Do you feel like you’re irrelevant? Do you feel like you're irrelevant? Do you feel like you're just scared as fuck? — YUNGBLUD
YUNGBLUD — Anarchist
«Ну что за ребенок! Ветер в голове». «Бедовая… ничего не выйдет». «Девочки так себя не ведут!» «Позор Квинсвуда. За все время своей работы не видела такой отвратительной ученицы». «Немного дисциплины — по всем предметам успевала бы, а так… На одних спортивных достижениях и держится!» Вот уже несколько лет Габи непрерывно ощущала себя в самом центре бушующей толпы. Разгневанной массы строго одетых взрослых, где каждый глядел на нее с разочарованием, осуждением и злобой. «Посмотрите на себя! Ссадины, спущенные чулки, грязь под ногтями! Вас в пещере воспитывали, юная леди?!» «Вы думаете, Браун, что вы особенная и вам дозволено не соблюдать наши традиции?» Живой, подвижной девочке было всего восемь, когда черно-серой тенью ее начал преследовать стыд, перекрывающий дыхание любой радости. Уплетала ли она за обе щеки школьный обед, носилась ли с хохотом по коридорам, вешала ли на сумку забавные значки — за любым проявлением жизни следовало недовольство менторов, и в одиночку противостоять им маленькой Браун не удавалось. В одиннадцать лет к внутреннему ощущению вины добавилась психосоматика: дрожащие коленки, глаза в пол, вечно больное от предательского молчания горло. В двенадцать — подозрительность и недоверие ко всем, кто находился рядом; атмосфера нездорового порядка никак не способствовала сплоченности и духу товарищества. В пансионе Квинсвуд девочкам предписывалось жить по двое, чтобы в случае дурного поведения одной другая сообщала об этом администрации или же сама призывала к дисциплине. Так поддерживалась местная культура доноса. Не стучала на одноклассниц одна лишь новенькая — молчаливая Зофья Сойер, сосредоточенная на своем внутреннем мирке и поразительно шустро усвоившая правила школьного этикета. При первой встрече Габи, конечно, ее невзлюбила, а когда их еще и поселили в одну комнату, то настороженно следила за своими словами и вещами. Замдиректора по воспитательной работе полагал, что буйный нрав Габриэллы Браун вполне уравновесит сдержанная, тихая соседка. Однако заму было невдомек, что эта самая сдержанная и тихая соседка однажды буркнет: «Да как же заебали эти кошелки…» — и именно с этой фразы начнется долгий, прочный девичий союз. Как немного иногда нужно человеку, чтобы понять, что перед ним «свой»… Всего лишь увидеть его темную сторону. Новая ученица оказалась откровенно борзой, но хитрой: она знала, что даже вызова к директору можно было не бояться. Пансион коммерческий — учеников сколько угодно могли пугать отчислением, однако с деньгами расставаться особо никто не стремился. Перешедшая из другой школы Зофья как-то заметила, что в Квинсвуде деньги любили так, как не любили их ни в одном учебном заведении в округе. Не думал замдиректора и о том, что чуть позже Браун и Сойер сблизятся на почве совместного творчества, совершенно непозволительного для воспитанниц элитного пансиона… Пока одна бессовестно строчила про любимых музыкантов фанфики рейтингом не ниже NC-17, вторая рисовала к ним развратные иллюстрации. Да что там развратные — откровенное гейское порево! В безбожных хэдканонах и вымышленных историях о чужой любви две девочки находили отдушину — все же сбегать от реальности вместе с кем-то было намного веселее. Так в условиях внешней несвободы понемногу обреталась свобода внутренняя. Едва утром понедельника прозванивал будильник, Габи начинала считать часы до вечера пятницы, когда из школьной тюрьмы ее наконец отпустят к маме и папе — в родной двухэтажный домик на краю зеленого лондонского пригорода. Туда, где жизнь не подчинялась расписанию и правилам этикета. Туда, где тело не задыхалось от униформы, галстуком сдавливающей шею. Туда, где от воспоминаний о счастливом детстве снова хотелось жить. Дома Габи не раз бегала за матерью в