Адепт Тёмной Луны

      Здесь всё началось.       Куда не кинешь взгляд – огромный бушующий океан. Взметаются искрящиеся холодом белые брызги в хмурое небо, а там, будто в кузне, огромным молотом ухает гром, рассыпающий на свинцовые тучи ветвистые молнии. Суровый ветер грозным дозором обходит берег, беспощадно гоняя песчинки меж выкинутых на берег ракушек.       Торжественно мрачная ода непогоде нарушается только хлопаньем одежды. Хотя какой одежды? Рваньё, в котором с трудом можно узнать военный мундир, теперь бесформенными обносками висит на теле единственного здесь человека. От многочисленных поясов и завязок остались только драные ленты, больше напоминающие обрывки ржавых цепей. Выцветшая ткань трепещет под ударами ветра, отдавая драгоценное тепло этому месту без названия.       Но человек этого словно и не замечает. Он знает это место. Слишком плохо, чтобы назвать его знакомым, однако достаточно хорошо, чтобы знать одно.       Здесь всё закончится.       Он, как ни в чём не бывало, преспокойно сидел на холодном песке, вне досягаемости беснующихся волн, и вертел в руках половинку причудливой раковины. Его не волновало, что весь берег усыпан панцирями мертвых моллюсков самых причудливых форм и размеров. Сейчас для него существовал только этот блеклый осколок перламутра – крохотное, посеревшее напоминание о том, что когда-то он был счастлив. Один раз за всю жизнь.       Морщинистое лицо, покрытое коричневатыми пятнами глубокой старости, озарила улыбка. Тусклые карие глаза вновь ожили, будто на них упал солнечный свет. Впервые за столько лет он улыбался по-настоящему. Не скалясь в притворном почтении, не натягивая вежливую маску услужливости, не изображая всего того, что требовали от него величественные ничтожества, наделённые властью. Впервые за много лет он мог побыть самим собой. Или тем, что от него осталось. Разбитой, выщербленной ракушкой, чья жемчужина давно украдена, а яркие краски давно обесцветились волнами жизни.       Такая же плясала в его пальцах, напоминая о том дне, когда её целая товарка лежала на широкой, покрытой шрамами от бечевы, ладони отца. Бывший солдат и простой рыбак, мечтавший о лучшей жизни для его сына. Человек, волею случая заимевший всё. Случая, положившего начало пути, который и привёл его, в конце концов, сюда.       Старик задумался о чём-то на мгновенье, замер, будто пересиливая себя, и спустя минуту, кивнув своему решению, полез за остатки ворота, чуть погодя вытянув амулет на тонком шнурке. Хлопнула деревянная крышка, являя серому миру зияющую пустоту. Старик невесело улыбнулся.       Медальон был пуст.       «Ожидаемо», – подумал он, убирая амулет обратно. Фамильный оберег привычно занял своё место на груди, рядом с сердцем. Старик же продолжил смотреть на волны, размышляя о том, сколь неразрывно связаны человеческие судьбы с океаном.       ЕГО присутствие он ощутил не сразу, но тотчас понял, что в окружающем его мире что-то резко изменилось. Так бывает, когда, проснувшись утром и выйдя наружу, вдыхаешь не прозрачную свежесть осени, а первый пронизывающий холод зимы, тонким ручейком расползающийся по воздуху.       Старик зашарил глазами по побережью, ища источник своего беспокойства, одновременно предвкушая эту встречу и боясь её. Новая волна обрушилась на берег, взмыв к небу холодной кипенью. Когда брызги осели, на берегу стоял ОН, укутанный в морскую взвесь и ледяной туман, точно в плащ.       Тот, кто приходит в ночи. Вестник. Маска.       – Наконец-то. – Выдохнул старик. Бессильная злоба и страх прорывались наружу сиплым, неровным дыханием. Теперь, после стольких лет поисков, они встретились. Старик прикрыл глаза, усмиряя рвущуюся наружу бурю и дрожь, волнами ходившую по всему телу. Когда между ним и Маской осталось всего несколько шагов, старик встал, стараясь глядеть прямо на своего врага.       – Так значит, это случилось. – Первым нарушил он молчание. И добавил, чуть погодя, скорее утверждая, чем спрашивая. – Все фонари погасли. Для них всё кончено, не так ли?       Маска не ответила. По крайней мере, сразу. В тумане, что уже касался рук старика, мелькнул огонёк.       – Только для тебя. Пока что только для тебя, заблудшее дитя. Эта Маска услышала зов. Эта Маска внемлет тебе.       Маска замолчала. Как ни старался старик рассмотреть её черты, услышать дыхание, она осталась непроницаема, словно запаренное зеркало. С того момента, как ЭТО представилось, прошло уже несколько томительных минут, но Маска и не думала нарушить устоявшееся молчание, сжигавшее старика изнутри огнём горечи и обиды.       – И это… всё, что ты можешь сказать? – старик не выдержал. Попытался прикрикнуть, однако звучал он скорее жалко, чем грозно. – Это… всё? За всё это время, за всё то, что я вытерпел, за всё то время, что я бесполезно потратил, пытаясь понять…       Голос старика сломался. Маска не отвечала.        – Молчишь, да? – прошипел старик сквозь зубы. – Ну хорошо… Я заставлю тебя говорить! Чего уж мне терять!       Маска произнесла первые слова раньше, чем он успел вновь открыть рот.       – Заблудшее дитя. Безмолвие – ответ тем, кто ищет утверждения имеющегося, а не понимание нового.       Старик окончательно взбеленился.        – Я уже давно не дитя, тварь. Меня не запугать таинственными фразами. Я попал сюда по твоей прихоти, это да. Но без ответов я не уйду. И ты не сможешь... Внемлешь мне, говоришь? – лицо старика исказила ухмылка. – Что ж, внемли…       Старик глубоко выдохнул и прикрыл глаза. У него был один призрачный шанс добиться желаемого. «Всего один раз, – подумал он, – пусть мне явится чудо». А затем он начал вещать заученные на память строчки с древнего, как мир, менгира:        – Павший в объятия Ла, я взываю к милости Той, что танцует с Ним в двух мирах. Не узревший свет Туи, Я взываю к милости Того, что властвует над возможным. О Тот, чья поступь порождает волны, в коих суждено погибнуть сущему! О Тот, что прошёл от водной глади до пучин бездны и обратно! О Тот, что принял ЕГО объятия и Тот, что внял ЕЁ воззванию, – Голос старика взлетел вверх, срываясь на фанатичные нотки, – ИХ Глас и Орудие, яви мне Истинный Лик. Яви мой последний дар!       Старик перевёл дыхание. Новые слова заклинания уже были готовы сорваться с его уст, когда он разомкнул веки. Он не знал – сделал он это по наитию или он почувствовал некую неправильность происходящего, как если бы вода вдруг потекла вверх или солнце взошло не с той стороны. Но когда он вновь раскрыл глаза… мир остался прежним.       Чуда не произошло. Ничего не произошло.       Серое небо огласил хриплый хохот, какой издают люди, осознавшие, что, поставив всё, проигрались без остатка. Старик сидел на песке, покачиваясь от смеха и вытирая выступившие слёзы.        – Признаю, – визгливо произнёс он, – ты переиграл меня. И, наверное, не только меня. Умно! Дать людишкам камень с заклинанием, которое не работает, придумав десятки легенд о том, как призвавшие получали то, что просили.       – Слова лишь форма. Ритуал. – Ответила Маска, и старику почудилось, что в вечно спокойном голосе зазвучало нечто, похожее на печаль. – Родные слова ушедшей эпохи правдивы. Даже если сказаны чужим голосом в эпоху людей. Однако неверно считать, что Маски дают то, что смертные просят. Маска чаще показывает то, что люди желают. Просящий Маску о даре забывает, что уже получил его. Вне двух миров, но в тени каждого он может сделать выбор, который бы не смог ни в одном из них. Узнать то, от чего уже не осталось следа. Найти то, чего боялся. Встретить то, чего избегал. Здесь – тождество разума и сущего. Духа и воли. Прошлого и настоящего. Ясного и Неведомого. Здесь Всё и Ничто неделимы.       Старик слушал, чувствуя, как волны касаются его босых ступней. Странно, но вода его больше не пугала – напротив, с каждым касанием она приносила покой. И не то замёрзшее недвижимое чувство отрешения, а то, что приносит созерцание живого течения или падение капель росы и дождя с ветвей и листьев.       