Sorry, you're not a winner With the air so cold and a mind so bitter What have you got to lose But false intentions and a life so pretentious? — Enter Shikari
Mumford & Sons — The Cave
С этой странной встречи, запустившей в сознании Райнера какие-то неясные механизмы, прошло больше недели. Конец сентября забирал у Лондона остатки летнего тепла и скрывал Темзу от взглядов горожан тягучим туманом, плотным, как сгущенное молоко. Все чаще моросили прохладные дожди, окрашивающие каждый метр асфальта и стен города в безрадостный серо-умбровый цвет. Зеленые листья, как это часто бывает в европейском климате, упрямо не желали бронзоветь и опадать, однако на фоне тяжелого, свинцового неба даже в полдень казались графитно-черными, будто нарисованными тушью. Вестей не было. Ни от Порко, ни от Эрена. На днях Райнер пересчитал собранные деньги и впал в совершенное уныние: семь тысяч сто тридцать девять фунтов оказались его пределом и рекордом, а накопить больше не позволяли ни силы, ни время — ни того, ни другого уже не оставалось. Как назло, лондонские банки словно сговорились, один за другим отказывая в кредитах. В участке Браун не появлялся — нарастающий стыд мешал, глядя в глаза Гальярду, сказать, что денег нет и, возможно, тому придется предстать перед судом. В какой-то момент Райнер начал уподобляться медвежонку Тедди, которому в плюшевое брюшко вшили крошечный динамик, выдающий одну-единственную фразу: «Что же делать?» Этот вопрос занимал все его время, неотступно сопровождая с момента пробуждения до отхода ко сну. Елена, адвокат Порко, недавно сама вышла на связь и сразу с плохими новостями: суд назначил дату слушания через три дня — сроки поджимают, хорошо бы уже занести деньги. Даже если Браун начнет ходить к своему новому работодателю чаще двух раз в неделю, то все равно не сможет собрать к нужному сроку оставшуюся сумму. Зря он вообще подумал, что подработать натурщиком — хорошая идея. Лишь время потерял и проебался. Снова. Понимание неотвратимости приговора тяжелым камнем легло на сердце. Уже совсем неважно, какое будущее ждет их с Порко, ведь будущее исчезнет сразу после судебного заседания. — Подбородок, — коротко донеслось из-за мольберта. — А, да, — уносясь в своих мыслях в самые мрачные прогнозы о трудностях жизни Гальярда в колонии, Райнер то и дело опускал голову — в этот вечер Бертольд сделал ему замечаний восемь, не меньше. За эти недели художник уже закончил с карандашными, угольными и пастельными набросками и, точно определившись с позой своего героя, начал рисовать темперный подмалевок на небольшом холсте размером пятьдесят на семьдесят. Этому черновику предстояло позже перерасти в полноценную, крупномасштабную работу больше двух метров в высоту — охваченный творческим энтузиазмом, художник даже не думал размениваться по мелочам. Да и вообще, все в его доме было колоссально высоким, под стать хозяину: стеллажи и шкафы до потолка, панорамные окна, вытянутые барные стулья на кухне — появление в мастерской огромного полотна было скорее логичным, чем внезапным. Сам того не желая, Райнер про себя анализировал своего странного нанимателя и в итоге постепенно пришел к мысли, что тот оказался не таким уж и чопорным. Браун часто становился невольным свидетелем манипуляций, о которых прежде не имел ни малейшего понятия. При нем художник пару сессий назад натягивал на подрамник холст и закреплял его мебельным степлером. Оказалось, что для этого нужны, во-первых, специальные щипцы, а во-вторых, недюжинная сила, чтобы льняное полотно нигде не провисало, не шло волнами, а сохраняло упругость. Глядя однажды на то, как у Бертольда в процессе напрягались на руках бицепсы и вены, Райнер осознал, что задохликом его назвать было нельзя — скорее, рост мешал художнику набрать массу. Озлобленность и неловкость Райнера медленно, но верно отступали. Выходил из себя он так же быстро, как и остывал. Словно волны о скалы, его пакостные подколы разбивались о невозмутимое и даже умиротворенное поведение Бертольда, погруженного в свое дело. Казалось, будто ничто не могло вывести того из равновесия — все время, что они работали вместе, он был сосредоточен на собственном внутреннем мирке и ни в ком, кроме самого себя, не нуждался. Как-то раз Райнер в шутку подумал, что художник словно заблудился по пути на другую планету: пришельца выдавали то слишком плавные и степенные движения, то вдруг угловатые и резкие — в просторной вроде бы мастерской Бертольд часто задевал плечом стеллажи или стол, а на одной из сессий едва не перевернул мольберт. Неизменной оставалась невероятная мягкость в медлительном, отрешенном взгляде, неспешно скользящем по пространству вокруг. Они часто работали в тишине. Райнер как-то предлагал включить радио или музыку, «что-нибудь поживее и пошустрее», но Бертольд наотрез отказался — почти любой жанр, кроме разве что минималистичного эмбиента или унылой классики, вызывал у него головные боли и нарушал всякую концентрацию. Да и вообще, признался тогда художник, он никогда особо не интересовался музыкой и разбирался в ней крайне плохо. Райнера же трехчасовое молчание истязало: в тишине было невозможно отвлечься от одолевавших душу беспокойств. Вдобавок по какой-то странной, необъяснимой причине хотелось узнать, что происходило в чужой голове, за три недели так и не посвятившей его в свои тайны. Потому Браун часто спрашивал обо всем, чем художник занимался — а тот занимался всем, контролируя каждую деталь процесса с самых основ: натягивал холст, разводил желатиновый клей в кастрюльке, наносил этот клей слой за слоем, сушил, шлифовал и загрунтовывал. Райнер иной раз ощущал себя темным неучем и задавал, по его мнению, совершенно идиотские вопросы, но так ему только казалось — Бертольд всегда дружелюбно и просто рассказывал о любой мелочи и о том, по какому принципу что работало. Правда, иной раз лекции о технике рисования растягивались на часы — художник плохо отслеживал моменты, когда внимание Райнера рассеивалось и слушать становилось невозможно. Так бармен из Камдена узнал, что клеевых смесей существует целое множество и в них иногда добавляют антисептики, чтобы холст не гнил; выучил красивые слова «контрапост», «лессировка» и виды подрамников; помогал однажды и сам натягивать льняное полотно. Бертольд даже позавидовал недюжинной силище Брауна, на что тот лишь отмахнулся и рассказал, как в тринадцать-четырнадцать лет помогал корчевать пни на участке своего дяди — тот жил с женой и маленькой дочерью в загородном домике. Вот там-то, добавил он не без гордости, приходилось налегать как следует. Но что важнее, за всем этим Райнер подмечал мимику, мягко и сдержанно игравшую на лице у стеснительного художника. Тот морщил лоб, сосредотачиваясь на мелочах, или высовывал кончик языка, с силой натягивая холст, или робко улыбался, когда ловил удачный ракурс. Браун все никак не мог понять, почему Бертольд выражал эмоции слабо, неярко, как будто бы вполсилы, с запозданием, но, по крайней мере, теперь он знал точно: они были. — И плечи сутулятся, — вздохнул художник. В тот день у метеозависимого Бертольда неслучайно с самого утра болела голова — по стеклам в панорамных окнах вдруг забарабанили капли позднего вечернего дождя. В огромной мастерской каждый стук раздавался так четко, что эхом отскакивал от стен. Эти звуки невидимыми молоточками били Гуверу по мозгам, невероятно раздражая и расстраивая одновременно. «ДР-Р-Р-Р-Р-Р-Р!» — в какой-то из квартир новостройки резко зашумел перфоратор, отчего Бертольд подскочил на месте. «Дрожь усиливается, и ты этого не контролируешь», — пронеслась у него в голове пугающая мысль и сразу же зациклилась в бесконечных повторах. Вонзавшееся в стену сверло рокотало, как голодный зверь. Сознание стремительно охватывала тревожность. Вдоль позвоночника вдруг прошла волна спазмов — Бертольд ощутил, насколько зажались мышцы его