Покровители

Владимир огорошил отца в комнате для отдыха, куда Иван Иванович с князем Оболенским вышли покурить и прохладиться после бальной суеты и духоты. Молодой барон подошел к ним, учтиво кивнул Сергею Степановичу и, нисколько не смущаясь его присутствием, заявил: — Отец, прошу прощения и минуточку внимания… Я нынче тороплюсь… Я желал поговорить с вами еще дома, но вы были… гм… заняты… Так вот: после своего возвращения с Кавказа я выхлопотал годовой отпуск. (*) А также оформил себе заграничный паспорт. (**) Анне же я сам лично сегодня выпишу и заверю в суде вольную… Она давно должна быть свободна, независимо от ее чувств ко мне… А теперь, когда я узнал, что она не желает быть актрисой… Мы должны ее понять и уважать ее решение, отец! Мы с нею уезжаем в Париж… Не беспокойтесь, papa, вы же знаете, в этом городе проживают наши родственники и друзья. Денег для снятия небольшого особняка мне хватит. Ежели Анна согласиться стать моей женой и мы поженимся, возвращение в ряды Царской Армии для меня станет невозможным. И вы это прекрасно понимаете… А теперь… пожелайте нам счастливого пути, отец! (*) — Продолжительные (свыше 4 месяцев) и годовые отпуска были разрешены в 1834 г. Для этого требовалось прослужить не менее 3 лет в офицерских чинах (а с 1851 г. — и не менее 2 лет в данной части). Офицеры, уходившие в такие отпуска, зачислялись в запасные войска по месту жительства без исключения из списков своей части. (**) — Указ 1714 г. и инструкция 1719 г. установили, что все российские подданные (исключение составляли крепостные крестьяне) при поездках должны были иметь «проезжие письма» или «пашпорта». Оболенский недоуменно воззрился на Владимира, натянув на нос пенсне. У Ивана Ивановича пропал дар речи, и он некоторое время хватал ртом воздух. — Где Анна? Ты не посмеешь! — прохрипел старый барон, хватаясь за горло. — Как? Ааанна — крепостная? — выпучил глаза Оболенский. — Именно! — отчеканил Владимир. — А мой отец за столько лет не соизволил освободить ее и силком заставлял ее петь и играть в театре! — Не силком! Анна сама… — прошептал ошарашенный Иван Иванович. — Но… как же так, Иван? И я считаю, что эта прелестная девушка должна быть свободна! Владимир прав! — согласился старый князь. «Присутствие Сергея Степановича сыграло в нашем разговоре с отцом весьма полезную роль. Не зря я начал разговор при нем,» — с облегчением подумал про себя Владимир. — Прощайте, отец! — с болью в голосе прошептал сын и, склонившись, поцеловал старика в щеку. — Как только мы с Анной доберемся до Парижа, я напишу вам письмо. И еще, спешу вас утешить: я обещаю, что мы с Анной через год вернемся в Россию, и тогда я решу окончательно, служить мне далее в Царской Армии или нет. Хотя, скорее всего, мне в этом будет отказано… Молитесь за нас, отец! Мое почтение, Сергей Степанович! Честь имею кланяться! *** Несколько минут назад: После танца с Шишкиным, Анну вновь перехватил Владимир и повёл на балкон: — Анна… Пока вы танцевали с этим… несносным выскочкой Мишкиным, князь Оболенский сообщил, что ваше выступление состоится лишь через час. Что?.. Ах, вы танцевали с господином Ш-и-и-ишкиным! Ах, вот в чем дело! Но не в этом суть, а в том, что… ваше выступление откладывается на час! Потому как на бал внезапно прибыли исполнители цыганских романсов (***)… А затем в Изумрудной зале намечается небольшой банкет, и только после всего этого каламбура запланировано ваше выступление… А сейчас, — Корф оглянулся и схватил девушку за хрупкие плечи. — Посмотрите мне в глаза, Анна и скажите: вы сами желаете стать актрисой? (***) — Цыганский романс — жанр русского романса, сформировавшийся в России в XIX веке. Возник под влиянием своеобразной манеры исполнения городского бытового романса хорами петербургских и московских цыган. Основой для «цыганских» романсов