отчаянном стремлении найти хоть каплю понимания: «Мама, мне плохо там, — это была очередная попытка. — Эти старые лошади хотят видеть в нас монашек, которые не смеются, не ругаются, не едят и не дышат! Я хочу в обычную городскую школу». «Мы уже обсуждали это, солнышко. Пансион Квинсвуд входит в десятку лучших школ для девочек. Мы с твоим папой себя не жалели, работали, чтобы ты получила первоклассное образование. Не обзывайся! Все это ради тебя». «Я ненавижу их, мам, это сплошной крысятник! Мразотные училки любят лишь своих припевалочек типа Каи Браус — те им задницу лижут каждый урок. Я не хочу так, я хочу в простую школу без понтов! Ну и что, что на дорогу будет уходить больше часа? Я уже достаточно большая, чтобы сама ездить!» Ирма Браун, вечно куда-то торопящаяся телеведущая (с отцом Габи, шеф-редактором одного из местных каналов, они уже несколько лет выпускали совместную авторскую передачу), часто не находила в себе сил и терпения на нытье дочери. Почти всегда их диалоги и правда напоминали беготню по дому. «Мама, вы же с папой журналисты, не вы ли всегда учили меня, что важнее всего правда?!» — однажды, почти плача, в исступлении воскликнула Габи. В тот момент Ирма наконец остановилась. Поджала губы, чему-то про себя покивала и села перед дочерью на корточки. Тогда Габи показалось, что мамочка наконец смогла ее услышать. «Правда в том, Габриэлла, что мы тебя избаловали. Учись ладить с коллективом». Разговор был окончен. Догонялки по выходным прекратились. Но любое действие рождает противодействие. В тринадцать лет, когда начали взрослеть тело и сознание, характер Габи начал заметно портиться. Девочка становилась с каждым днем все более неудобной. В борьбе со стыдом ей никто не помог — значит, пришла пора самой показывать когти. Мир юбок-карандашей и туго стянутых пучков ей претил до тошноты. Чем прилизаннее прическу она видела перед собой, тем отчаяннее ей хотелось размазать по ней жвачку. Чем чище была парта, за которой она сидела, тем грубее выражение ей хотелось на ней тайком нацарапать. Теперь в молодом, горячем сердце зрели бунт и злоба. Разгул гормонов подогревал кровь — обороняться, нападая первой, стало делом принципа. «Ричард, у меня уже нет сил, наша дочь перестала меня слышать. Поговори с ней, сделай что-нибудь!» «Почему мне опять посреди рабочего дня звонили из Квинсвуда, Габи? Ты ударила одноклассницу?» «Пап, все было совсем не…» «Тебе совсем плевать на то, сколько мы для тебя делаем?!» «Выслушай меня…» «Ради нас с мамой, пожалуйста, я очень тебя прошу, постарайся. Из этой школы потом попадают в лучшие университеты, начни ты уже думать о своем будущем, раз считаешь себя взрослой!» Совершенно неважно было, сколько раз мерзкая Кая Браус насмехалась над Габи, обсуждала со своей подленькой свитой ее брекеты и пропахшую потом форму — по неясной причине Кая невзлюбила Габи с Зофьей с самых первых дней в пансионе. Никто не знал, как Браус строчила Зофье фейковые валентинки и исподтишка снимала ту на камеру. Никого не волновало, как долго Габи терпела подлые шепотки за спиной и оскорбления единственной соратницы. Никто об этом не знал, пока Габи не решилась ударить первой. Прямо в нос, со всего размаху, до крови. Но, как это часто бывает в престижных учебных заведениях, виноват тот, кто спалился при всех. «Хорошо, пап…» Перед Каей пришлось извиниться. Публично, на глазах у всего класса — если кто-то в Квинсвуде оступался, об этом должны были знать все. Чтобы остальным было неповадно. Однако после этого инцидента Габи становилась лишь злее. Пока Зофья прилежно кивала, скрещивая за спиной пальцы, ее подруга с каждым днем все больше презирала вранье и притворство, в которых жила столько лет. В какой-то момент на ложь не осталось никаких сил.***