переутомленной, немощной спины. Работать стало невозможно, потому он отложил кисть и рывком откатился от мольберта. — Нет, это все бесполезно, — проговорил художник с явным неудовольствием, осматривая темно-бурые линии на холсте. Сейчас они резали взгляд кровавыми пятнами. Пытаясь успокоиться, Гувер плотно сжал колени и положил сверху ладони: — Ничего не получается, давайте закончим на сегодня. Райнер, у которого грохот дрели стабильно прилагался к соседям по камденской пятиэтажке, почти не обратил внимания на шум. Он удивился проскользнувшему в голосе художника негодованию, однако все же согласился и с громким хрустом (и тихим наслаждением) размял затекшую поясницу. Надев трусы и джинсы, Браун присел на край постамента, чтобы натянуть носки, и с этой точки увидел всего Бертольда, не загороженного мольбертом и подрамником. По-солдатски выпрямившись, художник хмурил тонкие брови и нервно водил взглядом по холсту, словно по строчкам в остросюжетном детективе. — Все в порядке? — спросил Райнер, надевая носок на левую ногу. Бертольд, не меняя неестественной, школярской позы, медленно перевел взгляд на натурщика и моргнул. — Да. Бывают дни, когда просто процесс не идет, это нормально. — Извини, если это из-за меня, я последние дни совсем рассеянный. — Это из-за Порко Гальярда и вашего знакомого? — выпалил Бертольд, судорожно пытаясь отвлечься от эха боли в спине. В секунду Райнер обомлел — столь внезапный вопрос, поразивший своей прямотой и нескромностью, заставил его застыть со вторым носком в руке. — …а, — ответил он после неуверенного молчания, — ты же был в «Стене» и слышал все это… Да, много чего случилось. Эрен… полицейский — мой давний знакомый. Мы столько лет не виделись, а в ту ночь до самого утра проговорили. Разбирались… с проблемами прошлого. — Получилось разобраться? — Бертольд отставил мешавший мольберт и, не теряя осанки, вытянул свои бесконечно длинные ноги. Спина стала ныть чуть меньше — переключение с посторонних шумов, неудачного рисунка и боли на разговор помогло, поэтому Бертольд приготовился слушать с таким вниманием, будто бы чужая проблема его каким-то образом касалась. К тому же любопытство всегда у Гувера стояло превыше этичности: ему нечасто доводилось быть свидетелем чужих драм, таких диковинных и непостижимых, потому, чего греха таить, ему правда до смерти хотелось узнать, чем закончился визит странного гостя в бар. Годы, может, и сделали Бертольда молчаливее и самодостаточнее, однако оставили неизменным и неповрежденным его до детского искреннее сердце, и он всегда давал волю его порывам. — С Эреном-то да… Наверное. Да, разобрались, — так и не удостоив правую ногу носком, Райнер откинулся назад и оперся руками на постамент. Дождь продолжал настойчиво стучаться в окна, грозя высадить стекла из рам. — Думаю, иногда говорить с людьми из прошлого полезно. Мне бы и самому хотелось встретиться кое с кем, — Бертольд повернулся, глядя в темно-серое, исполосованное водяными дорожками окно, и Райнер впервые заметил на длинной, тонкой шее художника изящный кадык. — А что с Порко Гальярдом? Он ваш приятель? — Он… — начал говорить Райнер и вдруг осекся, поняв, что после встречи с Эреном уже и сам не знает, кем они были друг для друга. Не до этого стало. — … очень дорогой для меня человек, с которым мы многое вместе пережили. Да, так… И у него сейчас большие проблемы, которые срочно надо решить, а мне вечно чего-то не хватает, чтобы ему помочь. — Вот как… — сказал себе под нос Бертольд, не переставая следить за стекавшими каплями дождя. — Так что с ним? Он не бросил музыку? — Музыку? Стоп, вы… — Я знал его, мы учились в одной школе, — сказанное так поразило Райнера, что тот выпучил глаза. — Ого… — протянул Браун. — Лондон вроде такой большой, а тесный, как йоркширская деревушка. Вы дружили с ним? Бертольд покачал головой и отвел взгляд: — Сложно дружить с человеком, который бьет тебя почти каждую неделю, залезает в сумку и рвет твои рисунки. Повисла тишина, Райнер наклонился вперед и уронил голову на грудь, будто бы ощущая собственную ответственность за грань характера своего возлюбленного, о которой не подозревал. — Мда… — только и смог ответить он. Впрочем, у возникшего чувства вины была хорошо вспаханная и удобренная почва. Сидевший напротив Бертольд теперь напоминал Райнеру обо всех старых грехах. Брауну и так было сейчас непросто, а тут словно небеса разверзлись и на голову наковальней свалилось тяжелое осознание: они с Порко, травившие в школьные годы тех, кто послабее, — те еще скоты, оба, два сапога пара. — Нет, серьезно?.. — Райнер все еще надеялся, что художник драматизировал. — За что? — Не знаю. Сомневаюсь, что ему нужна была причина, — Бертольд пожал плечами, точнее, сначала одним, а потом другим. — Думаю, я единственный никогда не мог ему ответить. Боец из меня никакой, хотя ближе к концу школы меня научили паре приемов… — Сильно тебе досталось от него? — Сильно или нет — понятие относительное. Наверное, не знаю. Иногда было очень больно, иногда — нет. Я долго считал это нормальным, потому что для Порко с его друзьями это было что-то вроде шутки. Они веселились, а я лишь в старшей школе, в кабинете психолога, понял, что меня травили. И что это не было нормой. Браун тяжело вздохнул. Ему стало стыдно. Бертольд продолжал: — Я никогда не задавался вопросом «Почему я?», потому что давно знал ответ. Тяжелее всего было смириться вот с этим. Что касается Порко… ему, наверное, было самому с собой тяжело. Когда я обсуждал это со своим психологом, она рассказала, что подростки, которые не могут принять в себе какую-то новую черту, часто срываются на окружающих. И в том вряд ли была моя вина. Последние фразы вбивали один за другим гвозди в сердце Райнера — тот вспомнил, как свирепел, осознав в старшей школе свою ориентацию и столкнувшись с непониманием матери. Он поднял глаза на Бертольда и в его лице увидел Марко Ботта, несущего возмездие как бы с той стороны — со стороны жертвы. — Извини его за это… — сложно было понять, за кого и перед кем именно Райнер просил прощения в ту минуту. — Мы все подростками творили всякую ересь… Вряд ли кто-то этим гордится теперь. — Я не злюсь, это бесполезно, — Бертольд ощутил, как пережатые мышцы наконец-то начали смягчаться, и вздохнул с облегчением. Про себя он удивился, что в этот раз даже не пришлось принимать горячую ванну или идти на массаж. Райнер же сидел, тупо уставившись в пол, и не мог успокоиться — его накрывало желанием исповедаться, хоть как-то очистить ноющую совесть. — Я ведь и сам… был в школе тем еще ублюдком. Встреча с Эреном хорошо так напомнила об этом. До сих пор иногда подмывает написать человеку и прощения попросить. Сейчас смотрю на себя и не понимаю, почему так зверел пять лет назад. Травил одного парня буквально ни за что и успокоился только тогда, когда слишком далеко зашел и сильно его покалечил. Бертольд повернулся и посмотрел на Райнера. Слушал, не перебивая вопросами, а лишь наблюдая за эмоциями — такими чуждыми его восприятию, а оттого столь интересными. Гуверу сложно было улавливать оттенки и полутона, когда дело касалось чувств, особенно если те скрывались под равнодушными личинами, но Райнер, по-простому искренний, переживал любую эмоцию настолько ярко, понятно и при этом без излишнего драматизма, что все буквально было написано у него на лице. — И так сейчас хочется быть всегда хорошим человеком, забыв о прошлых ошибках. А надо было им быть уже тогда. Все равно я оказался не правым, а просто несчастным злобным пидором. Дождь за окном постепенно слабел и затихал. — Я могу понять Порко, потому что сам таким был, — продолжал Райнер, не поднимая взгляда. — А сейчас он запутался, как и я, и это его сгубило. — Сгубило? — Через три дня его будут судить за… хранение и распространение. Бертольд вскинул брови — его мозг усердно работал, пытаясь понять, какие чувства