пошел работать, Райнер, алло! — Если бы не надо было собирать Порко на залог, я бы этого не сделал… — Погоди, ты еще забываешь, кстати, о своей преданности людям. Сколько раз ты выручал меня, когда мне нужна была помощь? А как ты Порко по всему Хайгейту в шесть утра искал? О, а еще вспомни, как ты полгода назад поехал с Майком на стрелку, когда он какую-то бабу обрюхатил и ему грозили ебало набить. — Ну, наверное, это да… — Это да, Райнер, это да. Ты этого не видишь, и мы оба знаем, почему, но ты… да ты настоящее сокровище, милый. Вот такой вот, какой ты сейчас. И тебе не нужно постоянно доказывать одному конкретному человеку, что ты чего-то стоишь. Ты ценен сам по себе. — Я никогда этого не чувствовал. И до сих пор не почувствую никак. — Но тут тебе ничто извне уже не поможет. Мир так не работает. Ты пока не начнешь просыпаться с мыслью, какой ты охуенный, эту внутреннюю пустоту тебе ничто не заполнит. Да даже «охуенным» просыпаться не обязательно, достаточно понимать, что ты… ну… нормальный. Не лучше и не хуже других. — Черт, ты такие вдохновенные речи начала загонять, как стала ходить к мозгоправу, — Райнер попробовал отшутиться и перевести разговор на более легкую тональность, но Фингер прочно вцепилась в то, что пыталась донести до друга. Она придвинулась к Райнеру и положила лохматую голову ему на колени. Несколько иссиня-черных локонов скатились вниз и почти коснулись пола. Ее потяжелевший от выпитого мозг вытаскивал из своих чертогов мысли, которые казались единственно верными в момент таких откровений. — А то. Я зря, что ли, такие бабки ему плачу? Но я не хочу, чтобы ты продолжал повторять мои ошибки. Мне бы так хотелось отплатить тебе за твою доброту. Хоть так. Потому что я знаю, каково это — постоянно сидеть на паранойе, постоянно быть начеку. Где там любимый, что с ним, как сделать так, чтобы он не пизданул тебя сегодня? Врагу не пожелаешь… — пока Пик говорила, заходясь в приступе безотрадных воспоминаний, на ее глаза наворачивались прозрачные капли. — Извини. Райнер вытер скатившуюся по ее щеке слезу краем своей растянутой футболки. — Все в порядке. Теперь это все позади, а ты сильная девочка, которая смогла с этим справиться, — он провел теплой ладонью по косматой голове. Пик кивнула, шмыгнув носом. — Я хотел бы быть таким решительным, как ты, но не чувствую в себе и десятой доли того, что есть у тебя… Я просто не могу противиться этому. Он нужен мне, нужен на свободе. Потому что… — Браун осекся, с опаской решаясь обнажить свою душу еще сильнее, — …он как мечта, понимаешь? Мы когда впервые встретились с ним, я вообще не знал, чего хотел от жизни. Всего лишь существовал, всего лишь плыл по течению куда-то. И вдруг — бац — я вижу его на сцене, настолько вдохновенного и прекрасного, талантливого, окрыленного тем, что делает… Я стою и понимаю, что я… и восхищаюсь, и завидую. И потом он из толпы выбирает меня. Меня, который ничем из всей этой толпы не выделяется. Я впервые в жизни тогда подумал, что все-таки что-то во мне есть… Он как мечта… — повторил он и поник, — которая не сбылась. Я устал от этой рутины ебучей, в которой я нахожусь. Рутины, в которой нихуя не происходит день за днем, день за днем, день за днем. Я себя мертвым внутри ощущаю двадцать четыре часа в сутки, а Порко… Благодаря ему я каждый раз чувствовал, что не зря прожил очередной день. Я точно понимал: я живой. Я существую. Я люблю. — Что это за мечта такая?.. Ты так мечтаешь о чужой любви, что готов принимать такой постоянный внутренний раздрай? И не только принимать, но еще и в лепешку разбиваться ради этого. — А как иначе? — Браун опустил на нее тяжелый взгляд. Под глазами пролегли глубокие синяки, накопленные не за одну ночь и даже не за один год. — Я должен что-то делать, чтобы… — Чтобы? Райнер, ты слышишь себя? Ты сейчас хочешь сказать, что должен что-то делать, чтобы тебя любили? — …а как