Терпение администрации лопнуло в самом начале семестра. И пары месяцев не прошло. Пансион Квинсвуд на всю Англию славился своим огромным крытым бассейном, в котором проводились региональные соревнования между школами. Он располагался в отдельном строении и занимал почти треть огороженной территории. Кроме фанфиков и дружбы с Зофьей, у Габи была и третья радость — этот самый бассейн. В озонированной воде она забывала о душном запахе нафталиновых старух, а команды тренера перебивали в ее голове недовольные голоса педагогов. У юной Браун лишь по одной физкультуре стояли в табеле отличные отметки — в остальном же она, при всей своей сообразительности, едва добирала минимальные баллы. Что до плавания, то в нем Габи находила себя, высвобождала всю запертую энергию и занимала призовые места на состязаниях. Да и строгий с виду физрук неустанно подбадривал ее на тренировках, хвалил за упорство и прочил великое будущее профессиональной пловчихи. Пару раз ей даже приходили мысли, что вот оно, ее призвание, ведь в детстве она умудрялась обгонять в самодельных забегах и заплывах своего двоюродного брата. — Отличный результат, Браун! Габи доплыла до бортика и, едва переведя дух, сдвинула на лоб плавательные очки. Тренер поднес к ее лицу секундомер: — Делаешь успехи, почти на полторы секунды быстрее, чем неделю назад! — Хы-ы, — Габи расплылась в широченной улыбке и протянула руку, чтобы отвесить тренеру мокрую, звонкую пятюлю. — Давай вытирайся. И посиди обсохни немного перед занятиями, а то сегодня похолодало. Если будешь идти по двору с мокрой головой, можешь простыть. — Есть, сэр! — Браун приставила руку к резиновой шапочке, отдавая честь, и вылезла из воды. По пути в душевую она услышала где-то около раздевалок удалявшиеся в глубь коридора шаги и высокий девичий смех.***
The Prodigy — Firestarter
— Какого… Открыв после душа дверь своего шкафчика, Габи не обнаружила ни обуви, ни бордовой формы с гербом Квинсвуда. Кто-то забрал их вместе со спортивной сумкой, цинично оставив на вешалке лишь нижнее белье — светло-бежевую майку с шортиками. Неприятный сюрприз. И Габи даже догадывалась, кто мог его устроить. — Попадись мне… — маленькие ладошки до белых костяшек сжались в тугие кулаки. Переодевшись в тонкое белье, Габи робко выглянула в коридор. В бассейне не осталось ни души — все уже давно разбежались по кампусу на занятия. Тренера тоже нигде не было видно — наверное, ушел обедать. От прохлады коридора Браун поежилась. Ей, и без того бывшей у всего педсостава на плохом счету, стоило поторопиться, чтобы не получить очередной выговор от администрации (а вслед за ним — пиздюлей от родителей). Делать нечего — придется шустро добежать до жилого корпуса, переодеться там хоть во что-нибудь и надеяться, что студеный октябрьский ветер не заставит ее слечь на неделю. Оставляя мокрыми сланцами следы на кафеле, Габи в одних лишь майке и шортах прошлепала по коридору к стеклянным входным дверям — за ними уже облетевшие клены раскрашивали темными линиями пасмурное небо. Габи собралась было оббежать учебный корпус сзади, чтобы в таком виде не попасться никому на глаза, но вдруг услышала свист ветра и увидела, как пригнулись к земле упругие ветки деревьев. Истекать соплями и лежать с больной от температуры головой Браун ненавидела больше всего на свете. Вздохнув, она решила срезать через центральный двор и молиться, что никто не заметит. План был надежным, как швейцарские часы, но в тот день, как назло, в Квинсвуд наведалась регулярная аттестационная комиссия, неустанно следившая за порядком в учебных заведениях. От ее решений всецело зависело, какой величины грант выделят школе в следующем году. Группа людей — худосочных тетенек в костюмах и усатых дяденек с сытыми брюшками — толпилась у входа, сжимая в руках планшеты с обходными листами. Члены комиссии были весьма удивлены, когда прямо перед ними из кленовой аллеи выскочила полураздетая девочка и на всех парах понеслась на другой конец кампуса.***
