***
Утро выдалось столь же ненастным для небес, как и для тех, кто укрылся под несколькими метрами земли, уже вовсю покрытой опавшей листвой. По многоцветному плащу выводил свою мрачную мелодию дождь, прорываясь сквозь пролысины оголившихся ветвей. Сквозь них, будто любопытный мальчишка через приоткрытое окно, заглядывал ветер, нёсший уже не бодрящую прохладу, а неприятный холод. Обладай ветер той долей духа, что необходима для сознания, он бы изрядно удивился, не найдя странного человека на привычном месте у реки у зарослей со спрятанным плотом. Тот же с изрядной долей отрешенной скуки понимал, что с куда большей пользой и, чего уж таить, с определенной степенью удовольствия, предпочёл бы встретить непогоду вне удушающих дух стен. И, конечно же, не тратя драгоценное время на препирания с травницей, что расточает своё дыхание на бессмысленные споры и угрозы. Суин тихо жалась к углу, тоненькими пальчиками продолжая мять воротник тёплого плаща, не зная куда деваться. Неприятная сцена длилась уже очень продолжительное время, напоминая ей те редкие моменты бури в её родной семье, когда то мать, то отец восставали против мыслей друг друга. Обычно её отправляли в комнату, и она бежала стремглав наверх, стараясь напрочь забыть все те обидные слова, что говорили самые близкие и родные друг другу люди. Её спасали добротные стены и пара хороших подушек, привезённых ещё из города. Но услышанное гуляло эхом в её голове, а погружённая во мрак комната казалась совершенно пустой и преисполненной такой тоски, что Суин чаще всего не выдерживала и плакала в подушку до тех пор, пока, обессилив, не засыпала. Однако теперь ей некуда было бежать или прятаться. И эти два человека, с которыми она, если и не успела породниться, то уже как-то свыклась, дерут друг друга в словесном поединке. Высокому искусству риторики, как и словосложению, мать обучала её лично. Суин не считала себя слишком талантливой на этом поприще и все же быстро поняла, за кем будет победа. В одной из его книг она рывком увидела фразу: «Победа определяется ещё до начала схватки». Сначала Суин не могла постигнуть суть высказывания, но сейчас, когда с каждым словом Безымянного добрая Хайгал, будто становилась меньше, смысл вдруг обрёл плоть. Безымянный выиграл эту схватку ещё до того, как Хайгал перегородила ему путь. Ему не нужны были ругательства или громкие слова, он не жестикулировал и почти ничего не говорил, только слушал, неотрывно глядя на несчастную старушку. Она барахталась в его молчании, с каждым словом утрачивая гнев и всё больше впадая в отчаяние. Но самым ужасным было… снисхождение. Слой за слоем он обнажал истинные намерения Хайгал, цепляясь за малейшую неровность, а затем беспощадно сдирал весь тот слой ненужных слов и самообмана, оставляя лишь голую суть. Беспомощную, израненную, жаждущую одного — окончание одиночества, капли доброты и сострадания. Потребность направить на кого-то свою заботу нашла выход в ней, в Суин, чем он, Безымянный, воспользовался. Однако он не винил Хайгал в мягкосердечности, о нет! В конце концов, это так по-человечески — заботиться о ком-то другом. И близость потери обостряет чувство собственности, сопричастности с чем-то приятным, что согревает изнутри. Что лежит так глубоко, что окажись там холод и пустота — никакой огонь никогда не подарит утерянное тепло. Суин перестала мять плащ, накинула его на плечи и подобрала сумку. Ей хватило одного взгляда Безымянного, чтобы понять: всё кончено. — Всему свой час, мудрая женщина. Волны отступают от берега прежде, чем земля успевает высохнуть от прибоя. И каждый раз берег преображается. Утраты подобны этому. К ним нельзя привыкнуть. С ними можно только слиться. Безэмоционально-однообразный голос не потеплел, но стал несколько более участливым, сменив ту долю тональности, что отличает бесноватый холод осени, от пробирающих, но