Адепт Тёмной Луны

      Бойся, коль призрак рыщет за окном. Молчи, коль пробрался он домой. Умри, но слова не оброни.       Из детской присказки о Тех, кто приходит с Ночью.       Луна танцевала. Дрожала на чёрном полотне обычно спокойной реки; дробилась на мириады искрящихся жемчужин, мгновенно гаснущих в ночной тьме. Огромные массы воды вздымалась к самому ночному небу и падали ровными каскадами в самую бездну. Грохот и рёв воды были гимном, музыкой на сцене, окрашенной в ночь и демонстрирующей могущество Маски и того, что она воплощала.       Чёрная волна, схватилась с белой в причудливом танце, в той степени, когда части противоположного превращаются в продолжения друг друга. Маска запечатлевала превосходство и идеал, воплощая их в движении и форме. Безумие и Мудрость. Могущество и Контроль. Жизнь и Смерть.       Маска была безлика, безымянна, её форма расплывалась сквозь проносящиеся толщи воды, не давая ни смертному, ни духу зацепиться за её сущность. Она была образом, слишком обширным, чтобы вместиться в имя, слишком свободным, чтобы оставаться в единой форме… и слишком могущественным, чтобы позволить привычному диктовать ему условия.       Маска взмыла в воздух, окруженная водоворотом, слишком правильным и безумным, чтобы быть прихотью стихии. Всего несколько мгновений — и большая часть бассейна реки оказалась поднята в воздух, образуя вокруг личины арабеску перетекающих друг в друга потоков. На какое-то мгновенье волшебное великолепие застыло в воздухе — и ночь увидела Маску такой, какой она была. Ониксовый агат схватился в плавном противостоянии с лунным опалом, раскрывая миру истину, которой следовала Маска.       И которая была Маской. Последним, что видели многие — от таинственных духов до самых могущественных из людей. Но никто — ни дремавший лес, ощущающий присутствие Маски, ни сама Ночь, укрывшая свей глубиной мир — не содрогнулись, не отвернулись от Неё. Ибо то был Лик Терпения и Смирения — первые из даров Луны, первое движение в вечном танце. Первое, чем должны стать Маски в святилище, прежде чем столкнуться с мощью дикой и необузданной. Мощью, что никогда не может быть загнанной в границы, связанной в незыблемое понимание или скованной единой сутью. То первое, чем должна стать Маска, прежде чем её Сила иссохнет до беспомощной кротости.       Но сейчас… магия пела. Не надрывно завывая, ни безмолвно ропща в грубых руках смертных, а так, как поют в унисон с тем, кто ближе, чем брат, роднее, чем отца, и ласковее, чем мать. Магия рождалась, усиливалась вокруг Маски, обретая отголосок первичной Силы, что породила её, была биением её сердца. Маска чувствовала пробуждение, однако продолжала творить свой танец, рождавший песнь, волнами шепчущий во тьму о прибытие нового в этот мир.       Гул несущихся вниз тысяч тонн воды обратился в злой, рокочущий удар, разнёсший крик рождения по всей реке. Его эхо вскоре заплутало в лесу и ушло, растворилось в ночи, знаменуя окончание ритуала. Мерно текли воды, играя в свою тихую игру и унося застывшую Маску против течения, к чуждым для реки берегам. То были границы, клещами перехватившие проснувшуюся натуру, что теперь порывалась сбросить с себя оковы земной тверди, что уродливыми горбами возвышались на теле когда-то неделимого Отца.       Пожелтевшая трава, теперь окрашенная в безликую серость, шелохнулась и зароптала, когда тёмные бесформенные длани попытались схватиться за торчащие корни, стянуть понуренных деревянных стражей в тёмные воды и унести их прочь, как осенний сор. Желание вздыбилось облаком тёмного ила и оформилось в очередном плеске. Разлиться. Затопить. Охватить. Такова была суть дремлющего до сих пор в реке хаоса. Волна поднималась изнутри крохотной невесомой глобулой, распространяясь подобно заразе, протягивая тоненькие сяжки всё дальше, пока те не коснулись тёмной стены чужой воли.       