Часы в кабинете директрисы тяжело тикали. Габи казалось, будто в гробовой тишине гулко стучала каждая шестеренка неустанного механизма. Девочка сидела с опущенной головой, потупив взгляд. За ней пришли в жилой корпус, даже не дав толком обсохнуть — Габи едва успела сменить сырое белье на спортивный костюм. Локоть, за который свирепая комендантша тащила ее по коридору, до сих пор болел от длинных, остервенело впившихся в кожу ногтей. На ковер с мокрых волос стекали редкие капли. Перед ней полукругом сидели женщины, все как на подбор напоминающие злодейку Изму из «Похождений Императора»: зализанные прически, ядовитых цветов тени на веках, густая штукатурка, выделяющая старческие морщины, сжатые в тонкую полоску бескровные губы. Даже ногу на ногу они закидывали, кажется, одновременно, уподобляясь марширующим офицерам в какой-нибудь тоталитарной стране. — Ну и… — откашлявшись, прервала наконец молчание директриса — тонкая и вытянутая, как готический собор, миссис Карла Фриц. Она сидела ровно посередине, будто некая императрица в окружении фрейлин. — Что же нам теперь с вами делать, мисс Габриэлла Браун? На стене прямо над ее креслом висела огромная, почти метр в диаметре, эмблема школы: геральдический щит, под которым по-латыни значилось «In Hortis Reginae», что переводилось, как «В садах королевы». Вполне логично, учитывая, как старательно в этой оранжерее добродетели растили из совсем еще юных девушек одухотворенных, цветущих принцесс. Принцесс, которые в будущем начнут прислуживать королевам. Если бы из глаз можно было стрелять, то в теле Габи — такой несуразной и неженственной на фоне королевской идиллии — уже давно бы застрял десяток-другой стрел. Она, настоящее бельмо на глазу педсовета, почти физически ощущала всю направленную на нее ненависть. — Я знаю, кто это сделал… — тихо ответила Габи. — У меня украли одежду прямо из шка… — Что вы такое говорите? — всплеснула щуплыми руками одна из педагогических дев. — Кому это могла понадобиться ваша униформа?! — Это была Кая Браус. Или… или кто-то из ее подружек. — Браус?! — воскликнула женщина так громко, что директриса жестом приказала ей понизить тон. «Фрейлина» покорно захлопнулась. Вместо нее заговорила миссис Фриц: — Почему вы думаете, что это была мисс Браус? За ней никогда не числилось никаких проступков, это для нее, как бы сказать, не вполне характерно. Чего не сказать о вас, мисс Браун… Школа еще помнит ваш прошлогодний инцидент. Тогда вы, помнится, набросились на нее с кулаками… — Потому что Кая на самом деле не такая, как вы все о ней думаете! — осмелела Браун. — Она все делает исподтишка! — Вы хотите сказать, что наш опыт не позволяет нам сделать корректные выводы об ученице, я верно поняла? — Я не… — Какие у вас доказательства? Габи открыла было рот, чтобы ответить, но… несуществующие слова застряли в глотке. — Доказательства! — повторила миссис Фриц уже настойчивее. В этот момент на ее столе, массивном и широком, зазвонил телефон. Винтажный такой, с позолоченными деталями и диском вместо кнопок. — Слушаю, — худосочными, костлявыми пальцами в крупных перстнях она приложила трубку к уху. — Да. Да. Понятно. Благодарю. Во время разговора никто в комнате даже не шелохнулся. Побоялись. Габи подняла взгляд и уставилась на директрису. В ту секунду девочке показалось, будто она увидела перед собой пустые глазницы, бледную кожу, обтягивающую череп — так выглядела сама Смерть в человеческом обличии. — Только что звонили из прачечной жилого корпуса, — с каким-то странным торжеством в голове заявила миссис Фриц, вешая трубку. — В одной из стиральных машин обнаружили комплект одежды. С вашей фамилией на ярлыке. Внутри у Габи похолодело. Кисти рук задрожали от обиды и страха одновременно. — Так что там с доказательствами, мисс Браун? — директриса нетерпеливо постучала ногтями по столу. Тонкие губы растягивались в самодовольной улыбке. — У меня их нет… Я просто… слышала голоса у раздевалок. — Но ни саму мисс Браус, ни ее подруг вы не видели? — Нет. Не