Адепт Тёмной Луны

Они приходят не извещая, дают не требуя, и берут не спрашивая. Так говорили нам старики, пока в одну из зим охотники, отправившиеся за добычей, не вернулись. Мы отправились следом. Бежали два дня, ища следы и пытаясь выследить какую-нибудь добычу. Мы должны были вернуться прежде, чем голод станет таким, что один чум пойдёт на другой с топором и котлом. Мы нашли их на третий день, у старой звериной тропы. А потом мы бежали, бросив всё, и молили духов, чтобы мы успели. Никто из нас не помнит, как мы вернулись, хотя тогда каждый желал, чтобы мы и не возвращались. Нашего селения не было. Ни одного следа – ровный свежий снег. Посередине торчал наш тотемный столб. Тогда мы поняли, что обречены. Там была Пасть. И много, много зубов. Из рассказов Ноайота, одного из четверых выживших из племени, в котором до голода было чуть более сотни человек, и которое исчезло вместе со всеми жителями и постройками. Записано корабельным врачом и исследователем Као Маи. 15 год ПКС (после кометы Созина)*       Лодка шла по реке, чинно покачиваясь на чёрной поверхности. Острый нос топорщился к небесам, подмигивая Луне алым огоньком фонаря. Солнце ещё не собралось на покой, но явно спускалось к западу, отдавая мир во власть теней, а людей, смотревших на него с мольбой обреченных, в руки того, что уже давно наблюдало за ними.       Неясное чувство собственной неуместности и уязвимости пугливым язычком пламени щекотало душу каждого из находившихся в лодке. Только один – старик с растрепанной ветром бородкой – спокойно смотрел в тёмное, неровное зеркало. В мутной, плещущей волнами поверхности отражались только его фонарь, то и дело скрывающийся в редких бликах одиноких лучей, да его лицо, больше похожее на размытое неясное пятно, слишком хаотичное, чтобы обрести некую целостность.       Отражение всего на мгновенье выхватило его жутковатую, прореженную улыбку, выдававшую некое воспоминание. Увы, сладостную негу душевного покоя разорвала сильная боль, разошедшаяся по всему телу волнами холодных мурашек.        – Что-нибудь заметили, господин Маи?       Као тряхнул головой и искоса посмотрел на раздраженное лицо бывшего денщика, что все ещё пытался держать маску невозмутимости. Получалось плохо, хотя бы потому, что это был уже второй пинок за неполный час по той же ноге.        – Не мог не заметить уже во второй раз, Горо. Однако твоё удручение меня беспокоит. Неужели отчаянье настолько завладело твоим разумом, а усталость попрала храбрость, что всякая мысль об успехе кажется тебе невозможной? Као выждал ту долю секунду, которая нужна человеку, чтобы осознать, что его только что облили помоями, и сразу же продолжил, не давая тому вставить и слова:        – Говоря о невозможном: едва ли мои ноги смогут долго носить меня после выпавших... испытаний. Волне вероятно, что вместо привычных тебе трёх мешков на твоей спине будет покоится моё несчастное тело. По сравнению с принятыми пятью я буду легче перышка, пусть расстояние будет чуть более чем от складов к казармам. И тем более, не сочти за лесть, моя персона несколько важнее каких-то мешков. Так что в какой-то мере тебя вновь вернули к должности.       Као нарочно отвернулся от попытавшегося что-то возразить Горо и продолжил, напрочь игнорируя бессвязную ругань за его спиной. – Как видите, лейтенант, ваш подчинённый несколько заскучал. Возможно смена занятий благотворно повлияет на его настроение, а зоркий глаз денщика не упустит тех деталей, которые мы, в силу нашей скудости, не заметили? Как считаете, господин Изаму? Не пора ли внести некую долю справедливости в нашем нелегком пути? Немного традиционной дисциплины нам бы не помешало.       Его монолог, чуть сдобренный лестью, наконец, вывел лейтенанта из напряженного наблюдения за рекой. Глядя на выражение его лица, Као с удовольствием отметил, что вовремя подгадал момент - Изаму был явно не в настроении и сладкие речи грозили только усугубить тот разнос, который должен был бы их ждать за подобные шарады, но...       ... Изаму, в ответ на эту провокацию только мысленно цыкнул: его подобные разговоры не столько раздражали, сколько утомляли. Одними лишь глазами и тоном лекарь выражал столько снисходительного понимания в положении одного, умудряясь при этом сдабривать сладкими речами о долге и рангах для второго, что в пору было и впрямь вмешаться. Однако служба научила его чуять ту толику презренья, о которой подозреваешь, но ни доказать, ни нащупать не можешь. Даром, что вся желчь предназначалась Горо – от тирады господина Маи хотелось сначала проплеваться, а потом прополоскать горло. Но как бы то ни было, предатель попал в цель – Изаму до боли в зенках надоело быть впередсмотрящим и он с удовольствием снова погрёб бы с пару часов – лишь бы избавится от преследующего его чувства, что они плывут под огромным, разинувшим пасть чудищем, затаившемся где-то на дне, под лодкой, и только и ждущем, как бы сожрать мерзких букашек.        Изаму потёр пальцами виски, угоманивая расползающиеся во все стороны мысли. За всё то время, что они плыли и во время всего того, что им пришлось пережить, Као, к стыду самого лейтенанта, почти не терял присутствие духа. И это при том, что тот слыл трусом и никчёмной сволочью, которая удавит любого несогласного и тут же забьётся в щель как крыса. Вот только почему-то именно предатель смотрел на чёрную муть реки не только без страха, но и с некоторым восхищением, а лично он, Изаму, отшатывался от неё в ужасе. Стоило хоть немного всмотреться в воду, как ему мерещились чьи-то призрачные руки, что вот-вот схватят и утащат на дно, как утащили не один десяток солдат на заставах.       Изаму старался гнать от себя всякие дурные мысли, но те только громче верещали голосом старой безумной бабки из его деревни, что, мол, вода всё слышит, всё знает и никогда никому ничего не прощает. Он бы рассмеялся подобным мыслям даже в начале этого самоубийственного и немного безумного задания, но… Река говорила.       Днём, в хлещущем звуке ни с того, ни с сего разошедшихся волн он вдруг услышал (или почувствовал?) нечёткое, обманчиво-мнимое: «Сожру… Утоплю… Заберу…». В тот миг он чётко понял – никто из них троих утро следующего дня не увидит. Старые сказки, забытые детские страхи перед духами и призраками, которых видели в каждом неясном шуме или скрипе, вдруг обрели своё воплощение в этой реке – поднимающей волны и кидающей их лодку из стороны в сторону, словно в какой-нибудь морской шторм. Одна беда, здесь не было ни моря, ни ветра. Река, казалось, знакомая, вдруг потеряла дно, вырвала и проглотила деревянные шесты – и только какое-то чудо, что-то иное, незримое, но явственно ощущаемое, держало скрывающееся безумие в узде.       Никто из них троих так и не понял, когда река вдруг прекратила вытворять свои фокусы, притаившись, как хищник на охоте. Просто в какой-то момент, волны опали и только тихо гладили борта лодки. А потом на небе взошла луна. Тогда лекарь, словно умалишенный, улыбался ей, с какой-то неясной веселой грустью, будто позабыв, что ничего хорошего этот знак не сулил. Изаму же взмолился ко всем предкам, чтобы в этот раз таинственное светило проявило к ним благосклонность.        Но если Луна и впрямь успокоила реку, то лишь внешне – чувство опасности, исходившей от неё, никуда не делось. Даже сейчас, пока в шестой раз обдумывал реплику Као и в который раз проклинал бывшего денщика за его чуть более недеревенскую родословную, он чувствовал странный взгляд, пробивающийся из-под толщи воды. Возможно, стоило вглядеться чуть пристальнее, нагнуться чуть поближе и тогда он найдёт источник своих страхов, а потом...       Изаму выпрямился. И не терпящим возражений тоном, на мгновенье пересиливший странное помрачнение, произнёс:        – Смена.       Денщик от подобного приказа смутился, но грести не перестал. В любой другой день он бы послал деревенского выскочку, но сейчас куда больше загубленных перспектив и шансов пробиться к начальству, его страшила близость к воде, её странная, неподдающаяся пониманию голодная глубина. Она словно только и ждала, когда кто-то засмотрится в неё, потеряет бдительность, а после... после другие люди скинут ей одного из своих… в качестве подношения.       Он сам не знал откуда у него эти мысли. Хотя скорее, старательно гнал их, боясь даже подумать, что сами волны шепчут свои проклятия прямо в сердце, вымывая храбрость и оставляя после себя липкий, скользкий как ил, страх. Ведь в то короткое мгновенье, что требуется глазам на отдых, перед ним вставало тёмное болотистое дно. Даже сейчас, стоило чуть-чуть прикрыть глаза, как он видел их.       