служили как русские народные песни, так городские романсы. Ему свойственны «эмоциональная насыщенность, сочетание напевности и декламационности, специфическая гитарная фактура сопровождения с переборами аккордов и контрапунктирующим с вокальной мелодией басом». Девушка подняла на молодого хозяина печальные прекрасные очи и, не выдержав его проникновенного взгляда, тотчас опустила их, хлопнув длинными ресницами. — Можете ничего не говорить, Анна, ваши глаза сказали мне все за вас… Итак, следуйте за мною. Не бойтесь: ни я, никто другой не посмеет обидеть вас. С этими словами молодой мужчина, одернув на себе белый парадный китель, предложил Анне взять его под руку и, стараясь сохранять на лице невозмутимость и спокойствие, повёл ее лестничными пролетами, бесконечными коридорами и лабиринтами неведомо куда. Остановившись, наконец, возле одной из дверей, Корф ключом открыл ее и пропустил девушку в богато обставленную комнату, где обычно после или во время балов он встречался с любовницами. (Предприимчивый граф Потоцкий сдавал аристократам комнаты на верхних этажах своего особняка за немалые деньги.) — Анна! Мне нужно попрощаться с отцом и сделать еще одно важное дело. Будьте добры: сидите здесь тихо и ожидайте моего возвращения… И, простите, я вынужден вас запереть… Ненадолго… Да не пугайтесь вы так! На том столике напитки, видите? Алкогольных много не пейте, вам сие не к лицу, Анна… Ну-ну, не хмурьтесь… Я же обещал: все будет хорошо. И Владимир, одарив девушку одной из самых обаятельных своих улыбок, быстро вышел из помещения, не забыв запереть за собой дверь. *** Молодой барон отсутствовал часа два-три. Вернувшись в комнату к Анне, он застал ее очень грустной, в слезах. Она сидела на кровати, такая милая и трогательная, что Владимир с трудом подавил желание наброситься на нее тотчас же и проделать с нею то, что обычно вытворял на этой самой кровати с любовницами. Однако, он даже не посмел поцеловать Анну, ибо знал, что потом не остановится. Он запустил руку в нагрудный карман кителя, лишний раз убедившись, что деньги и его заграничный паспорт на месте. Анну же он намеревался провезти за границу как прислугу. Не совсем приятно, зато… меньше хлопот: он не намерен был ожидать, когда вольноотпущенной Анне Платоновой сделают паспорт. Корф торопился как можно скорее вывезти Анну из Петербурга, пока она не передумала, и пока старый барон не нашел ее и не стал уговаривать одуматься… Владимир откашлялся и, подав красавице руку, сказал хрипло: — Пора! Пойдемте, Анна… И повел девушку, минуя с нею анфиладу помещений и залов, к запасному выходу особняка. Затем, быстро пройдя тенистый сад, довёл Анну до кареты, усадил ее и со вздохом опустился на сиденье рядом, тотчас расстегнув все пуговицы на кителе и ослабив воротник. Открыв настежь дверцу, барон звучно крикнул кучеру: — Гостиница под Петербургом. N-кий уезд. Улица Угловая, дом пять… Живо! *** Войдя в тесную полутемную комнату, единственную свободную в гостинице на Угловой улице в тот вечер, Анна огляделась. У одной из стен помещалась одна двуспальная кровать, у другой — высился немного обшарпанный шкаф. В углу темнела старая ширма, а возле небольшого окна с темно-зелеными портьерами стоял простой деревянный стол и два стула. — Что-то не так, Анна Петровна? — с вызовом спросил барон, снимая надоевший за день белый китель и вешая его на стул. — Нет-нет, что вы, Владимир Иванович… Все в порядке, вот только… — Анна подняла голову и тут же утонула в сером взгляде возвышавшегося над ней мужчины. — Ну-с, говорите смелее, что не так, мадемуазель? М-м-м? — Кровать… одна, — упавшим голосом произнесла побледневшая девушка. Барон усмехнулся и быстро отвернулся от Анны: — Да… Это не кровать… это мука какая-то! Самая настоящая мука, — невнятно пробормотал он, с надеждой оглядываясь