видела. — Ясно. — Миссис Фриц… — Мисс Браун, — отрезала та, сложив руки на груди, — позвольте мне описать сложившуюся картину. О вашей неаккуратности наслышаны мы все. Сколько замечаний мы вам безуспешно делали по поводу внешнего вида?.. Мне думается, что вы — случайно или же нарочно — могли испачкать свою одежду перед уроками. А помня вашу вопиющую грубость в сторону одной из лучших учениц пансиона… я рискну предположить, что вам сейчас хватает совести перекладывать вину на нее. На каждой фразе вся комиссия одобрительно кивала. Габи готова была поклясться — головы качались в такт, как у китайских болванчиков в хоррорах. — Почему вы… — девочка ощутила, как задрожали плечи и заболело горло. Совсем как пару лет назад, — …мне не верите?.. — Верить? Вы хоть представляете, как очернили достоинство нашей школы, Браун? — Карла Фриц уже даже не использовала вежливого «мисс». — На глазах у целой аттестационной комиссии!.. — Я не хотела, миссис Фриц… — у девочки, которую никто даже не собирался защищать, от отчаяния перехватило дыхание. Все ее тело будто сжалось в замученный комочек вокруг дрожащего солнечного сплетения. К горлу стала подкатывать тошнота. — Вы исчерпали кредит доверия много лет назад, Браун! — давила ее директриса, свирепея оттого, что эта мелкая дрянь до сих пор пыталась ей возражать. — Единственная причина, по которой вы здесь находитесь, — это честность… высокое сознание своего долга со стороны преподавательского состава! Который вас, неблагодарную, все еще пытается сделать человеком! И вот так вы нам отплатили? Дождались визита аттестационной комиссии и… — Ми… — Габи уже едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться от такой несправедливости. Обстановка перемалывала ее, словно жернова. — Молчать! — присоединялись к директрисе одна за другой ее приспешницы. — Нахалка! Вы понимаете, где находитесь?! Зловещие голоса со всех сторон смешались в голове тринадцатилетней девочки в густую кашу. Кровь застучала в висках с такой силой, будто по ним били молоточками. Габи зажмурилась так, что заболели веки и скулы. «Замолчите… — взмолилась она, внутренне загибаясь. От выброса адреналина ускорялось сердцебиение и потели ладони. — Неужели так сложно просто заткнуться и послушать?..»«За что мне это все?..»
Посреди душного кабинета она ощутила себя голой. Совершенно беззащитной.
«Это не может быть правдой…»
И вдруг все стихло.
«Бей или беги».
Габи перестала дрожать. В этот момент к ней пришло осознание: они вовсе не хотели услышать ее ответ. Они даже не собирались призвать к ответу Каю Браус… Плевать им было на справедливость. Все, чего им требовалось, — это сломить дух несносной ученицы, подавить ее, растоптать, как ничтожное насекомое. А после — продолжить сосать из ее семьи деньги, как паучиха сосет соки из наивной жертвы, волею судеб застрявшей в паутине. Это было так… смешно. Так нелепо. Габи захотелось смеяться. Ну не могли эти чопорные бабы оказаться настолько лживыми, не могли! Но они сидели прямо перед ней, словно сошедшие с экранов диснеевских фильмов злые ведьмы. Доживающие свой жалкий век, всем недовольные старухи, зря коптящие небо. Такие дурацкие, что даже бояться их уже не получалось. Гордо вскинув голову, Габи набрала воздуха в легкие. В уме она прикидывала, насколько была готова сделать то, что хотела. Доверять себе было сложно — этому в пансионе не учат. Однако молодая, горячая кровь с каждым мигом все сильнее торжествовала над застарелым прахом. Последствия? К черту последствия — хватит терпеть это дерьмо! Отец прав — раз Габи считает себя взрослой, ей следует начать думать о своем будущем. И в этом будущем уже не найдется места стыду, несправедливости и тотальному контролю. — Да как же вы надоели! — завопила Габи во все горло, перекрикивая недовольное клокотание старых куриц. «Ого…» — она сама не поверила в то, что смогла это сказать. Вот уже шесть лет Круэллы де