Щупальца забегали по ней, норовя найти слабину, крохотное отверстие в сплошной стене окружающего мрака. И дёрнулись обратно, забиваясь поглубже, прячась в испуге от чудовища, что таилось за ширмой. От силы, идущей из тех глубин, где никогда не видно света ни Луны, ни Солнца. Маски.       Пробуждённый чувствовал, понимал, что не может умереть сразу, едва воплотившись под заботливым взглядом Матери и далёким роптанием Отца, но…       Маска обратила на него свой лик. И она обещала конец, возвращение в коматозный сон несуществования, стоит хоть капле упасть на чашу весов решимости. Плеск стал неслышным, дав понять Маске, что Воля услышана и привычный ход вещей не будет нарушен капризом новорождённого, если только не потребуется прямое вмешательство. Маска осталась бесстрастной, только чуть качнувшись в неразличимом для смертных кивке, выражавшим не то одобрение, не то равнодушное согласие. Река вынесла Маску на берег, чуть дальше, чем это сделала бы обычная волна, зашумев на прощание камышами.       Незримые мгновенья простояла Маска на берегу, не ощущая ни свежести ночного воздуха, ни прохлады, исходившей от осенних вод, а после исчезла среди деревьев, растворившись в белёсом предрассветном тумане, что протянул свои зыбкие руки на многие лиги вокруг. Топкое воздушное море вело его к месту, откуда он начал свой сегодняшний путь…       … К домику у корней Безымянный добрался почти перед самым рассветом, когда птицы уже вовсю перекликались между собой. Его всегда несколько интересовало (ибо удивление он считал уделом детей или слабоумных), как можно различить в этом многоголосье нечто полезное для себя. Старый монах, на просьбу обучить его этому искусству, всегда секунду молчал, будто провожая разговор пернатых, а затем загадочно отвечал: «По рекам не судят горы и не говорят об огне». На справедливое замечание, что горы вполне себе могут сами давать начало рекам и питать их, он только заливался хохотом, который затем довольно скоро перерастал в глубокий надсадный кашель. Настроение у него несколько падало, когда он задумчиво рассматривал мокроту, в которую вглядывался с затаённой опаской.       Сейчас на него похожим взглядом смотрела Хайгал, будто он только что сбежал из чумного посёлка. Правда, тот отшельник, в отличие от старухи-травницы, не махал перед его носом клюкой и не принюхивался, как пёс:        — Опять смердишь какой-то дрянью! Послала, что говорится, за травами! Чем от тебя несёт, спрашиваю?! Будто только из болота вылез… Да что ж с тобой делать-то теперь, м?! — поток брани лился до тех пор, пока в лёгких у «сварливой бабки», как её окрестила благодарная девчонка, не заканчивался воздух или фантазия. Свидетелем последнего он был лишь единожды, однако повторять свой подвиг не собирался. Не из-за того, что уставал от потока слов, которые даже не воспринимал, а из-за бездарно потерянных полутора часов. Вот и сейчас, стоило Хайгал набрать побольше воздуха, как перед носом у неё возникли пучки ещё свежих трав и кореньев, перевязанных джутовыми нитями.       — Чего сразу под нос тыкаешь, негодник? — пробубнела она, разбирая принесённое шишковатыми пальцами. Старуха придирчиво осмотрела каждый пучок, поочерёдно поднося их к бледным дорожкам лучей, что пробивались сквозь заросли.       — Ты умалишённый?! Кто ж собирает травы ТАК?       Претензия несколько выходила за рамки привычного недовольства и всё-таки подразумевала ответ. Его голос старуха не любила, да и сам он предпочитал не тратиться на слова, а потому отвечал по возможности кратко и тихо:       — Что именно не так, мудрая женщина?       Старуха возмущённо вздохнула, готовая высказать всё, что о нём думает, но только зло сплюнула, не удостоив ответом. И отвела взгляд. Её разбирала странная, неприятная дрожь всякий раз, когда она смотрела на него. Каждая мелкая чёрточка его лица, выделанная с той же дотошной аккуратностью, с которой он собрал всё необходимое, оставалась неподвижной. Всегда. Что бы не случилось.       — Заходи уже… Ох и выучили тебя, однако, на мою бедную голову… — она потрясла пучком растений и продолжила бубнить, чтобы хоть как-то отвлечься от прошибающего холодом взгляда, оседающего жёсткой крошкой где-то на дне сердца. – Стожильное чудовище…       Новое проклятие, касающееся даровитого ученика, ей в голову так и не пришло и она, махнув рукой, направилась в дом, успев рассовать его добычу по многочисленным кармашкам. Безымянный тенью двинулся следом, незаметно поправив маску под мешковатыми одеждами, когда они вновь оказались в тёплом, но душном помещении. К съестному духу примешивался тонкий запах сушёных кож и собранного разнотравья.       После бодрящей свежести рассветного леса, воздух под землёй напоминал исходящий паром кисель, который с трудом проталкивался в лёгкие, точно его насильно заливали из котла. Сейчас же бронзовый нечищеный пузан призывно дрожал на потрескивающем огне, не столько маня запахами съестного, сколько заставляя его возвращаться памятью в прошлое.       Выпитая в первую ночь похлёбка отправила его блуждать в царство духов, заменив привычную тёмную пустоту, что была ему вместо сновидений. Очевидно, что после той ночи старая женщина, наконец, увидела, ЧТО может принести с собой спящий разум из мира духов. Тем не менее, после случившегося он нарочито первым брал из казана свою порцию и, не отрывая взгляда от старухи, выпивал залпом. Та делала вид, что занята крошением лепёшек в свою нехитрую стряпню, но намёк понимала и с показным старанием демонстрировала все этапы готовки, чем жутко веселила девчонку. Та явно шла на поправку, чему откровенно была рада только Хайгал и, пожалуй, пернатое убожество, именуемое Вэйем.       Поток слов, который умудрялась протолкнуть изящная шейка девчонки, подхватывался попугаем-игуаной и с завидной регулярностью повторялся, часто смеша остальных своими фразами невпопад. На третий день их пребывания, заслышав неровные смешки за дверью и ощутив, как живот скрутило от зудящего чувства неприятия, он вернулся в лес, к реке, перед этим сложив добычу у порога, по привычке оставив на земле изогнутый символ, напоминающий острогу.       Он не ждал, что кто-то обратит на это внимание или поймёт. Не ждал и не хотел, однако в который раз продолжал неотступно следовать тому, что связывало его с его далёкой родиной, затерянной в океанских водах и жестоких льдах. Простые ритуалы, что наполняли его жизнь, служа не только таинством, но дисциплиной и постоянным напоминанием себе и остальным: Маски не дремлют. Он не дремлет. И пускай путь таких, как он, лежит мимо тепла костров, иногда, когда ночи особенно голодны, у самой границы умирающего отсвета огня охотники находили дичь, рыбу… и символ остроги подле них — увядающий отголосок того, что в Масках осталось что-то человеческое. Что «Белые Лица-Чёрные Шрамы» вестники не только горя.       Хотя… разве бывало иначе? После их прихода смех и радость смолкали надолго. Если не навсегда. Никто не смел поднять на них взгляда, не имел права пошевелиться, да и не смог бы, даже если бы захотел, поскольку в тот момент их дух и тело всецело находились во власти далёких призраков из святилища. Старейшины говорили, что их путь — зыбкая дорожка света на безграничной чёрной поверхности. Маски сохраняли молчание, не зная таких сравнений, будто с незримым высокомерием отрицая привычное простым смертным. Люди, нутром чуя иное, боялись поднять на них взор, желая одного — чтобы они исчезли надолго. Если не навсегда.       Их желания в той или иной степени сбылись, хотя едва ли его отсутствие, даже с учётом пребывания в мире духов, заметит кто-то, кроме тех, кого у обычных людей принято называть близкими. Возможно, им повезло вырваться раньше него или не совершить тех же действий, приведших к такому результату. Древнейший был подозрительно молчалив насчёт его давних спутников. Однако несколько дней назад он вновь изъявил свою волю, но на этот раз во вздохе высоких крон Безымянный ясно расслышал фразу, что укрепила его в своих подозрениях: девчонка связана с Миром Духов.       