вызвало услышанное. Гуверу требовалось время, чтобы разобраться в собственных эмоциях, тем более подкрепленных очень давними воспоминаниями. Получалось с трудом — информации совсем не хватало, чтобы выдать корректную реакцию. Глядя на него, Райнер вдруг засуетился в каком-то эмоциональном порыве, разразившись торопливым потоком оправданий. Он бы не ответил, спроси его кто-то, почему он пытался убедить практически незнакомого человека в невиновности Порко перед лицом закона. Он плохо осознавал, что к тому моменту чувство справедливости, обида, жалость и сочувствие уже давно искали выхода. — Порко просто не заслужил всего этого… Может, и характер у него не сахар, но это же не причина сажать его за решетку, да?.. Он ни в чем не провинился настолько сильно. Его арестовали после второго тура, он с группой выступал. Случайно попался на глаза копам, когда в клубе неподалеку случилась облава, — об этом Райнер сказал с болезненным выдохом из сдавленной груди. — Легавые, видимо, решили выслужиться перед начальством и засадить парня за решетку, а заодно и денег поиметь. Его обыскали и нашли пакетик… кое-чего. — Марихуаны? — Если бы… Кокса. Бертольд как-то необычно сощурился, мысленно складывая десяток новых деталей мозаики в цельную картину. — И правда запутался, — едва слышно проговорил он. — И что теперь? — Теперь ему минимум семь лет светит. Полицейский, который ведет его дело, этот ебучий Конни Спрингер, еще и денег требует за освобождение. Десять тысяч, десять чертовых тысяч! Говорит, что залог, только вот он воду мутит… Эрен сказал, что Порко никакой залог не светит, слишком много отягчающих, а адвокат говорит мне нести деньги, чтобы избежать суда. Я уже запутался, — Райнер начал тереть уставшие веки пальцами, переходя на отчаянный шепот. — Я ничего не понимаю. Сраные наркотики, сраные копы, сраное все… Вновь повисла дикая в своей неподвижности, застывшая, как ледяная глыба, тишина. Гувер зачем-то достал из кармана смартфон и начал что-то в нем листать. Заметив это, Райнер понял, что чересчур разволновался. Да что там говорить — натурально психанул. Перед человеком, которому по большей части насрать. — Извини за это, — снова начал он просить прощения, ощущая себя безумцем, опять не вписавшимся в обстановку. — Это сводит меня с ума сейчас. Я потому и согласился на эту твою работу. Не из любви к искусству — мне просто нужны деньги. Художник все еще равнодушно глядел в экран айфона. Голубоватые блики огонечками отражались в его глазах. — Прости, если разочаровал, — Браун захотел поскорее убраться отсюда, решив, что сболтнул лишнего. — Я, пожалуй, пойду. В лихорадочной рассеянности он надел футболку, но совсем забыл про несчастный второй носок — так и зашагал к двери с босой ногой. — Вы считаете его хорошим человеком? — вопрос Бертольда остановил Райнера в дверном проеме. Браун оглянулся через плечо. — А кто из нас вообще хороший? У него уйма недостатков — он непостоянный, вспыльчивый и ревнивый, но точно не заслуживает гнить в тюрьме. Художник, смотря куда-то в стену напротив, в задумчивости приложил телефон к губам. Свободная рука то непроизвольно сжималась в кулак, то разжималась, но все это укрылось от внимания Райнера. — Ладно, собирайтесь, — безучастно произнес Гувер, не поворачивая головы. В коридоре Браун поспешно всунул ноги в кеды и накинул кожанку. — Насчет следующих походов сюда, — сказал он, обернувшись на прощание. — Я отработаю то, что осталось, как я и обещал, ты дорисуешь все, что планировал. Но потом… извини. Он не успел договорить, как в кармане куртки вдруг звякнул «Хуавей». Переступая порог, Браун взглянул на экран и замер с занесенной ногой. Присланное уведомление заставило его сиюминутно вернуться: — Тут ошибка, — он удивленно посмотрел на Бертольда, который даже не шелохнулся. — Ты перевел мне… — Нет никакой ошибки, — не меняясь в лице, художник крутанулся на стуле и взглянул на Райнера снизу вверх. — Я не мог бы ошибиться сразу в трех цифрах, вероятность крайне мала. — Что?.. — до Райнера очень медленно доходило, он обескураженно пялился то на уведомление, то на художника. — Погоди, ты… Тут три тысячи… — Это все, чем я могу свободно распоряжаться, — заморгал Бертольд, с любопытством молодого лаборанта глядя на то, как менялся в лице его натурщик. Вот бы взять скетчбук и зарисовать всю серию этих неповторимых выражений, подумал он в ту секунду. — Мне, к сожалению, надо выплачивать ипотеку. Если не буду своевременно делать взносы, то мне будет негде рисовать, а если мне негде будет рисовать, то… — Почему ты это делаешь? — позабыв снять обувь, Браун зашел в мастерскую, отчего Гувера слегка передернуло. — Потому что… — Бертольд задумался: подобные вопросы ему задавали не каждый день. — Я не знаю, зачем. Дело не в Порко… Наверное… наверное, потому что люди должны друг другу помогать, так меня учили. Если бы мне никто не помогал, я, может быть, и не дожил бы до двадцати. Или не поступил бы в Сент-Мартинс, как минимум. Или не научился бы общаться с другими людьми. А еще… — его глаза сверкнули такой нечеловеческой, почти звериной грустью, какой Райнер никогда и ни у кого в жизни не видал, — люди часто считают таких, как я, эгоистами. Один человек, который тоже был мне дорог когда-то, наверное, до сих пор так думает. Но на самом деле все не так. Просто… хоть я и пытаюсь изо всех сил, мне сложно разбираться в том, что чувствуют другие. Особенно если они не говорят о том, что их волнует. А ты, Райнер, сказал, и так я понял, что могу помочь. В это мгновение Гувер осознал еще одну вещь, но вслух не произнес — собеседник все равно не понял бы. Вдруг возможность протянуть руку помощи могла увести Бертольда с такого ненавистного, но такого привычного места — той стороны реки? Почувствовать себя не просто живущим на земле человеком, но человеком правильным?.. Пораженный, Райнер долго не мог вымолвить и словечка. Он смотрел на смущенного художника и со стыдливой благодарностью понимал, что ошибался насчет высокомерного богатея. Очень сильно ошибался. В его светлой голове никак не укладывалось, как такой взрослый, долговязый лоб мог рассуждать так по-детски просто, непосредственно и даже наивно. — Но ведь… Ты хочешь помочь Порко, который тебя, ну… — Не в нем дело, я же сказал. На его месте мог быть любой человек, но… вы же увидели в нем что-то хорошее, из-за чего пытаетесь его выручить, верно? — Спасибо… Черт, спасибо, просто огромное спасибо, — лицо Райнера просияло лучом надежды и радости. — Я в долгу у тебя, мужик. Я верну все, до последнего пенни, как Порко окажется на свободе. Рассыпаясь в благодарностях, Браун сделал лишний шаг вперед, и этого Бертольд уже не вынес: — Разувайтесь в коридоре, пожалуйста, это все-таки мастерская.***
Бертольд лишь через несколько часов вдруг вспомнит перед сном, что, незаметно для себя, впервые назвал своего натурщика по имени вне рабочего процесса. В тот момент в его голове собьются многие заводские настройки и больше всего достанется параметру под названием «Субординация». В тот же момент во мраке камденской квартирки Райнер проснется от короткого сигнала смски и, взглянув сонными глазами на экран, резко вскочит. «Все получилось, Порко на свободе. Можешь не благодарить. Эрен».***
Enter Shikari — Sorry You're Not A Winner