Виль, Урсулы и Королевы Червей пытались научить ее в конфликтах «держать лицо», «быть выше этого», «уметь уходить красиво», но во всем этом не было ни грамма честности. Лишь сейчас Габи трепетала от ощущения своей правоты и победы. Она видела себя доблестным паладином, вытащившим из ножен объятый светом меч. Под натиском его лучей слепла нежить и разваливались тюремные стены. — Хватит делать из меня козла отпущения! — с каждым словом она чувствовала, как сердце наполняется храбостью. — Вы все это время делали вид, что не замечаете проделок Каи, а теперь хотите, чтобы я взяла всю вину на себя! Идите к черту! От неслыханной дерзости воспитательная комиссия опешила так сильно, что даже не нашлась, что ответить. Этот кабинет не знал еще подобных выходок. — Чт… Что вы только что сказали?! — больше всех растерялась миссис Фриц. Габи на миг показалось, будто у директрисы на голове шевельнулись волосы. Прямо как у Горгоны Медузы. — Что бы я ни делала, вы всегда будете видеть то, что хотите! Какой смысл тогда стараться?! — не останавливалась Габи, перебивая всех, кто пытался ей возразить. — Вам просто надо, чтобы я молча деньги приносила! — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — миссис Фриц угрожающе оперлась на стол. У нее на глазах, словно карточный домик, рушилась ее империя, заботливо выстроенная на дрожи и трепете. — Да от вас гнилью несет за милю, — продолжала изливать свою ненависть юная Браун. — Лишь за власть свою поганую цепляетесь, больше ничего. — Бешеная… — охали старушки, трусливо оглядываясь друг на друга. — Ненормальная… — Я не хотела и не хочу здесь учиться. Меня тошнит от вас, — Габи мрачно улыбнулась, и улыбка эта больше походила на оскал безумца. — Отчислите меня уже, седые вы суки! Последние слова потонули во всеобщем гаме — на Габи посыпались все проклятия мира. В самом искреннем порыве она гордо вскинула над головой два средних пальца и под ошалелые крики шумящей старой рухляди вышла из кабинета — так визжали карты Червей, рассыпавшиеся в руках гигантской Алисы. — Вам это с рук не сойдет! — бросила ей в спину миссис Фриц. — Даже когда вы опомнитесь и возьмете себя в руки, будет слишком поздно! Но Габи даже не оглянулась. Точно так же герои блокбастеров не оглядываются на взрыв. В этот день она наконец-то выбрала саму себя.***
Marmozets — Major System Error
Она никогда прежде не чувствовала себя настолько… цельной. Одно дело, когда на тебя с неба падает внезапная удача, и совсем другое — когда ты сам, дерзким и волевым поступком меняешь свою жизнь. Даже в дни тягостных сомнений Габи, как мантру, повторяла себе одну фразу: «Я права». Разубедить ее ничто не могло — ни звонкая пощечина от матери в тот же вечер, ни холодность отца. Хотя… Кое-что она вспоминала с неприятной теснотой в груди — тяжелый взгляд Зофьи, которая в их последнюю встречу лишь покачала головой со словами: «Ты явно переборщила, так нельзя». С того дня они не общались — на еще не остывших эмоциях Габи сорвалась на подругу, назвав ту вечной притворщицей и лицемеркой. «Не больно и нужна твоя поддержка, — убеждала она себя. — Все равно фиг увидимся теперь. И вообще меня ждут новые, классные друзья!» Начало октября маленькая Браун провела под мощным домашним арестом, однако он и близко не мог сравниться с многолетним заточением в стенах Квинсвуда. Увы, учебу продолжать все-таки нужно. Ирма с Ричардом неустанно обзванивали местные частные школы по номерам из телефонного справочника, но после начала семестра никто не соглашался принять новую ученицу. Спустя несколько дней пришлось признать: искать школу надо в Лондоне, хотя бы на первое время, пока не подвернется вариант получше. Кое-что нашлось, даже неподалеку от центра (хотя Брауны-старшие плохо переваривали шумную столичную жизнь и пытались уберечь от нее свою нерадивую дочурку, особого выбора у них не было) — в общественной школе Хаггерстон неподалеку от района