вокруг и ища дополнительное спальное место. А она почти ничего не поняла. Что он там шепчет? — Что ж поделаешь, Анна! Надо как-то выживать! В пределах нашей досягаемости это единственная пригодная гостиница… Так что… Дело близилось к ночи, и Корф, по обоюдному с Анной согласию, заказал в комнату чаю с пирогом. После сего скудного ужина барон быстро и проворно помог Анне распустить шнуровку на платье и на корсете, а сам вышел на хлипкий балкон с тем, чтобы покурить и дать возможность девушке полностью раздеться и спокойно уснуть. Лишь через полчаса он вернулся в комнату, уверенный, что Анна спит: все-таки день был долгим и трудным. А она лежала в постели на животе, закутавшись почти с головой в одеяло и, сжимая руками подушку, плакала. И, по всей видимости, не слышала, как Владимир подошел к кровати. — Анна, что случилось? — тихо спросил Корф. Он не выносил женских слез, но сейчас был особый случай. Девушка слегка дернулась, затихла и, не оборачиваясь, прошептала в подушку: — Я… не знаю, как буду жить дальше… Не понимаю, зачем вам это все нужно? И все произошло так внезапно… Я не успела толком подумать… А еще… мне… жаль вашего отца. Он не заслужил, чтобы я с ним так поступила… Он заботился обо мне! Корф опустился перед девушкой на корточки: — Вы его боитесь? Боитесь его гнева? — проникновенно-мягким голосом спросил Корф. Он приподнял край одеяла возле Аниной головы и осторожно погладил плаксу по волосам. — Да… Нет… но у вашего батюшки больное сердце. Он может умереть от переживаний… за вас, за меня и из-за оставленной вами службы… — И от своей несбывшейся мечты о лучшей актрисе в Императорском театре, — с легким сарказмом в голосе изрек барон. Но, положив руку на плечо девушки поверх одеяла, тихо и тепло заговорил: — Анна! Я подумал, что… я не ошибся в вас, вы, действительно, очень хорошая. Добрая, чистая, бескорыстная… И я люблю вас… Давно. С детства. Но скрывал это даже от самого себя… Но… я вам расскажу обо всем позже, когда вы привыкнете ко мне… Послушайте, я все продумал: мы с вами уедем за границу… в Париж… С отцом я уже переговорил об этом, он, конечно же, был не в восторге, но князь Оболенский меня во многом поддержал и успокоил моего отца. А по прибытии на место я непременно извещу его письмом. Насчет моей службы тоже не беспокойтесь: я вполне заслуженно получил годовой отпуск. Так что я на целый год свободен и могу делать все, что пожелаю… «А еще я зарегистрировал вашу вольную,» — хотел было добавить Владимир, но потом решил отложить главный сюрприз до Франции. Пораженная новостями и откровениями мужчины, Анна смогла лишь согласно кивнуть. — Но… Владимир Иванович, я не понимаю, чем я буду заниматься во Франции? — Жить, Анна! Радоваться жизни… Найдется вам занятие по душе, не сомневайтесь в этом… Скучно точно не будет. К тому же, в Париже проживают мои дальние родственники и друзья. Будем наносить им визиты, звать в гости… Разве это плохо? Девушка, оторвав от подушки голову, озадаченно разглядывала лицо Владимира. Она словно пыталась прочесть по нему ответы на свои высказанные и невысказанные вопросы. — Успокоились немного? Ну вот и славно! — подытожил Корф, вставая. Казалось, что его совершенно не интересовала реакция Анны на его признание в любви: поставил ее перед фактом и достаточно… «Странный мужчина! Мы росли вместе, а я почти ничего не знаю о нем,» — подумала девушка, следя за бароном взглядом. Владимир быстро обошел кровать и лег на свою половину. Некоторое время он возился с одеялом, несколько раз поправлял под собой подушку, но, наконец, Анна почувствовала, что Корф угомонился и довольно быстро уснул. А Анна не спала. В полумраке комнаты при тусклом свете свечи разглядывала этого удивительного человека, который во сне повернулся все же лицом к ней… Владимир посреди ночи внезапно проснулся… Обнял