Никаких иных откровений не последовало, если не считать смутных видений, где он и его подопечная бежали с кем-то от лесного пожара. Не нужно быть Чтецом, чтобы понять, о чём Древнейший пытался предупредить своё орудие, а потому Безымянный, утопив поглубже некоторые старые обеты, с двойным рвением принялся за охоту. Но и это стало только началом. Хайгал, чьи запасы соли, специй и питательных корешков он опустошил едва не до конца, даже не возмутилась, только сопроводив возмущенный писк девчонки грустной беззубой улыбкой — она не понаслышке знала, что такое голодные часы в долгих переходах. Она позволила себе удивиться только раз, когда уже спустя пару дней он приволок несколько продымленных и чуть продубленных сыромятных шкур и принялся наспех их сшивать, убедив её также засесть за иглу*. В попытке хоть как-то им помочь, Суин металась между ними, получая окрики от Хайгал и молчаливое отторжение от Безымянного.       И это ранило её сильнее всяких слов. Впрочем, вскоре она убедилась, что убийственным может быть не только молчание. И имя этому — «Ач`эн нхал-эе**». Это произнёс он, когда она робко подсела к нему и протянула руку к бесхозному куску шкуры. Слова, которых она даже не поняла, кнутом хлестнули по сердцу, ранив саму её суть. Уходя прочь, она улыбнулась — вымученно, с трудом, словно извиняясь за дерзость. Он даже не взглянул на неё. В тот момент она почувствовала, как что-то в ней порвалось, вырываясь наружу частым вдохами, всё больше походившими на всхлипы. Но опомниться он ей не дал — стоило ей отойти в свой закуток, как на колени ей упала тяжелая миска с чем-то жаренным, и тяжёлый голос приказал:        — Растереть. Быстро. — И добавил затем безучастно: — Этим поможешь в подготовке.       Подготовке чего именно она толком не поняла, хотя Безымянный снизошёл до нескольких слов, самым понятным из которых были «сушенное мясо» и «еда». О том, что сушёное мясо она почти на дух не переносит, Суин тактично умолчала; так же, как не стала рассказывать Хайгал и о том, что видела краем глаза КАК ему удаётся так быстро справляться с заготовкой. И уж тем более она зареклась следовать за ним, когда, уже отходя ко сну, с холодеющим сердцем обнаружила в постели высушенный кусок кожи с остатками белой шерсти — точно такой же, какую она видела у зверька в руках Безымянного, перед тем как животное освежевали, распотрошили и высушили едва ли не на её глазах.       Старуха, то ли что-то заподозрив, то ли просто из неприязни и желания вытурить его из землянки, затребовала от своего ученика новых трав, нисколько не обратив внимания на возмущённый писк Суин, что дело к ночи, а сам он едва ли не спозаранку на ногах. Безымянный же в привычной безмолвной манере отправился в ночь, исчезнув будто призрак, оставив напоследок только короткий приказ — подготовить сумки с едой.       Теперь, вернувшись, он наблюдал неутешительную картину: девчонку вовсю пытавшуюся выдернуть из клюва своего питомца пресловутый брикет и неумело собранные на лавке кули, за которые в святилище он бы лишился возможности чувствовать руки до тех пор, пока сердце не ударит в четырёхтысячный раз. Что он ощущал тогда? Боль? Досаду? Злость? Память, никогда не отказывающая ему даже в незначительных деталях, отзывалась только онемением, тонким налётом холода, что терялся где-то в глубине.       «Тебе никогда не снять Маску…» — тлеющим шёпотом из прошлого доносился вкрадчивый голос того, кто разбирался в масках и лицах более других. — «Мы похожи. Ты. Я. Он. И ты. Ты и Она». Однако даже признанные мастера порой ошибаются. В этом он убеждался уже несколько раз. Воплощением просчёта вечного голоса из прошлого является то, что он стоит здесь и сейчас. Его же просчёт испуганно наблюдает за тем, как после мимолётной борьбы взглядов, мерзкая птица, трусливо ретируется под защиту такого же бесполезного ничтожества, а трофей в виде надгрызенного прямоугольника отправляется в чан. С таким уровнем подготовки у девчонки — путь будет требовать куда больше затрат и усилий. ***       Она явно ожидала порицания или раздражения, наверняка испытывала стыд — он слышал, как неровно задёргалось её сердце, когда он посмотрел на неё. Он не стал возиться с ней — прошёл мимо, сразу к котлу.        — Сумки разобрать. — Он наполнил свою миску. — Я пересоберу и обучу тебя. Выступим через три дня. На рассвете. Несешь половину еды.       — А? — обалдело захлопала та глазами. — Но…       — Сначала думай. Потом — говори. Не трать моё время.       Суин хотела было что-то возразить, однако её опередила старуха, обвинительно ткнув в него пальцем:       — Девочке и так досталось, бездушная ты скотина. Хватит обращаться с ней, как с животным. Я могу стерпеть твои осмотры, пусть даже меня выворачивает, когда ты обмацываешь каждую её мышцу и рассматриваешь зубы, будто она рабыня на торгах. Но прояви к ней хоть каплю сострадания!       Суин залилась румянцем, вспомнив вечерние сеансы, во время которых бывший «Фанг» постоянно повторял: «Превосходная работа», не уточняя, что имеет в виду.       — Нет. — Равнодушно отрезал Безымянный, закончивший трапезу и теперь подвязывающий пучки к потолку. — Ты мудрая женщина. Сострадание не защитит от голода, страха, стрелы, клинка, усталости. Или старости. Пощады не будет. Никому. Ни от кого. Никогда. Таков закон.       — Закон зверья. — Сплюнула та, затем разломала пресную лепешку и отдала половину девчонке. Безымянный никак на реплику не отреагировал.       — Мы идём лесами, мудрая женщина. Дороги полны тех, кто хуже зверья. Города, что стоят на путях, полны чудовищ с масками людей. Хищники, преуспевающие падальщики и косяки запуганных рыбешёк. Подобных тебе было немного. Сейчас их почти не осталось.       — А подобных Вам? – не удержалась Суин, но тут же закрыла рот рукой и вжалась в лежанку, когда этот лысый человек обернулся к ней.       — Не говори, если тебя не спрашивают. После завтрака подготовишь вещи, почистишь Сорро, поможешь мудрой женщине с травами. Закончишь — продолжишь толочь ягоды и поможешь по дому. Под вечер обойдешь столько раз вокруг двора мудрой женщины, сколько сможешь. В путешествии понадобятся сильные крепкие ноги. На этом всё.       — У меня имя есть! И я не дохлячка! — с какой-то обидой в голосе крикнула она ему вслед и сдавленно замолчала, когда тот бесшумно прикрыл за собой дверь. Он всегда говорил так, что первые мгновенья после приказа, она просто пыталась придумать ответ, который бы заставил его хоть немного задуматься над собственной бесцеремонностью, однако каждый раз опаздывала. Увы, этот момент она также упустила — и теперь ей ничего не оставалось, как спуститься и приступить к первому поручению. Хайгал только покачала головой и продолжила перебирать травы, что-то лопоча под нос о духах, помогающим всяким гадам, и о том, где она их видела в своей несчастной старости.       — Я всё никак не привыкну к нему. — Спустя десять минут нестерпимого для Суин молчания несколько фривольно начала она, надеясь вовлечь в разговор бабку. — Он странный. И страшный… немного.       — Угху. И привыкать не смей. — Не отрываясь от своего занятия, кивнула Хайгал, сосредоточено отделяя лепестки от чашелистика. — Такие, как он, благодетельствуют не по зову сердца. Нет его у них. Потому не пытайся в нём разглядеть несчастную долю — найдешь только кошмары на ночь. Он… не тот, за кого себя выдаёт.       Суин закатила глаза. Бабка повторяла это при любом удобном случае, чем изрядно её утомила, а тут ещё и нож, которым приходилось резать чудо-блюдо Безымянного, вдруг ни с того ни с сего пришёл в негодность.       — Моя жизнь и так обернулась сплошным кошмаром. Все, кого я знала — либо мертвы, либо исчезли. Мои родители… я могу только надеяться, что им удалось избежать такой судьбы. А мой спаситель больше похож на мертвеца, чем на живого человека. — Точильный камень оказался не по руке Суин, а потому продолжила она лишь спустя несколько минут: — Иногда мне кажется, что он даже не человек. Как не лягу — он не спит, как не проснусь — он уже на ногах. Даже привалы он будто делал не для себя, а для меня или птицы. Его ничего не волнует, он ко всему равнодушен. Так с людьми не бывает.       