иначе? — повторил он свой отчаянный вопрос, и у Пик все нутро сжалось. — Райнер, любовь не заслуживают. Это не армия. Невозможно же всю жизнь прожить под девизом: «Полюби меня, я буду хорошим». Если ты будешь «хорошим», то где останется место для тебя настоящего? Мы должны быть в чем-то хуевыми! — Да… я вспомнил, что как-то очень давно говорил Марселю, что быть хорошим мальчиком — это дохлый номер. В итоге все равно пытался им быть. — Конечно. Любовь получают просто так. Люди, которые друг другу подходят, любят друг друга просто так. Потому что все, все мы в одной лодке, все стремимся друг к другу. А ты, кстати, как-то чересчур много ответственности на Покко возлагаешь: будто он ведет тебя за собой, дает тебе почувствовать, что день не зря прожит. Но не он должен за это отвечать. Твой партнер не может быть твоим боссом и диктовать тебе правила поведения. Ты так в тень превратишься. В тень без лица. — Уже превращаюсь… Я как-то на днях в зеркало посмотрел и подумал: «Ебать ты старый, братан»… — Да. К тому же «быть хорошим» — это путь в никуда. Он как презерватив — никогда не сработает со стопроцентной эффективностью. Ты можешь быть хоть Иисусом Христом, но это не застрахует тебя от обвинений и непониманий. — Пик, но ведь любовь — это когда ты стараешься сделать человеку рядом хорошо. Он улыбается, и ты улыбаешься от этого, разве нет? — Это так. Но есть огроменная разница между «я сделаю что-то хорошее и увижу его улыбку» и «я сделаю что-то не так, и на меня выльют ушат дерьма». Чувствуешь? — В такой формулировке звучит откровенно хреново. — А оно таким и является, потому что этому есть название: шантаж. Шаг вправо, шаг влево — и тебя бросят, разве это любовь? Скажи мне, любовь это? Вместо ответа Райнер взял с тумбочки у дивана бутылку и, не церемонясь с бокалом, допил оставшееся вино прямо из горла. Терпкий вкус напитка без закуски неприятно ударил спиртовыми парами в нос. Сейчас все вокруг причиняло дискомфорт: ткань обивки дивана, запах вина, помутневший от алкоголя разум, вопросы Пик, мысли о трех годах, потраченных, возможно, не на того человека. Поморщившись, Браун вжался в мягкую спинку дивана и остановил взгляд на невидимой точке на стене. В тишине Фингер чувствовала, как сильно замешательство терзало ее друга, за благополучие которого она бы отдала многое. Но увы, тут она была бессильна: его счастье, подвластное лишь ему самому, никак не зависело от ее поступков. — Хочешь, расскажу тебе кое-что? — Давай. — Помнишь, как мы с тобой встретились в больнице, когда ты с Покко приехал? Я тогда сидела и ждала терапевта, чтобы сделать рентген и снять побои. — Помню. — Пока я там сидела, у меня все тело болело от ударов. И от обиды. Карло в тот день столкнул меня с лестницы за то, что я два звонка пропустила. Всего-то два звонка… Болели локти, колени, голеностоп отек весь. И было так обидно на мужа, что он так со мной обращался, несмотря на все мои старания быть идеальной женой — шлюхой в постели и мастером на все руки в быту. Но вместе с этим… — Что? — Тогда, у кабинета врача, я думала о том, что заслужила все это, — на этих словах Пик измученно улыбнулась, словно смакуя старые, дикие воспоминания. В чертах ее лица промелькнула тень безумия. — Ты серьезно? — Мне было так спокойно в глубине души… Словно случилось то, что и должно было, все в порядке вещей. Я даже как-то странно радовалась этому… Что меня наказали за все мое несовершенство. — Пик, это же пиздец. — Да что ты? Со стороны-то ты все замечаешь, — Пик с посеревшим лицом поджала губы. — Это я к чему все: в мучениях нет ничего красивого. Нет ничего гордого и героического. Я это поняла очень поздно — лишь после того, как на мне от ударов живого места не осталось. Это очень больно, Райнер, и даже не физически — к такой-то боли быстро привыкаешь. Куда больнее морально, когда ты смотришь на себя и думаешь, как все к этому