Анну поверх одеяла за талию. Не раскрывая глаз, не то приказал, не то попросил тихо: — Всего один поцелуй… Анна ожидала нечто подобное. И послушно подставила барону свою щечку. — Не так, не то, Анна Петровна. Официальное обращение в столь интимной обстановке невольно насмешило Анну, и она слегка прыснула. Корф этим воспользовался и поцеловал ее прямо в губы. Затем еще и еще, а в итоге завёлся так, что после долго не мог прийти в себя. Анна же по неопытности не знала, как с ним себя вести. Барон растерялся: девушка была слишком напряжена и расстроена, и ему не удалось зажечь ее. А он сам просто случайно увлёкся, потому как, целуя Анну, пытался пробудить в ней ответное чувство к себе, но, увы, безуспешно… Владимир внезапно поднялся с кровати, быстро заходил по комнате, многократно ероша темные волосы. Ему бы выпить сейчас, но обычно алкоголь в малых количествах не помогал, а напиваться вдрызг и пугать этим Анну ему нынче очень не хотелось. Она и так всего боится! Тогда Корф, желая как-то успокоиться (все же, ночью необходимо спать и набираться сил) и мечтая, чтобы его любимая привыкла к нему, скинул с себя рубашку, лег на постель животом вниз рядом с покрытой одеялом Анной и шепотом попросил: — Пожалуйста, погладь мне спину… — Как прикажете, барин, — в ответ прошептала изумленная Анна, все сильнее дивясь мужским причудам. Несмело коснулась рукой его обнажённой спины. Владимир от ее прикосновения слегка вздрогнул, но вскоре расслабился и долгое время лежал почти без движения, обхватив руками подушку и повернув голову к стене. Под действием ласковых женских рук Корф вскоре уснул, а Анна продолжала лежать, уткнувшись носом в подушку. Тихонько плакала. Она не любила этого человека, он же для нее почти чужой… Она совершенно не понимала его! Не так давно он не упускал случая унизить ее, указывая на крепостное положение… А сейчас… Признался ей в любви, готов спасти ее от пагубной карьеры актрисы. Причем ценой своей военной карьеры и уважения в обществе… Анна совершенно запуталась: зачем Корфу все это? И когда же он настоящий и искренний? Но все же он был ее хозяином, которого она должна слушаться… И она так не хотела быть актрисой, и в тоже время не желала расстраивать «дядюшку». Несмотря на то, что тот в последнее время применял жесткие меры и доходил порою с крепостными актерами до самодурства… Нынче сердце красавицы было свободно: она никого не любила, ни по ком не страдала… но всех жалела… И ждала, когда же наступит то время, как у Татьяны Лариной, и про нее можно будет сказать: «Пришла пора, она влюбилась?»… Она плакала от стыда, что вынуждена пользоваться помощью человека, которого не любит… А есть ли у нее иной способ избежать карьеры актрисы? *** Утром барон проснулся хмурым, пробормотал лишь «утро доброе» и тотчас надел рубашку (брюки же оставались на нем всю ночь) и ушел в уборную. У Анны от почти бессонной ночи не было сил, и ее мучила сильная головная боль. Она натянула платье без корсета и стала обречённо ждать Владимира, когда он поможет ей со шнуровкой. Корф вернулся довольно скоро, и, поджав губы, нехотя помог Анне с платьем, впрочем, одобрив ее желание во время пути обходиться без «сей нелепой штуки», то есть корсета. Сев, наконец, в тарантас дальнего следования, оба путешественника вздохнули с облегчением. Во время остановки в крупном российском городе N, Корф завёл Анну к модистке, и у той оказалось несколько готовых платьев без шнуровки сзади, две пары туфель и женские башмачки. Удивительно, но… Анне все подошло. К тому же, начало осени выдалось очень теплым, и верхней одежды пока не требовалось. После примерки Анна так и осталась в новеньком бежевом и довольно удобном дорожном платье. Владимир, оглядев девушку, с удовлетворением воскликнул: — Превосходно! Когда Анна и Корф с покупками в руках уже