Адепт Тёмной Луны

      Лес замер. Утихли деревья, не приветствуя ветвями ветер. Непривычно тихо несла свои воды коварная река. Осень замерла, более не сдирая с себя цветастое убранство. Только иной раз прибрежная осока кланялась волнам, да ветхое дерево роняло алый лист. В этой вотчине мистического беззвучия не было места людям.       Маска безмолвно сидела перед расколотым древом, внемля всем естеством тому, о чём пытался поведать лес. Лес говорил сквозь кроны, стучал полысевшими ветвями, беззвучно шепча прямо в душу. Его голос был полон усталости и сонливости, а ещё… горечи. Земля простила тех, чью плоть и кости она приняла, насытившись той вирой, которую уже взыскал Лик Охоты. Она жаждала спокойного сна и трепетной колыбели осени, а не непрестанной битвы, что возглавляет воплощение крови и насилия. Лес страшился того, чем была Маска и того, что она уже принесла этому Лесу.       Лес страшился Лика Охоты, памятуя, как в пасти Охотника уже исчезали другие люди, другие народы. Река вторила волнениям, но не скорбью и страхом, а яростью того, кто пробудился под Луной, и изнывает от ран в изменённых руслах и осушенных участках. Река взывала к Лику Охоту, более не тая своего стремления уничтожить зарвавшихся смертных. Неровные волны, порождённые не ветром, но с трудом сдерживаемой яростью, хлестали по бокам добротной по меркам людей лодки. Она скользила по её поверхности, неся в себе тех, кто почти не догадывался, что всего одно движение воли, ничтожный намёк на согласие — и река пожрёт это утлое судёнышко.       Но Маска молчала и ждала. Усталым голосом леса говорил тот, чьи корни простирались по всему континенту. Древнейший имел власть над всеми своими детьми, и за мнимым бессилием таилась его чудовищная воля. Древнейший умел и имел право повелевать — мало тех, кто может противиться его воли, и ещё меньше тех, кто посмеет подобное. Вот только Маска — такое же орудие, как и властитель, и те, частью чьей воли выступают Маски, начали свой танец после войны, что предшествовала первым живым в этом мире. Задолго как росток Древнейшего впервые увидел солнце.       Достиг ли последний посыл Древнейшего, или он просто пожелал говорит с Маской — не знала, наверное, и сама Луна, однако его присутствие стало очевидным: помолодевшие ветви распрямились, затрещал посвежевшей корой расколотый дуб, громко вздохнув из рассечённого молнией зёва. Дух приветствовал однажды спасённого от тех, что приходят вслед за Ликом Охоты. И Маска должна это понимать, прежде чем поприветствует его.       — Древнейший… — Маска не обронила ни слова, но старое дерево чуть тряхнуло ветвями, отдавая свою дань уважения Маске.       — Эта Маска услышала волю дитя Древнейшего, волю Древнейшего. Эта Маска чтит право на Жизнь. Эта Маска не может оспаривать право Древнейшего как властителя этих владений. Также, как не может Древнейший оспаривать право Охоты Маски. Закон Охоты непреложен. Одаривший Маску кровью, кровь получит. Угрожавший Маске кровью, кровью захлебнётся. Открывший путь Великому Охотнику кровью, отдаст её до капли. Таково право Масок. Такова стезя Масок. Для Масок нет невинных и виновных — есть свершённое и содеянное; пути, проложенные и уничтоженные ими. Для всего есть час и место. Сейчас — час силы и пора крови. Сейчас — нет места состраданию и прощению, нет места стремлениям, кроме тех, что воплощает Лик Охоты. Кроме тех, что приближают Лик Войны.       По чаще пошла оторопь: Лик Войны… Дуб поник, и Маска уловила теперь подлинную печаль — след старой, давно забытой и зарубцевавшейся раны, что продолжает мучить сквозь прошедшие века. С болью пришли воспоминания, пронизанные страхом беспомощности и ужасом перед жестокостью и могуществом, когда свет Аватара ещё не коснулся людей. Древние, страшные времена.       Древнейший оправился быстро. И вот уже на Маску обрушились воспоминания: искажённые тела, изломанные души тех, кто принял слишком много от Двоих, бесследно растворившись в Ла и отдав свою жизнь иной Туи. Во мраке бездонных вод мира смертных и мира духов кружились тени — ещё более злые, жестокие до безумия и что хуже… часто такие же искажённые и изуродованные. Они пировали кровью и жизнью павших, отбросив всякие неписанные устои. Маски были там… возвышались над творящимся ужасом, как грозовой горизонт возвышается над гребнем гор, воплощая Двоих в каждой из их ипостасей, какой бы величественной или кошмарной она бы не была, но…       Воспоминания исчезли, сметенные волной чистой незамутнённой воли. В полумгле чащи, слабо, как вторая луна, мерцал лик Чистоты. Река затихла, замерла, успокоившись, выжидая, на кого будет направлен дар Великой Матери. Маска обратила его к Древнейшему. Если призвать его было целью Древнейшего — он её добился. Если — нет… то Древнейший либо превзошёл собственную хитрость, либо забыл, что есть Маска.        — Вода помнит всё. Эта Маска — тоже. Когда придёт эпоха, о которой не останется воспоминаний, Маски сохранят её эхо, сохранят тени тех, кто жил и пал в ней. Люди «призвали» Лик Охоты. Люди «призовут» Лик Войны. Такова стезя людей. Часть их жизни. Правило их смерти. Придёт час, когда эта Маска явит Тёмный Лик. Придёт пора — каждый из Двоих явит миру Тёмный Лик. Раньше или позже существует только для людей, Древнейший. Что естественно — то неизбежно. Права не отменяют правил.       