Хайгал, пронаблюдав за попытками Суин отточить нож, недолго думая, взяла её поручение на себя, рассудив, что так у девочки целее останутся руки, да и дело пойдёт быстрее. О погибших, скорее всего, родителях девочки, она решила промолчать.       — Так-то с людьми, девочка, не бывает. С людьми. А этот… не знаю. Но чую, как скорбь и боль ходят за ним по пятам. Они впитались в него, как рыбный дух в рыбака. Поверь моему чутью, девочка, какие бы ужасы мы себе не представляли, как бы к ним не готовились, в жизни оказывается всё многим хуже. И думается мне, он не спроста не ночует здесь же с той ночи, как… — Хайгал запнулась и замолкла на полуслове, вспомнив ритуал, что будто наяву вновь предстал перед глазами. Тень из её видений, заключённая в сферу из воды, и эхо, засевшее в костях, снова взывали сквозь далёкие раскаты и всепроникающий холод. И рокочущий шёпот, доносившийся из далёких глубин, продолжал твердить всё тоже: «Аар-ларук».       Тогда ОНИ почувствовали её, хотя дали уйти. Однако с тех пор из каждого тёмного угла ей мерещилась та самая тень, с призрачным белым рисунком, похожим на волну. И с каждым днём она билась о сумерки этого мира где-то на границе восприятия, будто рыба о лёд. И с каждым разом Хайгал всё чётче видела её, всё яснее различала плеск волн.       — Забудь, дитя. — Наконец, произнесла она, когда взгляд девочки из обеспокоенного стал тревожным. — Нас связывает договор. Да, как последних торгашей. Безликий будет беречь тебя; не только тело, но и дух. Он передаст миру всё то, что успела накопить моя старая голова, распространит те знания, что смогут даровать спасение. Я же обучу его этому. Взамен же…       Старуха крепче сжала нож и точило. Скрежещущие звуки, заполнившие всё пространство землянки, отзывались неприятным вибрирующим эхом, добавляя речи старухи какой-то болезненно-надрывный тон.        –…У народа Огня есть поговорка: твой — огонь, мой — дым. Что бы ни случилось, всё сотворённое или сказанное им должно уйти с тем, кто дал подобную клятву. Эта ноша тем тяжелее, чем больше приходиться утаивать, догадываться, не имея возможности сказать. Но пока я жива — данного слова не преступлю. Прости, девочка. Об одном помни, я никогда ничего не помышляла против тебя.       Нож выскочил из резко ослабевших пальцев, звякнул, прервав зловещую игру. Следом с мягким стуком по деревянном полу покатился точильный кругляш. Хайгал продолжила, выговаривая слова так, будто каждое из них весило, как глыба.       — Потому запомни, Суин, крепко запомни всё, что я сейчас скажу, дабы до конца своей жизни не быть связанным с этим чудовищем. Никогда не ныряй в тени мира духов, не ходи подле кристально-ясных озёр, избегай тех, чьи воды чернее земли. Никогда не смотри ему в глаза, не пытайся понять и почувствовать, что лежит за ними. Никогда не ходи следом за ним, если не позовёт, а если застанет тебя в пути туман, крепко обвяжись верёвкой, найди дерево или камень и попроси у них укрытия. Если уж застал тебя туман или закат в чистом поле — хоть руки раздери, но вырой нору, спрячься вровень с землёй и моли, чтобы не отпускала тебя твердь земная.       Последние слова она выговорила мучительной скороговоркой, но под конец силы будто оставили её, и Суин пришлось наклониться, чтобы расслышать последнее из сказанного.        — Да сберегут тебя Вечное Древо и Мать, его породившая. Прости, несчастное дитя, это всё, чем я могу помочь тебе.       Старушка тихо заплакала, вызвав у Суин укол вины. Она вдруг поняла, что всё это время обращалась с несчастной женщиной отнюдь не так, как того заслуживает почётная седина. Девочка осторожно подошла к ней, присела и мягко обняла.       — Мать мне говорила, — голос Суин чуть задрожал, — чтобы я не ставала причиной слёз достойных людей. А я… простите меня, досточтимая Хайгал. Простите мою слепоту и неуважение. Из меня никудышная помощница и… Я… я и подумать не могла, что Вам приходиться терпеть ради меня.       Суин опустила голову, чувствуя, как у неё привычно перехватывает дыхания от волнения и стыда.        — Признаться, досточтимая Хайгал, до этого времени мои руки касались разве что шитья. Всё остальное делали слуги, а когда их не стало — моя мать. Моя достойнейшая мать говорила, что от работы грубеют руки и не для того мне были дарованы тонкие пальцы, чтобы я их губила всяким непотребством. Пока мы жили в городе, мне не приходилось думать, откуда берётся еда и чем достаётся чистота. Жизнь в деревне отличалась от той, что была в городе и, если бы не мой почтённые отец и мать, я бы не смогла продолжить занятие музыкой и танцами.       Заметив, что она захватила внимание Хайгал, Суин вдохновенно продолжила, совершенно забыв, что ещё недавно подспудно считала её чем-то вроде персонажа старой сказки, приятной, иногда сварливой служкой. Теперь она говорила с ней, как с простым человеком, которому можно излить свою душу. О том, что над старушкой уже довлеют тайны чужой жизни, она даже не подумала.       — Это вызывало смешки первое время. А потом был фестиваль духов, и он оказался намного лучше тех, что в городе. Там, в городе, то есть, люди не ищут близости и понимания. Им нужны дешёвая еда, выпивка и увеселения. Им не нужны истории, они не хотят слышать никого, кроме себя. Там я пела почти в пустоту. Здесь… здесь, впервые, когда я исполняла «Плач Журавлей», я видела слёзы в глазах людей. Я понимала, что смогла достучаться до их сердец, что история запала им в душу и теперь этот день будет связан с воспоминанием. Это высшая награда — никакое золото не способно купить то, что испытывает сердце в минуты своих порывов.       Суин смахнула выступившие слёзы, вспоминая день триумфа. Не её. Её чувств, того сказания, исполненного в пении и танце, на короткий миг захватившее всё население деревни. Именно в те моменты она чувствовала, что живёт, не проживает напрасно отмерянное ей, а совершает нечто такое, что оставит свой отпечаток в памяти каждого, что-то важное и весомое. Возвышенное.        Хайгал нежно взглянула на Суин. Лицо её посветлело, а непрекращающийся озноб вдруг отступил. Она улыбнулась, зажмурив слезящиеся глаза, как улыбаются тёплому закатному солнцу, подставляя своё лицо его уходящим лучам.       Сморщенные изработанные руки крепко обняли хрупкий стан девочки, стремясь и защитить, и не отпустить. Над дверью качнулся тёмный лоскут, блестя белыми нитями в полутьме. Тени зашептали всё громче. Неразборчивый речитатив, похожий на игру волн, вдруг стал обретать подобие ясности. Смысл извивался зловещим клубком, отравляя разум Хайгал отрывками её страхов и видений, обрушиваясь на её разум подобно штормовому валу.        — Спой мне, Суин. — Хайгал не узнала своего голоса, таким сиплым и изнеможённым он был. И сама не заметив, повторила вслед за нарастающим гулом голосов. — Спой, дитя Заката. Расскажи мне всё. Твой огонь… мой дым.       И Суин запела. Сначала чуть неуверенно, но со временем голос её набрал силу. Ту силу, перед которой не падаешь ниц, пока сердце сжимается до дрожащей песчинки в ожидании всесокрушающего удара. Ибо она была прозрачнее, чем осеннее небо, нежнее чем ладошка младенца и… сияла ярче, чем самое яростное солнце. Она не опаляла, но даровала уютное тепло, вдыхая жизнь, изгоняя въевшийся холод, нежно обнимая розовыми крыльями цвета заката, унося прочь и ввысь, туда, где под призрачными облаками её ждала стая журавлей.        — Уже скоро. — Сонно пробормотала Хайгал, впервые за последнее время засыпая со спокойной улыбкой на устах. А девочка продолжала петь, пока по её щеке катилась одинокая слеза, горящая в свете умирающего светильника подобно блику уходящего за океан солнца.