Маска продолжала. Её голос успокаивал, заглушая последние язычки раздражения и злости:        – Ты, понимаешь, заблудшее дитя? Всему свой час и своя пора. Всякому – свой путь. Попроси – эта Маска вернёт тебя таким каким ты есть. Пожелай – эта Маска укажет тебе путь к тому, что ты ищешь. И наоборот. Только помни: лёд, отделяющий мудрость понимания от безумия знания, очень тонок для смертных. Воды первого и второго одинаково опасны для всех. Для всех, заблудшее дитя. Не только для тебя. Решай. Выбирай. Действуй.       Старик мотнул головой, выныривая из грёз.       – Испытываешь меня? Или считаешь, что мне неизвестна цена за твои «услуги»?       – Испытывают сомнения. Страх. Вопрос цены – вопрос допущенных ошибок, убеждений. Допустимости возможного.       Старик хмыкнул:        – Думаю, вы бы поладили с моим отцом. – Его голос едва заметно дрогнул при упоминании последнего. – Он всегда желал мне, чтобы в своей жизни мне ни приходилось расплачиваться ничем, кроме денег.       Старик замолчал и продолжил чуть погодя:        – Мне нечего предложить тебе взамен, Маска. Что хуже, мне нечем заплатить даже за сделку с самим собой… Теперь я, кажется, начинаю понимать. Решения, принятые «здесь» будут иметь последствия «там», верно? Не только для меня, но и для всех остальных. И стоит мне оступиться – они умрут, так?       Маска молчала, не давая ответа. Вспыхнувший на мгновенье гнев тут же угас, стоило старику вспомнить слова Маски о безмолвии.        – В таком случае, что тебе нужно от меня? Ответ? Ещё одно заклинание? Признание? Я устал, Маска. Я слишком близко стою к смерти, чтобы играть с ней в прятки. И тем более я не буду прятаться за спинами других.       – Среди твоих бесчисленных «я», наконец, нашлось место для других?       Старик откинулся на спину, рассматривая пляску молний в небесах.       – Идя на сделку с совестью, стоит помнить о том, что однажды придётся платить по счетам и с процентами… или сгноить её в каком-нибудь подземелье. Или ты её или она тебя… Я не могу сделать ни первого, ни второго, Маска. Я был воспитан иначе. У меня другие принципы… были. И хоть раз в своей жизни я ведь должен поступить правильно. Глупо ведь увеличивать счёт перед сдачей долгов, верно?       – Эта Маска не понимает: почему? Твой путь лежал через менее удачливых. Более доверчивых. Не столь расчётливых. Много глупее. Так ты поступал постоянно. Это часть тебя. Почему это изменилось? Разве тебе есть что терять?       – Спрашиваешь, потому что не знаешь, или потому что хочешь выбить из меня признание?       – Наивное дитя. Признание предваряет как знание, так и неведенье. Оба ведут к пониманию.       Старик замолчал, какое-то время обдумывая сказанное, и хохотнул:       – Хитро.       – Хитрость тогда остаётся таковой, пока о ней не ведают. Иначе она становится фиглярством. Занимающиеся подобным обычно носят маски с лицами честных людей. Такие предпочитают обвинять в коварстве иных, надеясь уйти от ответов и решений, которых они опасаются. Или которые им неприятны. В этом случае хитрость – черта недалёкого труса.       Старик приподнялся, с удивлением уставившись на Маску и, заметив, что та всё так же взирает на него из тумана, облегченно выдохнул, почувствовав, как сжавшееся в комок нутро расслабляется.       – Признаю, господин Маска, стращать ты умеешь. Я подумал, – Старик сглотнул. – Я подумал, что передо мной был отец. Он говорил нечто похожее. Иногда задавал те же вопросы. Пока был жив. Мы так и не успели поговорить. Будь он здесь, будь он жив, отправься я сразу домой… что бы он сказал?       – Источник сомнений и страха, – Маска выдержала паузу, будто напоминая старику о чём-то, – твой отец? Или то, что он воплощал? То, перед чем ты чувствуешь вину, не дающую тебе ни покончить со старым образом, ни принять его?       – Я не просил тебя шевелить старые раны, Маска. – Прошептал старик, вставая и садясь на колени. – Но я хочу покончить с этим, раз и навсегда. Окончательно и как можно скорее. Тем более, если это избавит тех людей от той участи, которая постигла всех тех, кто наткнулся на Чёрный Лик.       