ободряющих прикосновений молодого весеннего утра, когда земля ещё спит под снегом. Хайгал сдалась. Сдалась окончательно, понуро отступив в сторону. Однако выходить он не спешил, будто ожидая чего-то. — В чаше твоего сердца ещё плещутся вопросы, мудрая женщина. Некоторые плавают на поверхности ещё с самой нашей первой встречи. — В ту ночь ты сказал, что боль утраты тебе ведома, Безликий. Я не поверила тебе. Только потом, тогда, под дождём, до меня дошло, что я ошибалась. Так скажи, что ты потерял, Безликий? И нашёл ли? Ни Суин, ни Хайгал не могли ожидать, что произойдёт дальше. Безымянный… улыбнулся. Кончики тонковатых губ чуть приподнялись и опустились — будто рябь пробежала по воде. Тоска, скорбь, боль — всё померкло перед каким-то иным чувством, которому ещё не дано названия. Одно мимолётное движение значило больше, чем тысячи стонов, чем самая страшная боль, разрывающая сердце и разум, превращающая горло в тонкую нить, по которой непослушно течёт воздух. Утрата. Утрату нельзя облечь в слова — словами рисуются только её тени. Утрату можно только почувствовать, окунуться в неё, словно в воду. Хайгал было открыло рот, чтобы хоть звуком избавится от гнетущего груза, что придавливал к земле, но только обреченно выдохнула, встретив его взгляд. Она вдруг поняла, и это чувство пронзило её до самых пят, заставив пошатнуться. ОН — понимал утрату! Не сочувствовал, не сопереживал, понимал — потому что слился с ней, став с ней единым целым когда-то безумно давно, когда каждая деталь мира еще играла самыми яркими красками. Теперь он был волной, вечно бьющей о берег, забирающей песчинки в океан, и выбрасывающей новые. «Я поняла», — хотела сказать травница, и осеклась. Против воли, она посмотрела ЕМУ в глаза. И прочла ответ: «Пока ещё нет». Хайгал потупила взор, усмиряя разбушевавшиеся чувства. Лицо её несколько раз искажала гримаса, но она выдержала. Отбросив клюку в сторону и твёрдым шагом направившись к застывшей и подавленной девочке, она, не раздумывая, крепко обняла её и прижалась к ней в попытке запомнить на всю оставшуюся жизнь исходившее от неё тепло. Суин замешкалась только на секунду, ответив тем же. Кажется, Хайгал плакала, однако Суин боялась, что если взглянет в глаза несчастной старушки, то не выдержит и сама разревётся. Потому она крепко прижималась щекой к седой макушке и, закрыв глаза, зашептала что-то утешительное, гладя седые пряди. Могла ли она подумать, что расставание с тем, кого она знала так недолго, вызовет в ней столько чувств? Могла ли помыслить, что за такое короткое время привяжется к доброй старушке, видящей в ней отражение погибшей внучки? Разумеется, нет, но там, в глубине своего сердца, она чувствовала, как ростки чего-то нового — чего-то, что ей столь сильно не хватало — пустили корни. Увы, уже совсем скоро эти побеги будут вырваны, уничтожены, без права на развитие и жизнь. Она бросила взгляд на Безымянного за мгновенье до того, как ей вспомнился наказ Хайгал всячески избегать подобного. Суин поспешно отвернулась, чувствуя одновременно стыд за свою трусость, но куда больше — страх осознания. За тот короткий миг, когда их взгляды встретились, она поняла его. Точнее, то, что лежало на поверхности его разума, преподнесённое в дар ей, и никому другому. Утрата и расставание. Он видел это тысячу раз, всё так же молча наблюдая за простыми людьми. Он был тем, кто приносил её — зловещим вестником, мрачным исполнителем, и понимающим, но бесстрастным судьёй. И он же был тем, кто первым откликался на неё. И в том не-сне, у шатра с потухшим огнём, был тоже Он. Он был Маской, и Маска была Им. Вторым ликом Луны — Ликом Утраты. Всё это даже не пронеслось в голове — всплыло из каких-то глубин её сознания за тот невообразимо короткий срок, что требуются глазам, чтобы среди ночного неба разглядеть сияющий лик Луны. Прощание она помнила смутно. Вот заплаканная