Мрачная, холодная камера была настолько тесной, что Порко казалось, будто стены вот-вот зажмут его в бетонных тисках. Ночная темнота, в которой зловещими зелеными огоньками горели указатели, скрывала спящих за решетками заключенных. Сквозь прутья доносился раздражающий, неостановимый храп. От этого звука Гальярд сходил с ума. С каждым новым вздохом, с каждым ревом носоглотки юноша мысленно возносил неизвестно кому отчаянную молитву о том, чтобы источник этого грохота умер прямо сейчас. Испарился, задохнулся, сгорел — что угодно, лишь бы эти звуки прекратились. Голоса внутри черепной коробки и снаружи звучали нестройно, дисгармонично, словно оркестр без дирижера. Порко мучился. Так сильно, как никогда до этого. Страх уже давно перестал быть просто эмоцией — он проник под кожу, раскаленными иглами впиваясь в каждую мышцу. Обнимая себя за плечи в углу камеры и качаясь вперед-назад, Гальярд явственно ощущал в костях и суставах такую сильную боль, будто бы кто-то с первобытной жестокостью сломал и вырвал с мясом недавно выросшие за спиной крылья, оставив на их месте кровоточащие раны. Первая неделя в клетке оказалась самой болезненной — Конни Спрингер слишком резко прервал безупречно выверенную серию кокаиновых вечеринок. Порко не был готов к такой внезапной отмене, да и кто вообще был бы готов? Еще до свидания с Райнером Гальярд начал терять связь со своим организмом, отчаянно нуждавшимся в столь любимом порошке. Тело перманентно покрывалось гусиной кожей, озноб не давал заснуть, постоянно слезились глаза и переставал дышать нос; ледяной пот водопадами стекал по лбу, груди и спине, насквозь пропитывая тюремную робу и простыню. После их с Брауном короткого и горького разговора в присутствии адвоката Порко стало еще хуже — если ад существовал, то теперь Гальярд точно знал, каково жилось в нем грешным душам. Когда отсиживаешь ногу, обычно появляется ощущение, будто по ней колют разом тысячи крошечных иголочек — Гальярд же чувствовал этот «белый шум» в каждой части тела. Микроскопические невидимые муравьи расползались от позвоночника, не пропуская своими челюстями ни одного участка. Несколько дней Порко то и дело непроизвольно потягивался, катался по твердой, вонявшей дешевым стиральным порошком постели, ходил из угла в угол, садился, чтобы сразу встать, пытался найти хоть какое-то спасение в смене положения, но ноющая боль в мышцах с каждым часом лишь усиливалась. Отвратительнее всего ломило челюсть — ее сводило от постоянного, безостановочного зевания, выворачивавшего рот наизнанку. Любая мысль о еде или жевании пробуждала эту ломоту с новой силой. За все это время Гальярд сильно похудел — к седьмому дню за решеткой организм словно объявил голодовку, не спросив мнения хозяина, и начал отказываться принимать какую-либо пищу. Порко напрочь забыл, что такое «аппетит», и лишь раз в сутки, когда голодная резь в желудке становилась невыносимой, насильно запихивал в себя еду, после чего сразу же бросался сблевывать ее в металлический унитаз. Гальярда тошнило постоянно, даже тогда, когда тошнить было уже нечем. В эти дни нанюхаться хотелось, как никогда, уже совершенно похуй, чем: кокаином, мефедроном, амфетамином, толченым «Аддераллом» — хоть чем-нибудь, что могло бы на мгновение разогнать заледеневшую в венах кровь. Порко точно знал, что это поможет. Ему, с таким мощным абстинентным синдромом, впору было бы поставить несколько капельниц, но охранники на смене оказались редкостным зверьем, на все мольбы Порко лишь равнодушно посмеивавшимся: «Потерпишь, торчок, мы таких, как ты, в день по десять штук пакуем». К концу второй недели физические мучения Порко начали потихоньку сходить на нет, но их место заняли мучения моральные, оказавшиеся куда страшнее, больнее, бесчеловечнее. Мышечные судороги хоть и превращали дни в однообразную серую массу без конца и края, без рассветов и закатов, но из-за них мозг был всецело поглощен паникой, зверской болью и жаждой новой дозы. Однако как только эти муки начали выпускать организм из своих цепких лап, размышления о жизни, словно бурная Темза весной, вышли из берегов, снося все на своем пути. В заключении вся жизнь предстала перед Гальярдом красивой, но глупой шуткой. Как ни пытался он задавить в себе эти гадкие в своей правдивости мысли, в одинокой тихой камере они цвели во всю силу. Стремясь к повсеместному обожанию, власти над сердцами сотен, а потом и тысяч фанатов, Порко по злой иронии судьбы остался в итоге совершенно один. До этой поры казалось, что спину юного музыканта прикрывала орда людей, подпевавших ему на концертах, но сейчас столь серьезный и сложный куплет своей жизни он пел в одиночку — никто не придет спасать своего кумира. Все это время он лишь пару-тройку раз общался с Еленой, которая настойчиво напоминала о залоге, но на все вопросы о жадности детектива Конни Спрингера лишь увиливала, по-странному косилась в сторону и уходила, ссылаясь на ограниченное время. От нее же Порко узнал о Зике, которому также светил срок — не меньше семи лет. Это разочаровало Гальярда еще сильнее — если прежде на взрослого, всегда рассудительного Йегера он мог во многом положиться, то теперь какой-либо помощи от друга можно было не ждать. Да и являлись ли они, на самом-то деле, друзьями? Этот вопрос бесконечной лентой почти сутки вился в сознании Порко после разговора с солиситором. У Гальярда оказалось в распоряжении все время мира, чтобы найти ответ на вопрос: что вообще их столько лет объединяло? Появление Порко в жизни Зика ознаменовало для второго духовное возрождение и даже надежду. Вдохновленный, в котором жизнь била ключом, дерзкий, наглый, он заменил Йегеру брошенного младшего брата — шестнадцатилетний Гальярд охотно разделил со старшим товарищем не только несчастья, но и удовольствия всех цветов и ощущений. Лишившийся семьи Зик обрел ее вновь, и имя ей было — «The Marleyan Titans». Работать с Йегером было удобно: он четко выдерживал ритм, не пропускал ни одной репетиции, равно как и не пропускал ни одной упорки. Упорки их и сгубили — теперь правда колола глаза и смешивала в сознании ряд жестоких откровений. Стремясь к простым человеческим чувствам, Порко подменял их чем угодно — бесконечными трипами по границе между жизнью и смертью, принуждением к беспрекословному поклонению. Любя всех, Гальярд, на самом деле, не любил никого, а потому налево и направо клялся в верности и обожании. Да и творчество, идущее, казалось бы, от самого сердца, со временем превратилось в машину по выкачиванию эмоций из массы людей. Так, например, водокачка безжалостно высасывает влагу из алчущей земли. И чем дальше, тем сильнее становились аппетиты. А жизнь, рефлексировал Порко, начала брать свое: никто теперь не придет ему на помощь. За него не вступится старший брат, его не вытащит Зик или Кольт, родители не в курсе, да и чем бы они смогли помочь из своей долговой ямы? Тысячи фанатов, оставляющих лайки и восторженные комментарии, погорюют и переключатся на новых идолов — слава преходяща и непостоянна, как перелетная птица. Райнер, по-видимому, не смог ничего придумать. Либо просто забил и, по сути, оказался прав. Натирает, наверное, стаканы в своей обоссанной рыгальне и не парится. Абсолютно одинокий, Порко предстанет перед судом и неизбежно примет свой приговор. На этом цепочка аккордов его жизни разрешится. В камере Гальярд часто до крови расцарапывал кожу на руках, ногах и шее, словно пытаясь снискать хоть какое-то искупление за то, что сам с собой сотворил. За то, что бросился в психотропный омут и забыл свое место. За то, что мнил себя баловнем судьбы, счастливым маленьким принцем, да только ошибся — все это в одночасье превратилось в ветошь и обрывки былой роскоши. Теперь его хоромами станут вечный бетон, металл и забор с колючей проволокой. Отчаяние сменилось апатией. На третью неделю Порко уже было наплевать на все, что дальше произойдет. Какой смысл тратить и без того отсутствующие силы на размышления о будущем, если будущего не будет? Так Гальярд медленно упал на самое дно — камень равнодушия утащил его за собой в непроглядную тьму, где не существовало ничего, кроме бесконечного одиночества. Но Порко не знал, что у дна окажется еще один слой. Сколько ночей он уже провел в этой камере? Порко потерял счет времени. Три недели, месяц, сколько? Это не имело значения, ведь теперь у него в руках было все время мира. Когда наконец-то организм вспомнил, что такое сон, Гальярд начал спать по странному, обрывочному, неровному режиму: то час, то два, то на целые сутки впадал в некий анабиоз и не слышал даже ругани заключенных за стенками. В одну из ночей сон приходил медленно, нехотя — Порко метался где-то между реальностью и забвением. Холод залезал своими противными пальцами под тюремную робу, скидывая с век сонливую пелену, но Гальярд, беспокойно ворочаясь, постепенно проваливался в вымученную дрему. В его притупленном сознании черно-белым диафильмом прокручивались неконтролируемые, не связанные друг с другом мысли. Он почему-то вдруг вспомнил, какой яркой вспышкой разгорелась в нем искра страсти, когда он впервые в жизни увидел Райнера вблизи, такого красивого в подаренной Марселем кожанке, мощного, крепкого, взвалившего на свои плечи роль старшего брата для всех… Вслед за этим перед глазами вырос образ Марселя — вечно улыбавшегося, вечно идущего вперед, вечно готового встать на защиту младшего.«Как же было хорошо, когда мы были детьми… Одни против всех… Какими сильными мы были, пока в наш мир не стали вторгаться другие…»