пришло. Потому я очень хочу донести до тебя мысль: ты не сделаешь жизнь Покко лучше тем, что постоянно страдаешь и приносишь себя в жертву. Один покалеченный человек не сможет спасти второго покалеченного, ты уж извини. — Я не постоянно страдаю. — Постоянно. — Могу не страдать, если тебя это бесит. — Я не об этом. Ты вечно стремишься разбираться с чужими проблемами, а с твоими-то кто будет разбираться? Прости, если я давлю на тебя, но… неужели решение чужих проблем настолько помогает тебе забыть о своих собственных?.. Эти слова вонзились штыком прямо Брауну в кадык. К горлу почему-то подкатил комок, перекрывший доступ свежего воздуха. Груз внутренней боли, долго покоившийся на самом дне океана души, никак не хотел подниматься на поверхность, а когда его начали насильно тащить прочным тросом, стал тянуться обратно, на то самое уютное дно. — Тебе бы самой пойти на психолога учиться, ха-ха… Наверное, да. Я везде чувствую себя виноватым, Пик. Ты помнишь, каким я был подонком и сколько дерьма я сделал людям, когда в школе учился, ты видела это. Я сейчас это вспоминаю, как страшный сон. И теперь, когда я делаю что-то для других, становится не так паршиво. Будто бы карму почистил себе. На какое-то время даже кажется, что я хороший человек. — Но ведь вина идет изнутри, ты не сможешь ее погасить чем-то снаружи. Ну да, ты был далеко не святым, да и никто не был. Но ты не можешь этого изменить — было и было. Сейчас ты только сам можешь бороться с чувством вины, которое так сильно отравляет тебе жизнь. Никто, кроме тебя самого, не сможет тебя починить, даже «тот самый» возлюбленный. Любовь не всесильна. Мы вечно ищем что-то невъебенное, надеемся, что найдем человека, который, как сраный Гарри Поттер, всех нас спасет, но это такое наебалово… Твоя жестокая правда в том, что ты распыляешься на всех, кроме себя, но проблемы от этого никуда не деваются. И ты все еще держишься за свой принцип, будто для невероятной любви надо постоянно превозмогать и работать на износ. — Я бесполезен, если не буду работать на износ. Кому я тогда нужен, если буду сидеть сложа руки? — Возможно, ты не поверишь сейчас тому, что я скажу, но… Такой человек есть. Он не будет идеалом, возможно, он окажется занозой в заднице, но точно будет тихо радоваться, даже когда ты сидишь сложа руки. — Ты сама-то в это веришь? — мысль эта в голове Райнера никак не укоренялась. — По крайней мере, для себя я теперь хочу найти такого человека. Такого, с кем я хотя бы иногда смогу побыть неправильной. Ленивой, глупой и даже… — Даже? — И даже с башкой немытой, ха-ха. И чтоб еще волосы в подмыхах и на лобке! Чтобы принимал меня вот такой вот, какая я есть. Не вопреки моим недостаткам, а вместе с ними. Чтобы я не жизнь отдать за него была готова… А наоборот, чтобы мне ради него жить хотелось. Подумай, родной, а чего хочешь ты? — Я просто хочу человека рядом, — опьяневший, уставший от разговора, Райнер переставал четко выговаривать слова. — С которым… бля… с которым я могу засыпать и просыпаться, рассказывать, как прошел день, понимаешь? Мне ничего больше не нужно. — Вот. Наконец-то ты честно ответил, — Пик расплылась в доброй, лучезарной улыбке, от которой у нее даже рот приоткрылся, и дотянулась рукой до щеки Райнера. — Не звезду в небе ты хочешь, а обычного человеческого счастья. И для этого необязательно каждый день переживать пожары, землетрясения, скандалы и выяснения отношений. Ты просто хочешь покоя, как и все мы. Человеку нужен человек, не больше и не меньше. — Покоя?.. Разве это не любовь, когда тебя все с ума сводит и ты ночами спать не можешь? — А что такого ты знал о Покко, когда решил, что это «твой» человек и ты влюблен? — и, не дав Райнеру ответить, Пик вскочила, оперлась руками на колени Брауна и заглянула ему, опешившему, прямо в лицо. Он заметил в ее глазах искорки живого огня. — Знаешь мое главное разочарование в