старушка набрасывает ей на шею амулет на грубой шворке, наказывая открыть деревянные створки только в случае жестокой необходимости. Вот Безымянный с почтением принимает в дар посох из чудного дерева — тикового кипариса. Вот нашкодивший Вэй, почуяв скорое расставание, достаёт когда-то украденную им нефритовую фигурку какого-то духа, всем своим видом показывая полное раскаяние. Но смех не оглашает стены их пристанища. Робкие, чуть снисходительные улыбки, и скомканные пожелания доброго пути и возможной встречи. Ещё один обман: каждый знал, что это прощание будет последним, а потому слова никак не хотели становиться в стройные ряды. Только Безымянный, наклонившись, что-то уверенно прошептал на ухо Хайгал. Та вздрогнула и чуть поклонилась. Впервые, за долгое время глаза её выражали благодарность, с ноткой грусти и даже обреченности. Когда дверь захлопнулась, Суин поняла, что вместе со стуком старой дощатой створки, она отрезает частичку жизни, оставляя в прошлом человека, который знает о ней какие-то тайны, о которых может только намекать и предупреждать. Там, за тёмным лесом, где есть тысячи тропок и невидимых путей, пролегала её дальнейшая судьба, столь же неясная и запутанная. Несколько раз она оборачивалась, стараясь оттиснуть в памяти образ этого места и сетуя, что не освоила искусство рисования в той же мере, что и танцев или пения. Но вскоре лес превратился в однообразную мешанину цепляющихся за штаны кустов и деревьев в дранных ветром одеяниях. Она даже не знала, сколько они шли, и не делала попыток запомнить путь, всецело полагаясь на своего проводника и опекуна. Однако долго выдерживать заданный им темп она не смогла и понемногу начала отставать, благо на этот случай к своей птице Безымянный прикрепил веревочную петлю, за которую Суин уже не столько держалась, сколько висела на ней, вяло перебирая ногами и спотыкаясь на каждом шагу. Шум реки она расслышала аккурат тогда, когда, зацепив носком сапога какую-то скрытую в растительности корягу, едва не упала носом в землю. Петля вновь её выручила, но едва не выдернула из плеча сустав. Проклятиями её осыпал, ожидаемо, не Безымянный, а сварливая птица, которая, в отличие от других животных, невзлюбила её с первой же встречи. Недовольно фыркая, вредное животное нарочно дёрнулось в тот самый момент, когда Суин уже было встала на ноги, заставив вспомнить все те упражнения на гибкость, которыми её донимали когда-то дома. Образ дома непроизвольно напомнил ей об оставшейся в одиночестве старушке, и настроение Суин сразу же изменилось с апатичной серости на болезненную резь расставания. Тут же перед глазами предстал наклонившейся к старушке Безымянный, шептавший последнее не то напутствие, не то пожелание. Ещё тогда её укололо любопытство, но ни обстановка, ни эмоции, царившее в душе, не располагали к подмывающему её вопросу, да и её воспитание всячески противилось такому поведению. Она уже хотела отбросить всякую мысль о подобном, когда, казалось, вообще не смотревший в её сторону Безымянный прямо поинтересовался, какой именно вопрос гложет её чуть ли не с самого их ухода. Переборов возникший страх, Суин, витиевато извинившись, спросила: — Что Вы пожелали доброй Хайгал на прощанье? Безымянный, державший одну руку в холодной воде, внимательно всматривался в густые заросли, откуда медленно приближалось что-то крупное. И чуть погодя, будто раздумывал, отвечать или нет, произнёс: — То, что она заслужила: «Да придёт твоя смерть вовремя».***