Слайд сменился, и Порко почувствовал свой первый музыкальный восторг на концерте «Arctic Monkeys», когда он болтал ножками на папиных плечах, а жизнь казалась простой, светлой и беззаботной… Энергетика Алекса Тернера тогда настолько его захватила, что через несколько лет юный поклонник налепил забавную наклейку с логотипом «мартышек» на коробочку с пластинками для зубов. Пластинки, кстати, не помогли: в двенадцать лет прикус крупной челюсти Порко все равно пришлось корректировать. Папа своими руками в один день поставил брекеты и ему, и Марселю. Мальчики походили на близнецов Уизли, только у старшего сияли ядрено-зеленые резиночки на верхних зубах и фиолетовые — на нижних, а у младшего наоборот. Щелчок — и Порко увидел со стороны себя в школьные годы, невысокого, с круглым лицом и мягким животиком. Мозг подкидывал подростковые переживания: мальчик в то время не любил свою внешность, считал себя гадким утенком и не догадывался, что совсем скоро превратится в прекрасного лебедя. Видения стали обретать звуки и объемы — Морфей медленно брал свое. Уже совсем не властный над своими мыслями, четырнадцатилетний Порко шел по коридору своего дома. — Марсель! — он искал его, но для чего, никак не мог вспомнить. — Марсель! Дойдя до комнаты брата, он остановился перед закрытой дверью — с той стороны раздавались сочные, заводные, быстрые аккорды — что-то в духе «Buzzcocks» или вроде того. Из-за громкости дверь сотрясалась; неудивительно, что никто не откликался. — Марсель! — закричал Порко, радостно толкнув дверь — та оказалась незапертой. От увиденного он раскрыл рот в немом удивлении, вмиг растерявшись. Марсель, широко раздвинув согнутые в коленях ноги, оставаясь в одной лишь задранной до груди футболке, исступленно, жадно мастурбировал. Сжимая правой рукой покрасневший, налитый кровью, влажный от крема член, он резво двигал кольцом из пальцев вниз-вверх, вниз-вверх, прямо в такт грохотавшему магнитофону. От жаркой, томной неги он лежал с закрытыми глазами, кусал губы и первые мгновения даже не замечал шокированного младшего брата. Порко испуганно смотрел на перекатывающиеся от тяжелого дыхания и напряжения мышцы пресса, на неаккуратно выбритый по неопытности лобок, на смуглую, подпрыгивающую при каждом движении мошонку. Взгляд младшего брата зацепился за черную родинку на внутренней стороне бедра. У Порко была такая же, похожая на маковую крупинку, и на том же самом месте — настоящее родимое пятно. Но оцепенение прошло через пару секунд — Марсель открыл глаза и с криком «Твою мать, Порко!» поспешил прикрыться одеялом. Младший брат с онемевшим лицом не мог ни сдвинуться с места, ни ответить хоть что-нибудь внятное. — Свали отсюда! — рявкнул Марсель, бросив в него подушкой. — Стучаться не учили?! Получив подушкой в лицо, Порко наконец-то пришел в себя и торопливо выбежал из комнаты. Судорожно захлопнув за собой дверь, он помчался в ванную. Напуганную душу раздирали самые сильные чувства: чудовищная неловкость, смущение, стыд, вина. Порко хорошо помнил этот момент, как бы ни пытался его забыть. И сейчас, сквозь время, безумный сон в красках напомнил ему о том, что произошло после. — Блядь, нет, блядь, блядь, блядь! — трясущимися губами шептал Порко, стоя в ванной напротив зеркала, открывшего ему страшную правду. Из-под желто-фиолетовых шорт с символикой любимой баскетбольной команды проступал напряженный стояк. Нет, этого не может быть, успокаивал себя Порко, это все нервы, это все гормоны, о которых так много говорят школьные медсестры. Но перед глазами колом стоял сочный, игриво загнутый кверху член. Забавно, у Райнера он загибался точно так же. Порко поднял напуганный взгляд — плечи обнимала коричневая кожаная куртка, которую, почти не снимая, носил Браун. А ведь он долго выбирал ее в магазинах, касался ее теплыми руками, примерял сам, прикидывая, как она будет смотреться на лучшем друге… — НЕТ! — собственный крик резко вывел Гальярда из забытья. Рывком юноша сел на промокшем от пота матрасе. Из-за бешеного сердцебиения кровь грозила выплеснуться из носа, ушей и глаз. Никто в соседних камерах даже не шелохнулся. Порко тяжело дышал — воздуха все никак не хватало. В ужасе он схватился за лицо и глухо застонал в ладони. Истина зловеще выцарапывала на молодом сердце осознание за осознанием: это не было детской шалостью. Это не было случайностью. Это не прошло бесследно. Все, с кем Порко пытался сблизиться после этого, оказались всего лишь тенями старшего брата. Брата, с которым он уже никогда не встретится. По впалым щекам хлынули слезы. Гальярд впивался зубами в запястье, чтобы боль хоть как-то отвлекала от злого фокуса психики, но это не помогало. Сознание рисковало не выдержать перегрузки от напавших блицкригом вопросов. Кого он надеялся впечатлить дебютом в «Либерио»? Почему его, пьяного, так завела та несчастная кожаная куртка? Почему под кислотой в Хайгейт-вуд он видел лицо брата? Почему он так решительно встал между Райнером и Марселем, увидев их вместе? — Нет, нет, перестань… — как заведенный, повторял себе Порко, совершенно раздавленный открывшейся о себе правдой. Но тут его едва слышное безумие прервал скрежет ключей в замочной скважине. — Гальярд, на выход. Порко округлил распухшие глаза. — А? — не поверил он своим ушам — услышанное донеслось до него, будто сквозь кусок поролона в метр толщиной. — Выходите, обвинения сняты, — в темноте ему отвечал мужской голос, — вам светит штраф и на этом все. Гальярд вздрогнул и, с силой протерев глаза, встал с кровати на ватные ноги. Этот сюрреалистичный кошмар продолжался наяву? Позвавший его полицейский сделал шаг в сторону, пропуская бывшего заключенного вперед — решетка и правда была распахнутой. Порко, пройдя совсем немного, споткнулся на ровном месте — он все еще не верил в это странное, фантасмагорическое представление. Во мраке коридора он различал лишь силуэт надзирателя. Они дошли до двери; в небольшое прямоугольное окошко бил свет. — И еще мой совет, — Гальярд, перешагивая порог, услышал за спиной голос. — Разберись в ближайшее время с собой и с Райнером Брауном и оставь его в покое. — Что… — выйдя в озаренный белыми люминесцентными лампами коридор, Порко зажмурился от резкой боли в глазах и развернулся в недоумении. — Он тот еще баран, но и он заслуживает счастья. Глаза потихоньку начинали привыкать к свету. Порко вглядывался в темноту, из которой медленно вышагивал полицейский. Где-то этот силуэт он уже видел… Этот овал лица, разрез глаз, цвет волос… Образ казался пугающе знакомым. — Ты кто вообще такой? — с сомнением спросил Порко, и через секунду мороз прошел вдоль всего его позвоночника. Дверь за надзирателем захлопнулась. Теперь Гальярд мог отчетливо разглядеть каждую деталь. Каштановые пряди волос, выбившиеся из хвоста на затылке, ярко-зеленого оттенка глаза, под которыми пролегли глубокие синяки. Он отлично знал, кто стоял перед ним, — много ночей он с усердием сталкера рассматривал этого человека на фотографиях, под которыми Райнер нажимал «Мне нравится». — Ты… — Порко раскрыл рот подобно рыбе, выброшенной на сушу. — Я Эрен Йегер.***