жизни? Любовь в реальности совсем не похожа на ту, о которой снимают кино, когда вы с порога скидываете друг с друга шмотки, а потом кончаете одновременно, и так всю жизнь. Настоящая любовь тиха и спокойна. Кажется, что любовь — это бешено бьющееся сердце. А на самом деле любовь не в сердце находится. — А где? — В плече, которое ты всегда чувствуешь рядом. — Ты уже пьяная, Пик, какие к черту плечи? — рассмеялся Браун, положив крупную руку подруге на плечо и крепко прижав ее к себе. — А я тебе говорю, в плечах она! — зажатая под мышкой Райнера, Пик захохотала на всю квартиру, да так громко, что сосед сверху недовольно постучал. Она прикрыла рот рукой и сдавленно захихикала, словно нашаливший ребенок. Они поговорили еще какое-то время, пока вино полностью не подчинило их себе и не укрыло безмятежной дремотой. Даже не вставая с дивана, Пик с Райнером так и заснули друг на друге, храпя на все лады и тональности.***
Arthur Brown — Fanfare — Fire Poem
В воскресную смену, ближе к вечеру, зал «Стены Розы» почти пустовал — уже разошлись по домам местные алкаши, пришедшие в обед на опохмел, а многие из сидевших сейчас за столиками допивали последнее пиво перед рабочей неделей. Майк два часа назад закончил работать и поехал к своей беременной подруге валяться в обнимку под «Аббатство Даунтон», потому закрытие бара лежало на Райнере. Тот забрал свою долю чаевых, отметил, какие позиции из ассортимента закончились (конечно же, не везде он написал правдивые цифры, взяв с самого себя обещание, что обо всем расскажет Пиксису после того, как Порко окажется на свободе), и теперь отдавал редкие заказы. Помимо страха спалиться по хуйне в том, что алкоголь продавался мимо кассы, Райнера держало в напряжении присутствие внезапно зашедшего на огонек Бертольда: «Ему что, не с кем проводить вечера воскресенья?» Тот снова заказал «Космополитен» и стал первым клиентом, благодаря которому потребовалось закупить дополнительный пакет клюквенного сока — Браун вписал это в смету машинально, не думая. По какой-то причине Пик, тоже коротавшая одинокий вечер в баре, поладила с Бертольдом куда быстрее Райнера. По-прежнему избегая зрительного контакта дольше секунды, замкнутый художник все равно часто улыбался ее вопросам. В итоге он даже достал черный скетчбук, чтобы нарисовать в карандаше ее профиль. Пик, распустив прекрасные густые волосы, была в восторге — щеки так и пылали радостью. — Ты каждый день рисуешь? — с сомнением в голосе спросил Райнер, смотря на то, как Бертольд набрасывал схематичные линии. — Почти. Это уже вошло в привычку, что-то вроде ежедневного ритуала. Но мне редко удается порисовать с натуры — по учебе я часто срисовывал что-то с картин в музеях. Смотрите прямо, — обратился он к Пик, — у вас прекрасный нос с экзотичной горбинкой, я очень люблю такие. — Райнера ты натурщиком позвал тоже ради носа? — пара стаканов «Тома Коллинза» к тому моменту придали Пик озорства. — Вон какая горбинка у него. Браун смерил подругу недовольным взглядом, как бы говорившим нечто между «Я вообще-то здесь стою» и «Умоляю, перестань». — Нет, — ответил Бертольд, не отрываясь от скетчбука. — У Райнера исключительная комплекция, ей вдохновились бы многие классические художники. К тому же, у него подходящий под мои нужды типаж. — Да, — красная от попыток сдержать смех, Пик лукаво смотрела на Райнера, который с каменным лицом отошел к противоположному концу барной стойки. — Вот уж кого мать-природа наградила генами. За их спинами гулко хлопнула дверь. — Райнер, — позвала Пик, послушно глядевшая прямо перед собой, не в состоянии повернуться, — расскажешь Бертольду, как тащил на себе штангу через несколько кварталов, когда заезжал в квартиру? Ответа не последовало. — Райнер? Тот замер на месте, напряженно уставившись на позднего гостя. Напротив стойки, глядя на Райнера нездоровым блеском зеленых глаз, стоял Эрен Йегер.