Хакни как раз оставалось местечко. Местечко-то нашлось, а вот кто будет пять дней в неделю возить Габи на учебу и с учебы? О самостоятельном передвижении и речи быть не могло — родители Габи, перфекционисты и самые настоящие контрол-фрики, боялись оставлять свою дочь без присмотра. В таком огромном, многолюдном и диком городе криминогенная обстановка с каждым годом лишь усугублялась — постепенно Лондон становился опаснее Нью-Йорка и даже Москвы. К тому же, где искать Габи, если ей вдруг в голову еще раз взбредет послать всех к черту и уйти гулять?! Напряженный график журналистов (а в медиасреде, как известно, не бывает четкого деления на «рабочее» и «нерабочее» время — ты должен находиться в инфополе круглосуточно) кое-как позволял Ричарду Брауну отвозить дочь в Хаггерстон на машине, но вот забирать ее посреди рабочего дня, тратя добрых полтора часа на дорогу, не получалось ни у него, ни у Ирмы. Кто-то должен был встречать Габи из школы, потом кормить обедом, подобно няньке, и под вечер сдавать обратно на руки родителям. И эта задача теперь всецело легла на плечи Райнера. Карина, у которой в Лондоне почти не было друзей, отчаянно держалась за семью своего бывшего мужа. Брауны жалели ее — жизнь с алкоголиком обернулась для русской эмигрантки сущим кошмаром — и, жалея, поддерживали с ней хорошие отношения и всегда приходили на выручку. Неудивительно, что Карина решила отплатить им тем же, правда, в роли платы выступил родной сын — тот как раз лишился работы, а значит, свободного времени у него теперь было предостаточно. Как только Габи об этом узнала, она едва не пустилась вальсировать по всему дому. Ее память до сих пор хранила самые светлые воспоминания о двоюродном брате — добром весельчаке, который катал ее на плечах, отгонял страшную соседскую собаку и сооружал крепости из матрасов и подушек. Они уже много лет не виделись, хотя в детстве почти каждое лето проводили вместе — детям полезен свежий воздух за пределами задымленного мегаполиса. Однако когда Габи исполнилось семь, то ее отдали в пансион; Райнер же по какой-то причине перестал приезжать, лишь изредка показываясь на семейных праздниках. Последний раз Райнер заезжал к ним, когда Габи было лет пять или шесть — Ричард попросил племянника, уже не по годам вымахавшего в росте, помочь выкорчевать пни на участке. Земля около дома была перекопана, как перед стройкой, и носившаяся туда-сюда Габи споткнулась об одну из ямок, до крови разодрав коленку торчащим камнем. Райнер тогда среагировал на ее истошный плач быстрее, чем отец, смотался на кухню и вернулся с ватой, спиртом и пластырем. «Тшшш, это быстро пройдет, потерпи немного», — приговаривал он, прикладывая смоченный тампон к ране, и Габи, доверившись ему, затихла и даже перестала плакать, несмотря на обжигающую боль. Таким он и остался в ее памяти — сильным, веселым, никогда не унывающим, прочным, как броня. Тот, рядом с кем и море казалось по колено, и горы по плечу. Главной мечтой маленькой девочки было поскорее подрасти и отправиться с кузеном в поход куда-нибудь в самые непроходимые леса. Открыть новые виды растений, послушать пение неизвестных науке птиц, переплыть бурную реку и заснуть под звездным небом — настоящее приключение! В ожидании встречи она даже раскопала на верхней полке домашней библиотеки старый фотоальбом и вытащила из него квадратный полароидный снимок — на нем восьмилетний Райнер неумело держал на руках замотанную в одеяльце новорожденную Габи. С замирающим от радости сердцем глядя на фотографию, Браун чувствовала, как от невольной улыбки сводило скулы. Семью не выбирают, но как же хорошо, когда хотя бы на одного родного человека можно положиться.***
Каково же было ее удивление, когда на школьном дворе вместо беззаботного кузена она увидела мрачного, уставшего мужика с осунувшимся лицом. И сколь резким оказалось отторжение от того, кто еще несколько лет назад был так близок.