Muse — Dead Inside
За несколько часов до этого
Елена упивалась триумфом, готовясь водрузить себе на голову лавровый венок. Она победила. Не только всю эту рассыпающуюся на части полицейскую систему, но и самого Эрена Йегера. Он осознал, что потерял нечто очень дорогое, и сам поплыл к ней в руки. Ленке Ершовой, неудавшейся артистке из семьи советских дипломатов, а ныне блистательному лондонскому солиситору Елене, пришлось изрядно попотеть. Она задействовала свой алчущий, гибкий ум, природное обаяние, искусство переговорщика и… Конечно же, не обошлось без совсем небольшой капельки хитрости. На что только не пойдешь ради великой цели… «Я хочу увидеть тебя», — пришло ей утром сообщение от Йегера. — «Подходи в 7 к Саутуаркскому мосту». Вернулся, вернулся, как миленький. Сейчас она покажет себя во всей красе, снова напомнит юному любовнику о его месте — на коленях. У Елены подкашивались ноги от одной только картины, созданной страстным воображением. Словно голодная пантера, девушка в предвкушении облизывала тонкие губы, подкрашенные матовой темно-коричневой помадой. Недавний дождь покалечил антрацитовую листву, смешав ее в грязную кашу на дорогах. Природа сбрасывала роскошную маску — то же самое предстояло сделать и солиситору. Наконец Эрен появился, и Елена, вдыхая крепкий аромат табака, исходящий от одежды и волос полицейского, бросилась ему на шею и как бы невзначай задела губами воротник его рубашки. На белой ткани осталось темное пятнышко — хищница оставила свою метку на случай, если ее любовник пересечется с той мерзкой, надоедливой азиаткой, докучающей ему в участке. А с ней он точно пересечется — Елена превосходно помнила график смен своего избранника. — Привет, — неожиданно холодно ответил тот, даже не обняв ее в ответ. Отстранившись, Елена хитро склонила голову набок: — Что у нас на повестке дня, мистер полицейский? Неужели соскучился? Йегер лишь странно усмехнулся и засунул руки в карманы пальто. — Тебя не удивило, что я сам захотел с тобой встретиться, хотя еще в больнице напомнил, что между нами все кончено? — Меня всегда привлекала твоя непредсказуемость, — Елена уверенно выдерживала безупречную, сияющую улыбку. На фарфорово-бледном лице с острыми скулами темные губы смотрелись вызывающе и даже дико. Йегер наконец вытащил руку из кармана. На пальцах повисли две белых петли — пластиковые полицейские стяжки. По черноводной Темзе прошла рябь. Кончики коричневых губ дрогнули. С трудом удерживая подкатывавшую волну страха, Елена следила за тем, как Эрен убирал наручники обратно в карман. В горле у нее пересохло. — Елена Ершова, ты задержана по подозрению в мошенничестве, — отчеканил он ледяным тоном. — Надеюсь, ты не будешь глупить и пытаться сбежать. — Ну и несмешные же у тебя шуточки, Эрен… — Елена, выдохнув, оперлась о гранитные перила набережной. — Это не шутка. В твоих интересах рассказать мне обо всем, что ты задумала. Елена пыталась прочитать на лице Эрена хоть какой-то намек на иронию, услышать в его голосе одну-единственную добродушную нотку, но тщетно. Ничего. Все выражение его лица обжигало безжалостной серьезностью. «Ты не можешь ничего знать…», — упиралась Елена, решая играть свою роль до победного конца. Лукавая, соблазнительная улыбка вновь воссияла на лице — солиситор пустила в ход все свое обаяние. — Ну и что дальше? — изящным указательным пальцем она выписала невидимую линию на гранитном периле. — Мне упасть на колени и просить тебя о пощаде? Эрен пропустил ее сладкое, дурманящее мурлыканье мимо ушей. — Я использовал только ту информацию, которую ты сама мне преподнесла. И она вывела меня на Конни Спрингера. Сердце солиситора пропустило удар. Воздуха перестало хватать. «Не выдавай себя, продолжай игру!» — слышала Елена в голове голос внутреннего командира. Но исполнять его приказы с каждым вдохом становилось все тяжелее. Под натиском суровой правды рисковала разрушиться безукоризненная легенда. — Я многого опасался, бросая тебя, но такой махинации я даже от тебя не ожидал. В голосе Йегера Елена услышала самое страшное — презрение. Солиситор, чувствуя, как становится душно под воротником блузки, начала сдаваться. Ей долго удавалось обвести детектива вокруг пальца, но вот это самое презрение обмануть было невозможно. — Стоило лишь немного углубиться в рапорты, сложить два и два и увидеть, что многое не сходится. Умница… — сверкнул глазами Эрен. — Выбрала своей жертвой осатаневшего Спрингера, который бесит уже не только свой наркоотдел, но и половину участка, верно?.. Который регулярно избивает подозреваемых, да?.. — перечислял он с издевкой. — Который за деньги покрывает виновных… И ты наконец-то нашла повод схватить его за жабры — покушение на взятку… Елене становилось невыносимо от его снисходительного тона. «Перестань…» — …которую бы он получил… «Заткнись!» — …от Порко Гальярда. Каждое слово, брошенное Эреном, отзвенело в ушах Елены бронзовым колоколом. Солиситор дернула плечами. Цвет ее лица сделался мраморно-серым. «Что пошло не так?.. Где я ошиблась?..» Весь план с Порко Гальярдом и Конни Спрингером родился в одночасье — в отчаянной попытке вернуть внимание Эрена. Судя по словам детектива, сама схема сработала. Где же тогда был сбой? — Значит, я оказался прав, — промолвил Эрен, вскинув бровь. Елена едва не сползла вниз по перилам. В ее глазах детектив теперь выглядел горделивым, грозным самодержцем, выносящим суровый приговор. — Это ты надоумила Конни потребовать с Гальярда залог. Блестяще. Ветер бурно трепал над их головами полотнища флагов Соединенного Королевства. Дважды просигналил проплывавший по клокочущей реке паром. Загнанному в клетку солиситору было нечего ответить. Ее раскрыли. — Спасибо за высокую оценку моих способностей, детектив, — Елена чувствовала, как на лбу выступала испарина, хотя под пиджак залезал промозглый холод. — Давно пора было вышвырнуть того, кто вечно вставлял палки в колеса всему Саутуарку… и тебе в частности. Ничего, это еще не конец. Он не причинит ей никакого вреда, даже если узнает всю подноготную. Елена не смогла бы добиться такого успеха в адвокатском деле, не имей она всегда пару тузов в рукаве. Пристально наблюдая за каждой ее реакцией, Эрен давил одной догадкой за другой. Детектив с адвокатом поменялись ролями — теперь не она читала его, как открытую книгу, а он — ее. — Жадный и беспринципный Спрингер незаконно получает от Гальярда баснословную сумму, а ты потом раскрываешь это как взятку. Это и в самом деле изящный и очень красивый план. — Восхищен мной? — Елена выпрямилась. — Еще как. Однако в своем плане ты не учла одной переменной. — Что?.. — Переменной по имени Райнер Браун. Ты всегда считала, что видишь меня насквозь. Но того, что мы с ним знакомы, ты знать не могла. Внутри Елены как будто перерезали аорту острыми ножницами. Чик — и не осталось ничего, кроме сосущей, глухой пустоты. Сбой в этой превосходно написанной программе отыскался. — И такие тяжкие обвинения в деле Гальярда оказались тоже с твоей подачи? — Не совсем, — Елена приложила к губам костяшку указательного пальца. — Собаке только прикажи рыть яму, дальше она уже сама… — и улыбнулась, вновь оскорбив столь претившую ей полицию. — Спрингер превосходно справился сам. Мне лишь нужно было чуточку его подтолкнуть. Я взяла себе дело музыкантишки, а заодно намекнула Спрингеру, что с этого можно кое-что поиметь. — И чтобы увеличить сумму до заоблачной, он накинул все, что только смог придумать… Ясно, — Йегер сложил руки на груди. — Одного я не понимаю — при подаче документов в прокуратуру каждая бумага прошла бы проверку и обман бы раскрылся. Даже самый бессердечный