Он поднял глаза на чёрно-белую Маску, даже не удивившись, что ещё совсем недавно она была почти полностью скрыта туманом. Странно, однако он не испытывал ни страха, ни сомнений. Сожаление и вина не исчезли, но преобразились – перестали кровоточить, став просто ноющими шрамами. Страх, наконец, покинул его. Исчезла даже вечно терзающая изнутри боль. Впервые за долгое время он был готов принять смерть, не боясь ни того, кто его принесёт, ни того, что дело всей его жизни погибнет вместе с ним. Ведь, в сущности, думал старик, именно дело всей жизни привело меня к тому, где я сейчас. Те вопросы, которые он так и не смог задать Маске, потеряли смысл. А он… он был рад, что не ступил на тонкий лёд, провалившись под который человек погибает в пучине и исчезает бесследно. Почти как те дикари, что искалечили его – мелькнула в нём мысль, когда он закрывал глаза.        Старик подумал, что и теперь ошибся, пытаясь предугадать действия Маски. И почти сразу, словно в ответ на эту мысль, Маска заговорила:       – Первый из даров Той, чьему воззванию вняла эта Маска. Терпение и Смирение. Ты принял его, заблудшее дитя.       Голос Маски изменился. Всего на один удар сердца старик услышал двойное эхо, то ли идущее из пучины, то ли вещающее с небес. И пусть они говорили одни и те же слова, вложенный смысл неуловимо отличался.       Старик вздрогнул, внезапно осознав, что видел, как изменился узор Маски. Только вот глаз он не раскрывал.       Маска продолжила – и теперь в ней более не чувствовалось и тени человечности:       – Эта Маска услышала просьбу. Эта Маска вняла твоему желанию. Они противоречат друг другу. Неделимы в своём противопоставлении. Ты был ранен задолго до того, как ты повстречал Маску. Тебя ранил страх презрения и непризнания. Ты хотел большего, не потому что в этом была необходимость, а потому, что иные тебя убедили в том, что это желание и есть необходимость. Ты плыл против течения не ради себя, а ради того, чтобы убедить себя и остальных в том, что ты нечто большее, чем кажешься. Твой отец видел, кем ты был. Понимал, почему ты хочешь казаться. Знал, что произойдёт, когда человек начинает казаться и перестаёт быть. Когда упорство превращается в привычку. Когда привычка заменяет смысл и потом становится им. Он решил, что избранный им путь, требует понимания, а не следования. Он выбрал твою свободу впереди своих воззрений. Однако он продолжал настаивать: твой путь ведёт туда, где свершения добываются не только златом. Ты не внимал его словам. Слушал, но не слышал. Не понимал, как тот, кто обладает даром покорять огонь, соглашается прозябать никчёмным рыбаком и радоваться каждому восходу, как дитя. Однако, – Маска сделала паузу, – когда пришло время действовать, он воплотил в себе всё то, чему ты подражал. Он добыл то, что не удавалось никому, чьи привычки ты перенял.       – Солнечная жемчужина… – одними губами прошептал старик, вспоминая тот день, когда на ладони отца покоилось будущее его сына. Старик вспомнил ту муку в глазах на каменном лице обычно спокойного отца и ту убийственную решимость, с которой он взял нож и раскрыл раковину, поднеся хранившееся в ней сокровище к глазам его сына. Одного не мог вспомнить старик: что говорил в тот миг его отец – так захватило тогда мальчишку волшебное сияние.       Маска же продолжала вскрывать его прошлое:       – Твой отец любил Океан. Понимал ЕГО. Почитал ЕГО. Он никогда не просил ЕГО ни о чём. Не обвинял ЕГО. Не стремился превзойти или состязаться с НИМ. Худой улов он принимал также легко, как и богатый. Он не стремился взять больше, чем необходимо. Отпускал то, что считал излишним для себя и сына. Одним вечером, когда слова его сына выгнали его из дома, он пришёл к Океану и взмолился: «О Тот, чьей милостью живу. Чьё могущество столь же безгранично, как и свобода, которую он дарует. О Ты, чья власть простирается над живущими, и в чьи объятиях мы находим спасенье и гибель, молю: даруй мне такой улов, что позволит купить свободу выбора для моего сына».       – Отец… – мучительно простонал старик и тут же с ужасом спросил: – Это был… ты?! Тогда, семьдесят лет назад. Столько времени прошло, я и подумать не мог…       – Нет «Ты». Есть. Только. Маска. ИХ Глас и Орудие. – Старик сжался, вдруг ощутив себя ничтожно крошечной пылинкой под невообразимой толщей вод. Голос Маски заставлял его нутро дрожать, переживая заново свой первый шторм в океане. Маска же не обратила на его состояние никакого внимания и продолжила, не меняя своего тона:        – Время – уловка смертных. Есть только час и пора. Твой отец обратился к НЕМУ в свой час. Океан послал ему то, что он желал, в пору, когда он не ждал получить то, что просил. Солнечная жемчужина – слеза великого светила, спрятанная в самом сердце пучины. Смертные, привыкшие измерять всё блестящим металлом, готовы отдать за него всё. Даже остатки своей человечности. Твой отец знал это. Знал, что она бесценна – потеря может быть незаметна, но невосполнима. Тогда, на корабле, пред тобою, он говорил тебе об этом: «Пусть это будет единственная жертва, которую придётся принести ради твоего будущего». Жизнь и смерть… твой отец понимал их и пытался научить тебя. Тому, что выстрадал сам. Тому, что ценил выше денег и внимания высоких господ.       – Верность? Уважение? Сострадание? Мудрость? – старик поднял голову и решился взглянуть на Маску. – Я слышал это тысячу раз, Маска. Если его продолжить, то он выйдет длиннее, чем список приглашённых знатных особ на свадьбу Хозяина Огня. Какой прок во всём этом? Честность продаётся, верность – покупается, достоинство уходит с молотка – имей только достаточно денег и влияния. Те, кто пренебрегают этим правилом – заканчивают столь же ужасно, как поступают те, кто пренебрегает этими достоинствами.       – Глупо считать, что, купив светильник, ты покорил солнце и более не нуждаешься в нём. Запомни: когда достоинства превращается в умах в товар – только смерть способна развеять эту иллюзию. И увиденное убьёт узревших это. Поэтому ты ничего не можешь предложить самому себе. Потому ты опустошён. Ты «продал всё с молотка». Почти все, что взрастил в тебе отец. Как считаешь?       Старик молчал. Глаза жгло слезами, словно он был мальчишкой. Он кивнул.       – Глупец. – Припечатала Маска без единого намёка на злобу или раздражение. – Лишь живое можно взрастить и укрепить. Его нельзя продать. Для этого нужно проститься с ним окончательно. Убить. Преследуя Маску, встреча с которой была случайной, ты убивал в себе всё то, что взрастил в себе отец. Морил голодом и пытал. Добивался у них ответа: «За что мне это? Почему я, честный и порядочный человек, живу хуже этих лжецов, лизоблюдов и подхалимов. Зачем нужно принципы, если они не приносят дохода?»…       Старик не выдержал. Закрыл руками уши, пытаясь заглушить слова, но тщетно – они звучали в голове его голосом. Голосом его отца они кричали. От них невозможно было спрятаться или сбежать. Старик хотел было проорать, что с него довольно, что он сыт по горло, чтобы его вернули, в конце концов, ведь ничего уже нельзя изменить…       Но не стал. Трясущиеся сухие пальцы, сжались в кулаки. Ногти впились в кожу на ладонях. Насилу он заставил себя опустить руки и слушать всё то, что ему говорила Маска. Её слова рвали его изнутри. Каждое из них вызывало в нём боль, а вода, на которую он доселе не обращал внимания, жгла яростнее огня. Однако он терпел, ибо всё то, что говорила Маска, было истиной, которой он боялся. И старик открылся этой боли, перестал сжиматься от неё и принял как часть себя.       Осознание родилось неожиданно, вынырнуло из каких-то глубин подобно чудо-рыбе: «Терпение и Смирение предваряют признание. Признание предваряет знание и неведенье. Оба ведут к пониманию. Понимание ведёт к сути. Суть раскрывает Силу».       И тогда старик понял: его ранят не слова Маски. Ибо они лишь форма, ритуал. В безумии вопят его ненависть, обида и злоба. Самодурство и тщеславие, направлявшие его в жизни. Всё это – и отрицание, и боязнь признания ошибочности, токсичности его пути – и есть то, что вцепилось в него клубком ядовитых змей, которых он сам запустил к себе и взрастил идеями о том, что успех и величие измеряется исключительно происхождением, количеством слуг, должников и званий.        – Ты ошибаешься Маска. – Произнёс старик, думая, что перебил её, и лишь мгновенье спустя он понял, что та молчала. Чуть растерявшись, он тем не менее продолжил твёрдо:       – Наши достоинства не товар. И даже не животное и не колосья, которые можно просто вырастить, срезать и продать. Они – мышцы, часть нас. Бросаемые вызовы укрепляют их, потакания слабостям духа – разрушают и истощают их. Истощение добродетели приводит к одряхлению духа. Смерти.       Старик встал, с грустной улыбкой осмотрел свою высушенную, костлявую руку, затем взглянул на Маску.       И опустился на одно колено, склонив голову.        – Я понял, почему ты говорил о том, что лишь близость смерти позволяет глупцам, торгующим и покупающим то, что они называют добродетелью, увидеть то, чем они стали. И почему увидев, они ужасаются. Ибо вокруг них всё мертво. Они сами уже мертвы и ничем не отличаются от монет, которыми расплачиваются. Замени одну на другую, поменяй чеканку – ничего не изменится. Они забыли о том, что монеты имеют ценность лишь тогда, когда ими расплачиваются люди. Мы можем сколь угодно насмехаться над истово верными, презирать тех, кто отказывается от блага и терпит муки и боль ради того, что действительно дорого… но на самом деле мы боимся. Боимся, что, оказавшись рядом с таким человеком, без кучи мешков с деньгами, вороха дорогой одежды, громких чинов, на которые можно взгромоздиться или за которыми можно спрятаться, мы будем выглядеть ничтожными, жуткими. Мы боимся оказаться уродцами рядом с людьми. Мы надеваем золотые венцы, которые наползают нам на глаза, венцы, за которыми мы не видим ничего, и заставляем верить тех, у кого их нет, что они – неудачники, никто, презренные смерды и чернь, не достойная внимания солнцеликих…       Старик перевёл дыхание, чувствуя, как полые кости наполняет лёгкость. Ответа Маски он не ждал. И не боялся. Однако Маска ответила – и в голосе Маски он уловил нечто, похожее на признание со смесью одобрения. Наверное, так смотрят на реку, что, наконец, вошла в своё русло. Или на дитя, что долго не поднималось на ноги, а затем, наконец-то, встало на них и сделало первые шаги.        – Ты воспользовался первым даром. Ты выбрал. Теперь решай: на какой из вопросов ты хочешь получить ответ.       – Выбирай. Решай. Действуй. – Пробормотал Старик. Горько усмехнулся и поднял глаза на Маску. Но то были глаза уже не Старика. – Все те вопросы, что я задал либо не имеют смысла, либо опасны, либо на них я знаю ответ. Но, как говорила эта Маска, признание предваряет знание и неведенье. Я признаю: на тот остров меня завело тщеславие. Желание казаться храбрецом, героем, а не быть в действительности им. В отличие от отца, который выдвигался на встречу любой лодке, если та терпела бедствие. Я был щедр лишь из желания показаться богачом, сорил деньгами, дабы показать, что деньги – ничто, на деле же желая заполучить ещё больше, дабы с помощью них обрести влияние, благодаря которому я мог бы избавиться от проблем и несчастий, что сам породил. В отличие от отца, который мог отдать половину улова тому, у кого его не было вообще. Даже если это была одна рыбёшка. Он не рассчитывал на благодарность или ответную любезность. Он помогал, не рассчитывая ни на что в ответ просто потому, – Старик запнулся.       – Почему же?       – Потому что был достойным человеком. Нет... просто Человеком. И глядя на него, я понимал, что я всего лишь человечек. Желая сравниться с ним, восхищаясь им, я не понимал того, что он делает, презирал его жизнь. Перепутал отражение луны в воде с самой луной. Желая сравниться ним в росте, я решил, что карьера военного возвысит меня до него, а то и вовсе – над ним. Судьба посмеялась надо дважды: первый раз – когда отец вручил мне будущее в своих руках, как и пообещал, второй – когда я стал помощником военного врача. У меня хорошо получалось врачевать, но я не считал это призвание стоящим, приносящим подлинную славу. Я завидовал отцу, его дару, который не унаследовал, и был за это в обиде. Я не смог стать подлинным солдатом. Как мой отец. Чтобы в моей жизни не происходило, я всегда сравнивал себя с ним – и результат всегда был не в мою пользу, я всегда проигрывал. Это и есть источник моего страха и вины: я завидовал тому, кем отец был, а стараясь походить на него, я всего лишь, хех, фиглярствовал. Но, обманывая других, нельзя обмануть себя. За каждую сделку с совестью я чувствовал, что что-то во мне умирает. Я глушил это чувство чем угодно: праздностью, интригами, после встречи с Маской – ненавистью ко всем, кто меня окружал.       