Тихо шелестела своими водами река, несущая крупный плот. Так бережно и легко, так споро и ловко она направляла эту обычно неказистую посудину, что казалось, будто та не плывет, а парит над водой — и что она вот-вот взлетит и растает в странной дымке, что неустанно следовала за ней, как хвост за кометой. Суин даже пожалела, что не взяла каллиграфическую кисточку и чернила, чтобы хоть немного скрасить рифмой эту поездку. Стоило, однако, взглянуть на сидящего к ней спиной Безымянного, как желание писать стихи резко провалилось в желудок неприятным комом. Вокруг позвоночника будто обвилась змея, скользкими кольцами сжав его до холодных волн, разнёсшихся по всему телу. Ей снова было страшно. Страшно от одной мысли, что плот несётся против течения с такой скоростью, будто угодил в быстрину, а единственный, кто мог бы им управлять, безучастно смотрит вперёд. Страшно, что в той дымке она не знала, что её ждёт, а её кормчий напоминает могильного духа, но никак не живого человека. Безмолвие и равнодушие окружало её со всех сторон. Одиночество, которое она ощущала всё сильнее, и которое некому было заполнить. Мать, отец, добрая Хайгал — все остались где-то позади — в такой же дымке. Суин перевернулась на другой бок, стараясь не замечать гуляющий по всему телу зуд от грубой ткани и проклятый холод, что проникал даже под несколько слоёв одежды. Мельком взглянув на сидящего у самого края плота Безымянного, она только тихо вздохнула, стараясь ничем не привлечь его внимание. После того разговора с Маской, она боялась хоть чем-то вызвать его недовольство, послушно исполняя любую команду и старясь изо всех сил не казаться обузой. Получалось откровенно плохо. И каждая её неудача сопровождалась взглядом, который горы, наверное, бросают на тех, кто копошиться у их подножья, пытаясь взобраться по кручинам. Вроде бы отчуждённо, но с каким-то обидным, почти презрительным, безразличием. Ему было всё равно, голодна ли она, устала или только недавно встала — урок был неизбежен, а наказание… Его, как такого, не было. Если не считать повторение всего с самого начала до тех пор, пока отяжелевшие руки не выполнят всё сами. И так во всём. Она попыталась единожды возразить, когда, споткнувшись на шестом круге, была подхвачена им на лету одной рукой с той же легкостью, с какой фокусник ловит монету. На её просьбу прекратить занятие он ответил тоном, каким обычно зачитывают приговор: — Беги. И она побежала, не проронив и слова. А затем точно также беспрекословно засела за странную книжку с нарисованными растениями и принялась вслух читать ему о какой-то белой вдове, пока он шил ей плащ. Без дела она его не видела… когда видела вообще — так часто тот пропадал невесть пойми, и навряд ли он праздно шатался по лесу… Ей, почему-то казалось, что он не может без какого-либо дела и живёт беспрестанным движением. И тем непривычнее было видеть его застывшим совершенно неподвижно. Солнце, пару раз за день выглянувшее из-за туч, уже давно спряталось за лесом на другом берегу реки, а он всё так же сидел, будто бы и не было речного холода, заползавшего даже под её плащ, в котором она напоминало какую-то пещерную дикарку. Суин снова заворочалась, поджимая под себя ноги. Холод к вечеру становился всё злее, как и гуляющий по реке ветер, а водная взвесь от рассекаемых волн и курящегося тумана оседала на лице и руках. Тут же вспомнились тёплые рукавицы и платок в доме у доброй старушки, которые Безымянный без раздумий вручил ей, а она, тайком от него, вернула на место, посчитав, что грабить живого человека так, будто он уже мёртв — верх неприличия. Теперь же она до неприличия продрогла. И едва ли согреется одними только мыслями о тепле. Справедливости ради, птице тоже доставалось, даром, что та сидела под добротным навесом с самого начала, выгнав Суин на середину плота. Не выдержав очередного приступа дрожи, девочка поднялась на закоченевших ногах, и, боясь сверзиться в воду, на четвереньках поползла к навесу. Птице встретила её привычным шипением, словно была не страусовой лошадью, а каменистым шипуном*. — Жутенько. — Пробубнела себе под нос Суин, но продолжила ползти, стараясь не думать о том, что стоит птице лягнуть её ногой или, упаси небо, клюнуть, как она либо слетит в чёрную воду, либо