прокурор не одобрил бы срок в двадцать лет. — Как же чудесно ты мыслишь, — глаза Елены горели огнем. — Всегда восторгалась твоей верой в систему правосудия… Но дело и не должно было дойти до прокуратуры. Так думал Спрингер. Мне нужно было лишь развести Гальярда на поиск средств, якобы для залога. Как только деньги оказываются на руках у Конни Спрингера, он сливает большую часть обвинений, оставив только штраф, как и положено. Гальярд вообще бы не понял, что произошло. Для него все выглядело бы максимально законно. — Типичная разводка для недалеких, — Эрен достал пачку «Данхилла» и, к явному неудовольствию Елены, вытащил оттуда сигарету. Как же она ненавидела, когда он курил. — И ты думаешь, что Гальярд реально не стал бы копать? Или его друзья? — Ты бы его видел… — солиситор расхохоталась громко и наигранно, как актриса академического театра. — Парня ломало, будто в него бес вселился… Что он там употреблял вообще, ты помнишь? Такой любопытный был бы экспонат… у него в крови вертелся целый калейдоскоп запретного… Зажав сигарету пальцами, детектив медлил. Внутренние вопросы, на которые ему так важно было найти ответы, отвлекали даже от простых, до автоматизма привычных движений. — Скажи мне, Елена… — Да, мистер детектив, устроивший мне допрос с пристрастием? — Как ты планировала всей этой схемой убрать Конни? — М-м-м, это самое интересное, — заправив выбившуюся пшеничную прядь за ухо, Елена всем своим видом показывала гордость за собственный план. — Жадность ослепляет, любимый. Десять тысяч — это три месяца тяжелой работы, если ни на что не тратить. Уверена, твой друг Райнер Браун отлично знает, что это такое… На упоминании Райнера Эрена всего передернуло. — …я всего лишь перед разговором с сержантом Спрингером включила на телефоне диктофон… И у меня есть записи, как он озвучивает мне сумму… Как интересуется, как у Гальярда идут дела… Когда будут деньги… В этот момент в светлой голове Елены созрел новый план — во что бы то ни стало сменить гнев Йегера на милость. — Только пожелай, — продолжила она, делая шаг навстречу. — И записи будут у тебя. Я вызову нам обоим такси, мы поедем ко мне, и там я отдам тебе флешку со всеми файлами. За бутылку вина и уютный вечер вместе. Небольшая плата за то, чтобы поиметь плохого грязного копа, не правда ли? Но Эрен, закуривая, обозначил между ними невидимую, но непреодолимую границу. Соблазнительное предложение не возымело никакого эффекта. Все это лишь распаляло неадекватный спортивный интерес Елены. — И что? На первом же судебном допросе Спрингер говорит, что на взятку его надоумила именно ты. Что дальше? — Все же беспокоишься обо мне… Эрен, ты же знаешь, что я не проиграла ни одного дела за всю свою карьеру? А все потому, что я всегда думаю на два шага вперед. И не только о себе, мой хороший… — разочарованная, Елена билась до последнего. — Спрингер указывает на меня, а я отвечаю, что все это было твоим собственным внутренним расследованием. И мы договорились о нем тогда, когда я приходила к тебе в больницу и показывала документы. Это можно подтвердить по больничным камерам наблюдения. Сигарета замерла в уголке губ Эрена. Пазл быстро складывался в единую картину. — Так вот оно что… Ты и меня вплела в свою махинацию… — такой дерзости и изворотливости он и в самых жутких кошмарах вообразить не мог. Солиситор мягко вытащила изо рта Йегера папиросу и, уронив на мостовую, растерла ее носком бордовой лакированной туфли. — Неужели я не заслужила хотя бы небольшой благодарности от тебя, любовь моя? — взмолилась она. — Думаешь, для кого все это придумывалось? — Для кого? — Эрен не понимал. — Для тебя, мистер детектив. Ты всегда находился в центре событий… И в центре моей жизни, иное никогда меня не волновало. От услышанного у Эрена серьезно заболела голова. Боль стремительно расползалась от затылка по всему черепу, словно сжимая его домкратом. Йегер разом переживал и омерзение, и гнев, и отчаяние, и шок. — Почему я?.. — Плохой коп оказывается за решеткой, а хороший занимает его место. У тебя появляется вкусная строчка в резюме, похвала от начальства и, с моим поручительством, приятная награда. Ты с самого начала был всему причиной, Эрен… А точнее, моя любовь к тебе и тому, что ты делаешь. Руководящие должности должны занимать вовсе не такие бездарности, как Спрингер. А одаренные, как ты. — А если я откажусь? Елена хмыкнула. Откажется, как же… — Тогда тебе придется играть против меня, Эрен, и мы оба знаем, кто победит, — Елена улыбнулась, и из-под верхней губы блеснули кончики белоснежных острых клыков. — Ты можешь попытаться меня сдать, но тогда я буду вынуждена сказать начальству, что ты знал о взятке сержанта Спрингера и сознательно сидел сложа руки, ведь он взял тебя в долю. — Почему кто-то должен в это поверить? — Эрен нахмурил брови, сверля взглядом адвоката. — Все та же запись с камер наблюдения в больнице. В мире победившего релятивизма все относительно, и одну и ту же картинку можно трактовать как угодно. Поверь, я в этом преуспела, — Елена чувствовала, как вновь завладевает контролем и загоняет в ловушку непослушного, строптивого, совсем отбившегося от рук возлюбленного. — А еще мне придется раскрыть карты о нашем общем прошлом. И тогда комиссии по этике тебе уже не избежать. Но давай не будем прибегать к этому варианту… Я ведь сказала, что все это было ради тебя и твоего лучшего будущего, Эрен. Пойми наконец — я не враг тебе. Эрен отвел взгляд, словно решая внутреннюю дилемму и принимая некое сложное, переламывающее всю картину мира решение. Елена выжидающе смотрела на него, едва дыша. И, к ее счастью и полному торжеству, Йегер вдруг склонил голову и улыбнулся, совсем как ребенок. Так он улыбался на их первых свиданиях. — Елена, я восхищаюсь твоей гениальностью. Ты и правда самый умный человек из всех, кого я знаю, — он почти посмеивался. — Но как же жаль, что к такому уму прилагается такая черная душонка… — Что ты… — вздрогнула Елена. — Но подлость не выживает в этом мире. Ты проиграла. Из внутреннего кармана пальто Эрен извлек служебный смартфон. На экране под цифрами хронометража горела диаграмма продолжающейся записи. Мгновенно среагировав, ошарашенная Елена бросилась вперед в отчаянной попытке вырвать смартфон из рук, но детектив ловко увернулся: — Бесполезно. Это приложение автоматически сохраняет запись в облаке. Отнимай телефон, выключай, разбивай, кидай в воду — это не поможет. У Елены опустились руки, тело обмякло. Она с трудом удержала себя, чтобы не сесть прямо на грязную мокрую брусчатку. Захотелось выть от внутренней боли и осознания, что она побеждена своим же орудием. Солиситор не могла поверить, что Йегеру удалось так просто ее обмануть. Теперь она понимала, к чему он задавал так много уточняющих и местами даже глупых вопросов. Из глаз норовили хлынуть слезы, но Елена сжала руки, впиваясь острыми ногтями в кожу и сдерживая предательский порыв. Она никогда не станет опускаться до сентиментов, она слишком сильна и горда для этих низменных эмоций. Но как же сложно было в ту минуту терпеть боль, норовившую разорвать ее изнутри. Собственное тело теперь казалось хрупким, словно сделанным из фарфора. Но Эрен не чувствовал в себе ни жалости, ни какого-либо сочувствия. В зубах дымилась вторая сигарета, и уже ничто не мешало детективу ее докурить. — На деле, у меня на тебя не было ничего, кроме предположений. Твой план был идеален, в общем-то. Ощутив, как ногти до крови впиваются в кожу, Елена едва слышно застонала. — Почему… — сдавленным голосом вопрошала она. — За что ты так со мной? Разве я провинилась перед тобой?.. Я всегда была верна тебе, как собака, и так ты мне отплатил? — При чем тут верность, Елена? — большим пальцем Эрен устало почесал висок. — Ты почти преступила закон, очнись. — Это все было… ради тебя… Ты же блестящий полицейский, а я всегда стояла за твоим плечом. Тебе всегда