Старик выдохнул.       – Я винил себя за то, чем стал. За то срезал и продал с себя всё то, что делало меня человеком. Отказываясь принять то, что я стал… чудовищем, я лишь глубже погружался в пучину безумия. Тот, кто решил во всём походить на Человека, в действительности делал всё, чтобы стать чудовищем.       – Как бы глубоко ты не пал в объятия Ла, Туи выведет тебя. Маска тебе укажет путь. Ты решил, что принять. Что отпустить. За чем следовать. Что действительно ценно для, а что исключительно необходимо. Пришёл час действа.       Туман почти рассеялся. Вода ушла, и Старик обнаружил, что стоит на твердой скале, о которую бьются волны. Ступни щекотал мох. Перед Стариком стояла Маска, облаченная в серые и чёрно-белые одежды, кое-где окаймлённые разными оттенками синего и голубого. В руках, ещё сокрытых туманом, Маска держала тот самый огонёк.       Старик смотрел на его приближение и с каждым ударом сердца его глаза становились всё шире. За мгновенье в его душе пронеслось столько эмоций, что, не выдержав, он пошатнулся.       Неверие, тоска, боль, радость и да… отчаянная надежда, вновь это пьянящее чувство по несбыточному, чьё тепло почти ощущаешь физически, и затаённый страх, горьким дымом щекочущий душу – шрам пережитых разочарований – всё это трепетало в нём этим огоньком. Он приближался преступно медленно, будто нарочно оттягивая неизбежное, но вот рука, затянутая в плотную перчатку, вытащила из тумана красный шар, на котором было написано всего одно слово.       Као.        – Как? – хотел спросить старик, однако не смог выдавить и звука. Он рухнул как подкошенный. Сердце рвануло болью и почти сразу вся его решимость и даже радость от сбывшегося невозможного куда-то исчезли, уступая той непонятной печали, что всегда тихо следует за тоской по родному. По родному, что навсегда остаётся в прошлом, разделяющим «тогда» и всё «после». Маска вручила ему прошлое, с которым у него не было шансов даже попрощаться, извиниться за горькие слова, проститься так, как подобает сыну.        – Как? – спросил он, силясь поднять лицо на своего собеседника, но только бессильно уронил голову. Ничего больше выдавить из себя он не смог.        – Наивное дитя. – Маска сделал шаг. Её голос был… странным. Глубоким, отдающим непонятной дрожью в сердце и в разуме, инеем оседающим в каждой частичке тела. В нём не было и тени той зловещей мощи, что он слышал когда-то давно.       Договорить он не смог. Дрожащей рукой протёр глаза, с удивлением почувствовав влагу на кончиках пальцев.       – Я… – он сглотнул. Сил сказать: «Плачу», он не нашёл – все они уходили на то, чтобы держать тёплую красную сферу из бумаги на деревянном каркасе и вчитываться в строчки, которые ему были знакомы с детства. Прыгающие, размытые символы, наконец, сложились в надпись, а губы беззвучно читали: «Мой огонь – всегда с тобой». Чуть ниже, аккуратно, будто вчера, на бумажной ленте было выведено последнее: «От Отца любимому Сыну». Только спустя несколько минут Као смог прошептать в пустоту: – Я не понимаю. Я ничего не понимаю.       – О павший в объятия Ла и воззвавший к милости Той, что танцует с Ним в двух мирах. Узревший свет Туи, и воззвавший к милости Того, что властвует над возможным. Тот, чья поступь порождает волны, в коих суждено погибнуть сущему. Тот, что прошёл от водной глади до пучин бездны и обратно. Тот, что принял ЕГО объятия и Тот, что внял ЕЁ воззванию, – Голос Маски взлетел вверх, заглушая гром и рокот волн, – ИХ Глас и Орудие, явил тебе твой последний Дар. Дар твоего отца.        – Заклинание! – охнул старик.        – Родные слова ушедшей эпохи правдивы. Даже если сказаны чужим голосом в эпоху людей… Као. Слова лишь форма, ритуал.       – Спасибо. – Прошептал Као. По его лицу бежали слезы. – О большем я и мечтать не мог.       – Ты пожелал этого, наивное дитя.       Као улыбался. Живое лицо лучилось от счастья, пока руки бережно прижимали к груди обретённое сокровище.       – Но что теперь?       Он поднял взгляд на Маску. Её лик теперь сиял, подобно луне.       – Действуй. Теперь ничто тебя здесь не…       Договорить Маска не успела. Огромная волна ударила по скалам, взмыв чёрной стеной к самому небу. Као закрыл спиной своё сокровище, считая мгновенья, когда масса воды похоронит его вместе с Маской.       Маска!       Он обернулся, боясь, что цунами унесло Маску в океан. Но Маска стояла перед застывшей волной, поглощённая чем-то, что тенью плавало в ней. Као почувствовал какую-то неправильность происходящего. Угрозу, исходившую от чего-то жуткого. Но она не была направлена на него. А потом из воды донёсся девичий крик.       Као вздрогнул. Он не понимал, кто напал и кто требует помощи, но точно знал – она беззащитна перед тем липким, пещерным ужасом, что до него донесли редкие капли воды, упавшие на его тело. Каким-то чувством Као понял, что происходит нечто важное. Настолько, что Маска (!) колеблется.       «Действуй»       Као встал, не обращая внимания на слабость в ногах, подошёл к Маске, окруженную водным полукольцом. Сделал глубокий вдох. Положил руку на плечо своему спасителю и сказал твёрдо:       – Действуй.       Маска развернулась. Будь у неё лицо, оно бы выражало, скорее всего, смятение. Однако тон её был по-прежнему невозмутим.       – Ты не понимаешь ни причин, ни последствий этого действа.       – Нет. Но я знаю: там нужна помощь тому, кого ещё можно и нужно спасти, Маска. Быть может, перед ликом Луны или для Океана нет разницы между жизнями смертных. Быть может, нет её и для Маски. Но не для Людей. Спаси её. Пусть это будет даром журавлёнку от старика Као.       Маска чуть склонила голову.       – Журавлёнку… Твоё счастье, старик Као, что ты услышал это здесь. Здесь это и останется. Но твоя участь…       – Делай, что должен, Маска. – Решительно повторил Као. – Я потратил на бессмыслицы целую жизнь. По сравнению с этим, любое ожидание – мгновенье. Чтобы не произошло дальше – я приму это, как и подобает сыну своего отца.       Чёрно-белый лик поднялся, глядя прямо в лицо Као. Чего ему стоило не отвести взгляда – он и сам не знал. Мгновенье спустя Маска кивнула. Едва заметно, однако в этом лёгком кивке Као почувствовал нечто большее, чем согласие.       – Да будет так.       Он растворился в стене воды, как лунный блик. В мгновенье ока его не стало, а огромная волна, рухнув, сбила Као с ног потоком воздуха. На Маску и неведомую тень, он, впрочем, был не в обиде.       Као бросил взгляд туда, где исчезли эти двое, и улыбнулся. Он научился ждать. Что более важно – не теряя терпение и проявляя смирение.       Као сел на камень и, вздохнув полной грудью свежий воздух, рывком содрал с себя старую форму. Возникшая было мысль выбросить позорное тряпье в океан, пресеклась уже тогда, когда он хорошенько размахнулся. Взглянул на фонарь и, улыбнувшись, будто понял что-то, что едва не упустил из виду, аккуратно, почти бережно сложил рваньё. После чего водрузил на него, словно на пьедестал, фонарь, боясь, чтобы тот не промок, и принялся ждать.       Смеркалось. Наверное, было холодно – или ему должно было быть холодно, но фонарь согревал его. Као, прищурившись, нежно рассматривал покачивание маленького язычка, когда его отвлёк странный свистящий шум. Такой издаёт ветер, когда попадает во впадинку ракушки.       В свете фонаря, у самой границы света, он заметил кончики панцирей – не подними он фонарь – ни за что не разглядел бы их. Две идеальные половинки одной ракушки. Той самой, с которой всё началось. Той самой, что привела его туда, где всё закончилось. То, с чего началось его падение. И то, на чём закончилось его возвращение.       Као бережно подобрал их, и, осторожно, даже медля, взял две половинки, поднёс их к глазам и...       … Соединил.