обзаведётся некрасивой дыркой в голове. Повторять свою угрозу страусовая лошадь, однако, не стала, устало спрятав голову под меховыми складками, откуда вскоре начало доноситься раздражающее хрюканье, стоило Суин примоститься рядом. Суин же, недолго думая, устроилась между нескольких сумок и седла для Сорро. Теплее сразу не стало, но здесь её хотя бы не так донимал ветер, который только усиливался по мере того, как густели краски вечера, постепенно приобретающие оттенки ночи. По мере того, как темнело небо, беспокойство Суин понемногу начало превращаться в панику — плот и не думал приставать к берегу, только ускоряясь. И всё сильнее звучал в голове наказ матери: «Никогда не ночуй там, где нет хорошего порога. Тем более надо избегать рек и стоянок возле неё — будь это маленький чёрный пруд или светлейшая заводь — даже думать не смей о подобном!» Её уважаемая мать, однако, отказывалась говорить причину подобных запретов, отделываясь какими-то страшилками о чудовищах. Ровно, как и не объясняла, почему ни при каких обстоятельствах нельзя самовольно гасить фонари у воды. Сама мысль о том, что её единственная дочь брала в руки фонарь, повергала мать в какой-то суеверный ужас настолько, что она даже не поскупилась на светящийся жемчуг, стоивший, наверное, огромных денег. Он издавал мёртвый голубоватый свет, достаточный, чтобы прогнать темноту, но позволявший спокойно спать. Кому — матери или самой Суин — девочка никогда не знала. Теперь у неё не было ни то что дорогого светильника — крова. А ночевать, видимо, придётся, вопреки всем запретам, по-варварски, когда одеялом служит собственный плащ, а крышей — несколько обструганных досок, между которыми виднеются тонкие полоски хмурого неба. Как говорилось в одной поговорке: с варварами жить — дикарём быть. На этой мысли, задремавшая было на мешках Суин вдруг осеклась, почувствовав некоторую неловкость. Её опекун был кем угодно, но не варваром, которыми рисовали дикарей из племён воды. Грубым, где-то жестоким, бесцеремонным, но никогда — невежественным. А ещё она вдруг поняла — что страх перед запретами сейчас не кажется чем-то серьезным, и она цепляется за него словно из привычки. Сейчас, после всего пережитого с Безымянным, они казались какими-то смешными и даже глупыми. Осознание того, сколь ничтожными и бессмысленными были её прошлые страхи, вызвало у неё слабую улыбку, чуть отогнав сон и притупив чувство голода. Теперь, скажи кому, что темноты боялась — засмеют ведь. Безымянный, конечно, спрашивал о разных странностях её повседневной жизни, однако она решила, что говорить о том, что уже привыкла спать без светильника, совершенно не стоит. Даже советы Хайгал она восприняла лишь на половину всерьёз. А уж представить взгляд Безымянного, когда она будет рассказывать, что ни разу в жизни не плавала нигде кроме ванны, потому что так ей велела досточтимая мать… Суин дёрнулась от этой мысли, ощутив, как к щекам приливает кровь. В последнем она бы точно не созналась не то что Безымянному, а даже самому дорогому человеку, занимавшему особое место в её сердце. Хиалай. Она сонно улыбнулась, вспоминая те короткие встречи, на которых ей было просто… хорошо. Запреты оставались позади, напряжение, цепями висевшее на ней и до определенных пор не замечаемое, с торжественным грохотом рассыпалось просто от одной его фразы: «Су. Пойдём со мной». Приятные грёзы былого продлились недолго — память тут же услужливо подсунула ей весь тот ворох боли и разочарования, разбитых мечтаний и обманутых надежд — тот миг, когда мир вдруг резко теряет все краски, становится серым и неспешным, словно то место из её «не-сна». Там было холодно. Почти как сейчас… … Суин судорожно подскочила, ощущая, как тела касаются всё те же прохладные волны, что в прошлый раз чуть не погубили её. Но, кажется, тогда ощущения были несколько иными. Сам мир казался другим — более мрачным и враждебным. Впрочем, кое-что всё ещё оставалось неизменным. Даже здесь. Она снова была одна. Лежала на каком-то берегу, среди мерклых тусклых просторов, где серость разбавлялось мрачными всполохами далёкой бури. Воспоминания, поддёрнутые дымкой, возвращались к Суин с быстротой мелькавших у горизонта молний. Вспышка расколола небо, осветив чёрную тучу, больше всего похожую на оплывшее лицо. Маска! Зажмурившись, Суин медленно обернулась, так и не понимая, чего ждёт и боится больше: того, что за её спиной окажется нечто, чему нет места в привычном мире, или того, что в этом месте, где сон, казалось, не отличить от яви, не окажется того, кто направит её. «Никого» — пронеслась было мысль, когда она решилась открыть глаза. Она ошиблась. Снова. За её спиной, распахнув тусклые крылья к небу, будто пытаясь обнять её, замерла нефритовая статуя. Журавль, изящной линией выгнув шею, смотрел куда-то вдаль, туда, где океан встречался с горизонтом. Он не то силился взлететь, не то, изящно подогнув ногу, исполнял свой мистический танец. Долго любоваться статуей, подозрительно похожей на тот оберег, с которым таскался Вэй, ей не дали. Спину прошило ощущение чужого взгляда — и Суин тут же вспомнила, где она находиться. Она резко развернулась, в надежде увидеть наблюдателя. В тёмных волнах, поднимающихся уже во весь рост Суин, мелькнул кончик плавника. Он исчез так быстро, был столь неразличим, что девочка удивилась, как только смогла разобрать в этой пляске движений хоть что-то. И лишь чуть после, когда коснувшиеся босых ступней волны донесли до неё чужое настроение, она поняла, сколь самонадеянной была. Над ней насмехались! Игриво, со снисходительным высокомерием, но без какого-либо злого умысла! Ей позволили ощутить взгляд, позволили разглядеть самый кончик тени, обычно скрывавшейся в волнах прежде, чем взгляд успевал толком зацепиться за форму и придать ей смысл. — Аар-ларук? — тихо спросила Суин, непроизвольно делая шаг к воде. Ответ не заставил себя долго ждать. В воздух взметнулась такая волна, что попадись на её пути корабль, она бы разметала его в щепки, играючи смяв словно сухой лист. Суин снова повезло. Волна, выгнувшись, мягко ударила девочку, отшвырнув её обратно к статуе, но при этом не позволила ей коснуться нефритовой поверхности ни единым волосом. И прямо как в прошлый раз, воды донесли до неё чужую насмешку. Она искрилась жестоким весельем, пополам с тем невзыскательным отношением, которое люди проявляют ко всякого рода питомцам и несмышлёным детям. Когда волны отпустили Суин, и она, откашливаясь, с испугом, посмотрела на замершую гладь океана, до её разума добралось последнее послание. Точнее — угроза. Перед глазами встала картина исчезающего перед глазами света, ощущения погружения в бесконечную пучину. Грудь разрывалась от горящей боли в лёгких, а живот скручивало в рвотном позыве, когда сквозь плотно сомкнутые губы просачивалась струйка солёной воды. Рядом кружили тени, издевательски дожидающиеся того момента, когда несчастные, не выдержав, попытаются сделать вдох, впуская в себя смерть. Вот только за мгновенье до того, как воля бедолаг растворится в окружающей тьме, а разум откажется что-либо распознавать, они увидят ИХ. Великих детей Океана. Возлюбленных сыновей и дочерей Луны. Они несут с собой гибель — скоротечную, но недостаточно быструю, чтобы дух напоследок не испытал на себе мучения, уготованные ему хозяевами вод. И не важно, в каком из миров — жертву они найдут везде. Кем бы она ни была. Кем бы не оберегалась. За чем бы не пряталась… Плеск волн, теперь наигранно мирный и такой обманчиво спокойный, вывел Суин из ступора. Она жадно втягивала воздух, отдающий океаном, будто и впрямь наглоталась воды, и с каждым судорожным ударом сердца, с каждым глотком воздуха, всё чётче приходило жестокое понимание: предупреждение было первым и