направились к выходу, барон обернулся. — Э-э-э, девушке бы еще пару ночных сорочек… закрытых, — вспомнил Владимир. Анна покраснела и согласно кивнула, про себя удивляясь, как она сама об этом не догадалась? Ведь она же спит в гостиничных номерах обнаженная, в одной нижней юбке… *** В карете Корф обычно был общителен, почти весел и, сидя напротив Анны, рассказывал ей про выходки своих сослуживцев. Во время одного из таких его повествований Анну вскоре сморил сон, и Владимир заботливо укрыл ее пледом. Долго глядел на нее, спящую, и сам не заметил, как уснул. Порой Анне и Владимиру все так же приходилось останавливаться в различных отелях и постоялых дворах, где всякий раз вполне хватало свободных комнат, но барон всегда требовал, чтобы они спали в одной комнате на одной постели. Анне лишь позволялось иметь отдельное одеяло. Девушка неизменно усыпляла Корфа при помощи легкого массажа спины и иногда по его требованию, которое больше походило на просьбу, тихим голосом пела романсы. Как-то ночью Анна проснулась в очередной гостинице и испугалась, до чего она дошла: сама обнимает спящего Владимира за талию, а он тихонько сопит ей в лицо. Корф, не просыпаясь, «промычал» что-то и крепче прижал Анну к себе. Девушка в потемках вгляделась в лицо мужчины: тот расслабленно улыбался во сне, а губы его шептали: «Аня, люблю…» Анна слегка отстранилась, и ее взору предстал обнаженный мужской торс: барон лишь по пояс был покрыт одеялом. Она почувствовала, как неведомый доселе жар ударил ей в голову и стал распространяться по всему телу. Вскочив с постели, девушка оправила на себе сорочку и вышла на балкон в надежде прохладиться… Хорошо, что Владимир крепко спит, а то заругал бы ее и заставил вернуться в эту невозможную постель! Девушку испугала непонятно откуда взявшаяся нежность к этому человеку, да такая, что от этого чувства в груди замирало сердце, стоял ком в горле и слезились глаза… С тех пор она старалась засыпать, находясь как можно дальше от Владимира, непременно отвернувшись от него и накрывшись с головой одеялом. *** Однажды дождливой прохладной ночью Анна проснулась, дрожа от холода. В поисках тепла потянулась к теплому мужскому боку, решив как бы невзначай прижаться к нему и согреться. Но, придвинувшись к середине постели, почувствовала пустоту и тревожно раскрыла глаза: Владимир стремительно одевался. — Что-то случилось? — резко поднявшись, спросила Анна. — Не волнуйтесь. Все хорошо. Поясню позже, когда вернусь. Спите! — велел барон и вышел из комнаты. Девушка встала и, подойдя к окну, отодвинула портьеру. Пара ночных фонарей освещала гостиничное крыльцо и площадку возле него. Из кареты, запряженной тремя лошадьми, Владимир вместе с привратником вытащили инвалидное кресло, а следом за ним и грузного пожилого человека. Он, по всей видимости, был лишен возможности ходить. А рядом стояла худенькая женщина, скорее всего, жена или дочь инвалида и тепло благодарила Корфа за помощь. Тот вежливо склонился к ее руке, а затем помог донести неходячего мужчину до номера. Платонова, едва услышав звук открываемой двери, сама не зная, зачем, решила притвориться спящей. Она слышала, как Владимир вошел, затворил дверь, затем, еле слышно звеня бокалом и графином, начал пить. Пил он, скорее всего, простую воду и много: наверняка запыхался после такой нелегкой ноши. Вот он ходит по комнате, старается не шуметь, но старые половицы все равно скрипят по его ногами. Наконец, мужчина разделся и осторожно прилег на кровать рядом с Анной. Легонько провел рукой по ее спине, едва касаясь, словно очерчивая контур женского тела… Отвернулся к стенке, затих… Спит ли? «Какой же он все-таки добрый и хороший, барон Корф! Разве станет скверный злой человек кому-то помогать? И меня он не трогает, не домогается, хотя он барин-хозяин и волен делать со