Согласие пронеслось по чаще скрипом верхушек. Однако в нём легко читалось ожидание недосказанного, желание услышать продолжение, больше похожее на пророчество:        — Утраты неизбежны. Те, кто не смогут сменить Лик, будут утеряны. Перестанут быть Масками. Если эта Маска станет одной из утерянных, Аар-Ларук уничтожит того, кто носил эту Маску, был частью Маски. Как и впредь, будет тот, кто повторит путь этой Маски. Если верх одержит Акхалут… придёт час, когда иная Маска отправит утерянного, забрав то, что возможно спасти и уничтожит, поглотит то, что пережило собственную необходимость. Таков путь этой Маски. Такова стезя этой Маски. Так завещано Туи, так указано Ла. Не Древнейшим. Наши пути не пересекаются более, Древнейший.       Расколотое дерево поникло. Маски, вечные заложники танца Двоих, были непонятны ему в той же степени, как и близки. Мало кто в нынешнюю эпоху следовал старым путям с той же неумолимой последовательностью, что и Маски. Мерное биение смыслов, что вот-вот были готовы вновь обрушиться на Маску, прервал тихий стон его умирающего дитя. Просьба. Зов.       Засиял ярче Лик Чистоты. Зазвенела капля дрожащей на кустарнике росы. Алый лист сорвался с усыхающей ветки, закружился в грациозном и печальном танце осени. Он не цеплялся за ветви, не шелестел на прощанье с другими братьями, плавно опускаясь всё ниже, тянясь к подставленной руке и будто страшась уже почти полностью охладевшей чёрной земли, укрытой посеревшими и мертвыми лоскутками листвы. Он коснулся ладони невесомым раненным мотыльком, холодя кожу нежными объятиями, неслышно звеня горечью последней каплей сока, растворенного в его последнем послании.        — Эта Маска услышала твой зов. Эта Маска вняла ему, дитя Древнейшего. Теперь вняла, несчастное дитя.       Пальцы дотронулись до рябой поверхности, прошлись по почерневшим жилкам, считывая историю длинною в жизнь. Маски не измеряли жизнь годами, для них существовала лишь жизнь, вечное движение, которому суждено прерваться, погибнуть под тяжестью самого себя, как погиб этот лист, родившийся робкой бессловесной почкой на заре весны, смеявшийся ветру летним утром или изнывавший от палящих невзгод полдня. Он был силён — его не сорвало ветром в непогоду, он не иссох и не замёрз, и всё же его путь завершился. Казалось, ещё один вечный круг, установленный самой природой. Но извечная тоска, подобно осени очищая разум от всего пережитого, показала Маске историю, заслуживающую куда больше внимания, чем жизни сотен и тысяч людей, ведь эта история — последний отсвет умирающего в нескончаемом танце.       Сухо треснуло что-то в кроне и, стуча об уставшие ветви, вниз полетел крохотный комочек. Маска успела словить его прежде, чем тот исчез в тёмном океане мертвых листьев.       Желудь. Последние желание старого дуба дать начало чему-то новому, сберечь хоть какую-то частичку жизни, вручив остаток себя в руки того, что убивает с тем же рвением, что и спасает. Того, что видело и само чертило круг жизни и смерти столь много раз, что пресекало один круг и давало начало другому столь давно и долго, что само позабыло о том, как впервые вступило в вечный танец своих могучих прародителей.       Маска изменилась. Мимоходом, пугающе естественно, и обыденно.        — Эта Маска дарует то, что принадлежит по праву. И заберёт то, что необходимо по закону.       Маска плавно развела руки. Желудь скатился с ладони и… застыл в воздухе, играя во тьме чащи каплями сверкающей влаги. Они тянулись к нему блестящими, почти невидимыми, ниточками из воздуха, заключая старое дерево, Маску и желудь в единое кольцо, устанавливая незримую, но неразрывную связь между тем, что было, есть, и будет. Вода, что помнит всё, связывала их воедино, сверкая и звеня магией, которой нет названия, и в которой нет места словам — только чему-то тому, что рвёт душу немым криком, что чувствуется сразу всем естеством, заставляя иной раз оглянуться: не выросли ли за спиной крылья, поднимающие над привычно избитыми до скуки чувствами и проблемами.       Лес замер. Утихли деревья, не приветствуя ветвями ветер. Непривычно тихо несла свои воды коварная река. Осень замерла, более не сдирая с себя цветастое убранство. В этой вотчине мистического беззвучия не было места людям. Молчал и Древнейший. И только краешек Луны, заглянувший во время правления Солнца, казалось, улыбался творимому действу.       Все — люди, девочка, имени которой она не может раскрыть, затаившийся в Маске Великий Охотник и даже притихнувший Великий Вор — всё это будет потом. Потом поникнет дуб, ещё не усохший, однако до болезненной рези в сердце ставший чужим окружающему лесу, будто выброшенная океаном ракушка. Потом — завершит ритуал Маска, потом будут споры с Древнейшим. Потом настанет час Охоты и будет решена участь тех, кто нервно поглядывает на неё из лодки, глуша в тёмных глубинах своих чувств неверие, страх и обреченность. Всё это будет после, а сейчас магия пела. И идущий к неведомому после, каждый нёс в себе что-то, что было для него ценнее всего на свете. Луна видела это, улыбаясь из-за туч краешком бледных губ тому, кто плыл к своему после, держа в руке Их дар. Незаметный одряхлевший человечек улыбался своей чудовищной улыбкой Великому Духу, понимая, что, скорее всего, это последний раз, когда он видит чистый лик Туи.