последним. Перед глазами всё ещё стояла пугающая темнота, вдруг ощерившаяся крупной пастью с десятками острых крупных зубов. Суин тряхнула мокрой головой, прогоняя остатки видения. Бросила взгляд через плечо. Журавль всё так же тоскливо рвался обнять небо. Увы, как и он, Суин застряла здесь, а мудрая Хайгал так и не сказала, как покинуть тень мира духов, намекнув, что, единожды угодив туда, выбраться можно лишь с посторонней помощью. Вот только как звать на помощь и где её искать, если здесь всё что не смертельно, то — губительно, мудрая травница не сказала. Из размышлений её вывел странный шуршащий звук. Шуршали песок и галька. Вот только в этот мерзкий шелестящий звук вплетался и странный ритм чужой ходьбы, сопровождаемый скрипом трущихся друг об друга пластинок и странным цоканьем, которое бывает, если металлическая палочка вдруг попадает острым концом на мелкий камешек. Суин ощутила, как кожа стягивается на затылке в пучок. Глаза непроизвольно защипало от выступивших слёз. Сцепив зубы до болезненного скрипа, она вжалась в статую, даже не думая позвать на помощь. Она уже слышала этот звук. Один единственный раз — в детстве. Кажется, после той ночи у неё поменялась служанка. — О-о, какая встреча! Голос раздавался откуда-то сверху, с головы статуи журавля. Низкий, чуть хрипловатый и вибрирующий, со странными, почти незаметными рычащими нотками, которые тот пытался скрыть за неестественно спокойным и ласковым тоном. — Я так долго предвкушал нашу встречу лицом к лицу. С того самого дня. Какая досада, что нас прервали. Хотя я не остался в обиде. Почти. Суин зажмурилась. Волос коснулось что-то твёрдое и острое, принявшись играть с её прядями, наматывая их вокруг себя. — Снова жмуришься. Любишь играть в прятки? В лицо ударило чужое дыхание. От него тянуло пещерной затхлостью, влажностью и распадом. — О, я тоже. Потому что выигрываю всегда — я. Что-то то ли чавкнуло, то ли хлюпнуло, и голос изменился. Теперь чудовище говорило голосом исчезнувшей служанки. — Тем более, нам больше не помешают. — Маска… — одними губами прошептала Суин, чувствуя, что ещё немного — и она не выдержит. — Помоги… — Ах-ха-ха-ха. — Голос пронзительно рассмеялся, скатываясь в безумный, надрывный хохот. А затем, резко смолкнув на самой высокой ноте, злобно прошипел у самого лица. — Это Он тебя надоумил взять с собою эту дрянь? Статуя зашаталась. Голова Суин дёрнулась, когда нечто потянуло её за волосы, впечатывав её тело в нефритовую поверхность. — Не важно. Важно то, что тебя нашёл я. — У правого уха раздался влажный чмокающий звук. — И помочь тебе могу только я. Ты ведь хотела снова убежать, так ведь? Хорошо. Дам один совет. Совершенно даром. Скажем, в память о наших общих знакомых. По статуе что-то зацарапало и левое ухо обжёг шёпот. — Никогда не приходи сюда одна. Даже… Маска всегда ошивается здесь не в одиночку. Ах, вот ещё один совет. Я сейчас чрезвычайно щедр, потому слушай внимательно: Голос внезапно смолк. Резкий крик выбил из Суин нервную дрожь, и она едва удержалась от того, чтобы не закрыть уши руками: — И думать не смей подходить к большой воде! А затем добавил спокойнее: — Разве… мать тебе не говорила, что с ней нужно быть… осторожней. Даже мы не рискуем переплывать её. — Маска… — чуть не плача, прошептала девочка. Статуя затрещала — и Суин дёрнулась, едва не завыв от боли. — Ну вот. Так намно-о-ого лучше. Старый глупый журавль. — Голос был доволен. — Печальный конец. Что до твоего друга… который никому не друг, он сейчас о-очень занят. И не сможет прийти. Или ты надеешься, что за тебя вступятся те, кто сейчас наблюдает из-под воды? Нет? Верно. А теперь, когда старый журавль больше не прячет твоё личико, посмотри на меня. Я должен сказать тебе что-то о-очень важное. Голос стал почти томным, словно предвкушал какое-то извращённое наслаждение. Трапезу, в которой главным блюдом была она.