мной все, что угодно,» — размышляла в темноте Анна, глядя на силуэт спящего рядом Владимира. Девушка немного придвинулась к крепкой мужской спине, легла, прижавшись к ней щекой и уснула. *** Анна уже привыкла к хмурому по утрам барону и понимала, что в это время его лучше не трогать, ни о чем не спрашивать и не глядеть на него. А нужно просто молча следовать своему утреннему ритуалу, приводя себя в порядок за ширмой. Во время завтрака, который обычно Анна и Корф совершали вдвоем, заказывая еду в нумер, девушка пыталась его развеселить, что чаще всего ей не удавалось. В пути же Владимир обычно оживал, и они вели неспешные теплые беседы, сидя в экипаже или рядышком на одном сиденье, или друг напротив друга… *** Однажды в одной из дорогих гостиниц во время очередного массажа спины и Аниного пения, Владимир приподнялся на подушках, долго и пристально глядел в полумраке на лежащую рядом девушку и, наконец, хрипло изрек: — Младенцев-то вы точно теперь сумеете уложить спать. Не сомневаюсь в ваших способностях, Анна Петровна! Но девушка не поняла его намека. А он не счел нужным пояснить. Поскольку массаж спины на этот раз Корфу не помог уснуть, Анна и Владимир проговорили почти всю ночь, откинувшись на пышные гостиничные подушки. Три свечи в позолоченном канделябре мягко и таинственно освещали их молодые прекрасные лица и лежащие поверх одеял руки: изящные женские и крепкие мужские. Девушка и мужчина тайком любовались друг другом… Корф рассказывал Анне об офицерских ночных посиделках у костра на Кавказе, воспроизвел вслух несколько более-менее приличных баек, а она вспомнила о наглом бывшем управляющем имения в Двугорском и о том, как однажды кухарка Варя огрела его сковородкой, и тот на время потерял память. Или притворялся? Владимир громко и долго смеялся, слегка запрокинув назад голову… — Что вы говорите, Анна? Наша Варя… Модестовича сковородкой? Правда, что ли?.. Так поделом ему!.. А за что ж она его так, бедного? — притворно-жалостливым голосом спросил барон. — Он… он украл у вашего отца деньги… прямо со стола. И попытался спрятать их на кухне… в шкафчике с ядами. А Варя рядом оказалась и догадалась обо всем, — пояснила Анна — Чудак какой! Ой, ну чудак! — изумился Корф. — Нашел где прятать деньги! Точно память потерял, еще до Вариной сковородки… А я припоминаю… Мне отец как-то сообщил, что сменил в поместье управляющего, а я даже не задумался, почему? Ах, вот в чем дело! Ха-ха-ха-ха… Не могу… Ну и повеселили же вы меня, Анна! Вернемся в Россию, я Варваре вольную дам! И неважно, что там мой отец подумает! «А мне не дадите, значит», — печально подумала Анна и тотчас сникла. У Корфа, глядя на нее, тоже внезапно испортилось настроение и он, резко отвернувшись к стене, отрывисто сказал: — Пора спать! — и на этот раз не попросил массажа. Девушка, чуть поворочавшись в постели, порадовалась тому, что в этой гостинице кровать достаточно широка, и они с Корфом почти не мешают друг другу. Анна задумалась о том, что ждет их в Париже и почти сразу уснула. А барон не спал всю ночь. Зато утром поднялся первым… мрачнее грозовой тучи. Анна, проснувшись и со страхом наблюдая за Владимиром, пролепетала: — Доброе утро! Он же, бросив на девушку короткий, ничего не выражающий взгляд, с сарказмом выдал: — Доброе?.. Неужели?! И более ничего не сказав своей соседке по постели, рывком схватил висевшую на стуле рубашку, вышел из нумера и оглушительно хлопнул дверью. Красавица, потирая заспанное лицо, лишь пожала плечами. Что-то нынче ее барин-спаситель особенно не в духе… Может, болит у Владимира что-то? Но спрашивать его об этом, особенно по утрам, бесполезно… Не пристает он к ней, не домогается, и на том спасибо… Анна, оставаясь в постели, прикрыла глаза, сладко потянулась и вполголоса пропела: Глядя на луч пурпурного заката, Стояли мы на