нужен был помощник, и я справлялась с этой ролью лучше всех. Но что с тобой стало?.. Кто всегда говорил мне, что нужно уметь замарать руки ради великой цели, не ты ли? Ты мне карьерой своей обязан, Эрен! — в безнадежном порыве та схватила детектива за воротник, словно цепляясь за спасительную соломинку. — Ты настолько ослеплена своей «любовью», что готова меня подставить, лишь бы удержать около себя. Я не готов дальше жить в мире иллюзий, — тот мягко, бережно, но в то же время твердо оттолкнул ее, и в этом жесте оказалось больше смысла, чем во всех их прежних объятиях, поцелуях и ласках. — Я не просил об этом, ты сама выдумала себе великую миссию. Елена, уже не в силах сдержать душащие слезы, отвернулась и закрыла лицо руками. — И, увы, — продолжал Эрен, — раз уж я здесь полицейский, мне и наводить порядок в том хаосе, что ты устроила за моей спиной. — Какой тогда прок от всех этих разговоров, если я отправлюсь за решетку и именно ты меня туда отведешь? — шептала Елена в заледеневшие ладони. — С точки зрения закона ты пока ничего не нарушила. Я начну исправлять твои ошибки с того, что отправлюсь в участок, поговорю с сержантом и подготовлю бумаги об освобождении Гальярда. Что до тебя… Солиситор зажмурилась, ожидая приговора. — …я даю тебе двадцать четыре часа, чтобы ты разобралась с работой, купила билет на самолет и покинула Лондон. Если подумаешь меня обмануть — записи дойдут до администрации. Ты же не отказывалась от российского гражданства? На этих словах Елена резко развернулась, не веря тому, что услышала. На длинных ресницах блестели росинки слез. — Почему?.. Йегер стряхнул пепел и пожал плечами. — Твоя вина перед законодательной системой не так велика по сравнению с виной перед самой собой. Посмотри на себя, в кого ты превратилась? Любите же вы, русские, создавать себе кумиров… — И ты правда вот так дашь мне уйти? Ни один нерв не дрогнул на лице детектива. — Конечно, это не останется незамеченным. Мне придется ответить. Ты верно сказала о комиссии по этике. Что ж, и я должен принимать последствия своих решений. А у тебя еще есть шанс. Возьми вот это — и уходи. Из второго кармана тренча Эрен извлек запечатанный крохотный флакон и протянул ей. Итальянский «Acca Kappa. 1869». Тот самый, дурно пахнущий кожей. Когда-то Йегер невзлюбил этот парфюм и принес другой — с запахом роз. Ненавидящая розы Елена в ту ночь будто в одночасье забыла о своих вкусах, беспрекословно приняв подарок. — Эрен, я… — Елена протянула руку и остановилась, не зная, что сказать. Раньше Эрен всегда был предсказуем. Сейчас же взору бывшей любовницы открылись все произошедшие в нем перемены. — Не теряй времени. Я все равно не умею прощаться. Несколько секунд Елена стояла на набережной, тупо уставившись на стеклянную склянку. Совершенно потерянная, она не могла понять, чего в тот момент ей хотелось сильнее: как можно скорее сбежать из Великобритании или же не жить вовсе. Эрен не солгал. Выбросив окурок, он решительным шагом удалялся прочь.***
U2 — Where The Streets Have No Name
Через три недели
В аэропорту Хитроу, как и всегда, кипела жизнь, словно в огромном муравейнике из стекла, металла и бетона. Тут и там носились опаздывающие пассажиры, каталась уборочная техника, трещали буквы на табло, стояли очереди к выходам. Ни Эрен, ни Микаса ни разу не летали на самолетах. Йегер даже в Париж, будто чего-то опасаясь, поехал по Евротоннелю под Ла-Маншем. И хотя бывшие напарники до сих пор с робостью проявляли свои чувства на людях, повинуясь былой привычке играть в прятки в полицейском участке, сейчас они инстинктивно прижимались друг к другу, лавируя в толпе и проходя перед вылетом все процедуры контроля. Обычно спокойная Микаса не выдержала первой. Когда с формальностями было покончено и осталось только дождаться посадки, она взяла Эрена под локоть и уверенно зашагала в типичный для любого аэропорта крохотный паб. — У дяди Кенни есть традиция всегда перед вылетом выпивать пинту Гиннеса, сколько бы она ни стоила. На счастье. Эрен был совсем не против. Оставив Аккерман выбирать место, он подошел к стойке. За ней, повернувшись к залу спиной, стоял широкоплечий бармен со светлыми короткими волосами. Йегер, замерев, невольно задержал на нем взгляд. Но тот обернулся, и наваждение исчезло. «Показалось». — Что закажете, сэр? — вежливо спросил бармен. Кроме прически и роста, в нем и правда ничего больше не напоминало Райнера Брауна. Совершенно другое лицо и совсем иные манеры. — Две пинты Гиннеса… Пожалуйста, — Эрен потянулся за кошельком. Пока он ждал заказ, легкое оцепенение прошло. Этот эпизод напомнил Йегеру о том, на чем же они с Райнером остановились месяц назад. Когда он помог в освобождении Порко Гальярда, то ограничился лишь коротким деловым сообщением, отдававшим в некоторой степени надменностью. На этом можно было бы и закончить, но… ему не хотелось оставлять это вот так. Все время в баре он напряженно думал, что стоило сделать. Все тексты сообщений, которые приходили ему в голову, казались неискренними, слишком высокопарными или вовсе эгоистичными. Ничего толкового не придумалось, даже когда они с Микасой встали в очередь на посадку. Та в очередной раз пересказывала ему (а на самом деле, больше себе, нервничая перед первым полетом) детали маршрута: Токио, аэропорт Ханэда, там пересадка, а дальше до Саппоро — родины матери Микасы. Эрен уже выучил эту информацию наизусть, поэтому со спокойной совестью делал вид, что слушал, копаясь тем временем в своих мыслях. — И, конечно, я надеюсь, что… — Аккерман от волнения стала неожиданно болтливой, но Йегер вдруг зацепился за произнесенное ей слово — «надеюсь». «Точно!» — осенило его сиюминутно. Вот как на самом деле хотелось ему закрыть эту главу своей жизни под названием «Райнер Браун» — с надеждой на лучшее будущее. — Давай сделаем фотку! — Йегер перебил Микасу. — А? Ну, давай, конечно… Они долго и неловко пытались нормально встать в кадр — никто из них не привык фотографироваться. Тем более делать селфи. Тем более в паре. — Не будь такой официальной! — засмеялся Эрен. — Я хочу корешу отправить. — А сам-то встал, как на досмотре, что ты так выпрямляешься? — в ответ отчитала его Микаса. — Армину? — Райнеру, — Эрен решил не скрываться. — А-а-а, поняла! — Микаса призадумалась. — Тогда надо что-то, ну… Ну прямо непосредственное, смешное. Или хотя бы забавное. А знаешь, у меня идея! Звук цифрового затвора. Фото готово. Посадка заканчивалась. У самого гейта Йегер завис в телефоне: давно вернув Райнера в друзья на «Фейсбуке», теперь он глядел на пустую, безжизненную переписку, состоявшую лишь из стикеров на дни рождения. Переглянувшись с Микасой, он мягко нажал на экран, отправляя сообщение. «Удачи, Райнер. Кстати, фартук бармена тебе идет, только живот подбери». Под текстом красовалась фотография из аэропорта. На фоне голубого неба и стройных самолетов за окном Эрен мечтательно прижимался губами к щеке Микасы, а та, глупо зажмурившись от радости, смеялась. — Так-то лучше, — Йегер перевел телефон в авиарежим.***
— Волнуешься? — Аккерман ласково взяла Эрена за руку, свисавшую с подлокотника. — Мы впервые будем так далеко от дома. — Дома?.. — задумался Эрен, влюбленно глядя на девушку. — Если честно, я почувствовал себя как дома буквально десять минут назад. Он смотрел в ее лучистые серые глаза и чувствовал в груди необыкновенной силы покой. Объяснять, что он имел в виду под «домом», было излишне — все было ясно и так. — …впервые за всю мою жизнь, — и, притянув порозовевшую Микасу к себе, оставил на ее губах долгий, теплый поцелуй. Раздался рев турбин. Корпус самолета, на хвосте которого красовалась эмблема авиакомпании в виде двух перекрещенных крыльев, плавно пополз по взлетной полосе. Меньше, чем через час, бывшие детективы-констебли Эрен Йегер и Микаса Аккерман навсегда покинули Лондон, а затем и воздушное пространство Великобритании.