берегу Невы… Вы руку жали мне; промчался без возврата Тот сладкий миг, его забыли вы… Девушка внезапно раскрыла глаза и чуть вздрогнула: в дверях стоял Корф, глядел на нее в упор и слушал… — Я уж заказал завтрак, а вы все в постели… и нашли время и место петь! Я тут подумал: не отправить ли мне вас обратно к моему батюшке? У него вы будет петь сколько вашей душе угодно! — Как пожелаете, барин, — склонила голову Анна. Она еще раз напомнила себе, что по утрам с ним лучше не спорить… Анна всегда звала его Владимиром Ивановичем или барином, его же это пока вроде устраивало. Пусть думает, что она по-прежнему крепостная: боится, трепещет и слушается. Он же звал ее как хотел: при людях — Анной Петровной, а наедине: милой, Аней, Анечкой, солнышком… Когда сердился — Анной. *** После той нелегкой для него ночи, Корф понял, что никакие Анины массажи ему более не помогут, что мужское терпение его иссякло, и с тех пор заказывал себе и Анне лишь гостиничные номера с двумя отдельными комнатами. А девушка не ошиблась: у Владимира, помимо его общего эмоционально-напряжённого состояния, болел зуб. И с каждым днем боль все увеличивалась. Если днем Корф еще как-то отвлекался, то ночью боль концентрировалась и становилась почти невыносимой, а он стеснялся сказать об этом Ане и тайком полоскал больной зуб коньяком. Платонова поняла это, когда в радостном настроении без стука ворвалась к барону в комнату, чтобы показать найденного в фойе гостиницы совсем крошечного щенка с очень забавной мордочкой. Наверняка это создание поднимет мрачному Владимиру настроение. Она застала Корфа стоящим у большого зеркала с широко раскрытым ртом: по всей видимости, он рассматривал свой зуб. — А вас не учили стучать перед тем, как войти?! — заорал барон, оборачиваясь, и тут же, поморщившись, схватился за щеку. — Простите, Владимир Иванович, я немного задумалась, — смиренно произнесла Анна и осторожно спустила на пол щенка. Тот, чихнув, побежал нюхать мужские ноги, обутые в черные модные ботинки. — Что случилось? У вас зуб болит? Корф лишь кивнул и отвернулся. Красавица подошла к нему почти вплотную, одну ладонь положила на плечо Владимира, а вторую нежно прижала к его больной щеке. Барон блаженно прикрыл глаза и удивился: боль почти отступила, притупилась и затерялась глубоко в сознании. Он легонько прижал Анну к себе, носом же вдыхал аромат ее волос. А между влюбленными шнырял щенок, попискивая и норовя своими крохотными зубками прокусить им ноги. — Нужно вызвать доктора, Владимир, (****) — прошептала Анна, пытаясь разомкнуть объятия, которые напугали ее вновь нахлынувшей на нее нежностью. (****) — В 19 веке лечение зубов в основном сводилось к тому, чтобы различными способами снижать зубную боль, а потом окончательно испорченный зуб просто выдернуть. Так было и у бедноты, и у аристократов. Отличались только санитарные нормы и комфортные условия. Причем, удалить зуб мог доктор любой направленности. — Вы — мой лучший доктор, — тихо ответил Корф, зарываясь носом в Анины волосы и не желая выпускать из своих объятий прелестное создание, которое способно одним лишь одним касанием снять боль. — Нет, нет, постой так еще немножко… Если бы вы знали, как измучила меня эта боль… я терпел, терпел, полоскал коньяком… — О, какой же вы… Ну разве так можно? — пожурила мужчину Анна и провела рукой по его спине. — Отчего сразу не вызвать доктора? — Не люблю я этого! Не то, чтобы боюсь… Просто терпеть не могу, когда кто-то, словно клещами, лезет мне в рот! Но вы правы, Анна, придется, — Корф нехотя, со вздохом, отпустил от себя девушку. Как он и ожидал, зубная боль, ноющая и почти невыносимая, тут же вернулась. Платонова унесла из комнаты барона щенка и вернула его в фойе. А к вечеру прибыл местный доктор, который долго мучил Владимира, пока не удалил его больной зуб.