Там, среди жутких растений, тянущихся к свету из своего чужого чёрного мира, лежали полуобглоданные тела солдат. Гордый знак страны Огня выцвел, исчез под слоем грязи, оказался разорван жуткой силой, вырвавшей грудь и живот, на месте которых теперь неспешно копошились подводные мокрицы, да безучастно трапезничали рыбы. Он тоже был среди павших. Погруженный в немоту, недвижимый как труп, и бессильно наблюдающий, как огромный краб раз за разом сдирает клочок за клочком кожу и мясо с чьего-то до холодной рвоты знакомого лица.       – Не-е-ет!       Он сам очнулся от собственно крика. Горло сводило болью, но она была какой-то далёкой, будто и не его вовсе. А виденье, напротив, казалось дольше, ярче и… ближе. Он всё ещё находился среди живых, по крайней мере, эти двое смотрящие на него с непонятными лицами, были вполне людьми.        "Эти двое" действительно смотрели на него. Один – с чуть испуганным пониманием, второй – с раздраженным недоумением. Однако лица обоих потемнели, когда лодка вдруг странно закачалась, заставив всех схватиться за прыгающие борта. Притороченный к носу фонарь заболтался, и блуждающий, почти полоумный взгляд денщика, зацепился за его мягкий свет, как за последнюю соломинку. Алый шар занял все внимание опального денщика. Хотя какого денщика? Ничтожество, выкинутое новым комендантом на помойку; трус и слабак, обсмеиваемый простыми солдатами; презренный выскочка, что только мешается под ногами чуть более благородных или удачливых. Фонарь прогнавший морок и вернувший какое-то подобие ясности мыслей, вдруг стал жечь глаза. Против воли он отвернулся от его резкого света, бывший ещё мгновенье назад спасением. Но стоило только ему вновь взглянуть на воду, как он почувствовал, как по его лицу, царапая коготками, взбирается краб.       Денщика затрясло. Последние остатки невозмутимости сползли с него, как гнилая плоть, обнажая хрупкие слабые кости. Он не знал – чувствовал – Нечто, притаившееся где-то, но находившееся везде, было довольно. Он затравлено оглянулся, будто измеряя расстояние до берегов, понимая, что ни за что не доплывёт до искореженных корней, переплетенных в единую сеть. На мгновенье перед ним встал образ огромного дерева, тянущегося к небесам и простирающим свои корни на весь мир. Образ исчез столь быстро, что почти не оставил в памяти и следа. Ведь сразу после этого, он почувствовал, как стопы лизнул холод, пробравшийся через толстое дно лодки и теплую обувь, вонзившийся в ноги и перебравшийся на позвоночник, сдавивший грудную клетку.       Нечто было под лодкой. Однако ни сказать об этом, ни пошевелиться он не мог. Солнце же скрылось за тучами, слабея всё сильнее. И только луна взирала на несчастных своей тонкой улыбкой. Луна улыбалась, пока он, беззвучно крича, чувствовал, как сердце, изменив ему, бьётся всё медленнее, замирая в ноющей боли всё чаще.       Мир исчезал. Исчезал и забывал про ещё одну никому ненужную и никем незамеченную жизнь. Искра угасла, сжатая в тисках воли, куда древнее того, что может охватить человеческая память или воспоминания.       Перед его глазами вставали странные образы. Слишком размытые, чтобы за них можно было уцепиться и слишком обрывчатые и запутанные, чтобы дать умирающему разуму последнее пристанище. Но один – единственный – повторялся раз за разом, мучительной пыткой не давая столь долгожданного забвения и покоя. Он возникал вспышками, между которыми он слышал крики кого-то рядом, пока разум не затопил тревожный, чистый звон, доносившийся отовсюду. И тогда, находясь у кромки, за которой начинается пустота, он увидел приближающуюся тень, которую до этого только смутно ощущал. Он увидел её и понял.       Те тела у старой дороги, что раньше была полна жизнью – людской и незримой. Проклятие, застывшее в крови жертв своим убийцам с остроконечными шлемами. Слезы бессилия тех, кто не успел и не смог, хотя обещал и клялся. Зов, привлекший Маску. Кровь, открывшая путь. И песнь, звучавшая в его голове всё сильнее, словами, которых он не понимал – всё было связано.       Маска приближалась. Всё сильнее, неотступнее звучали слова. Их смысл уплывал мимо него, но объяснял, приближал его конец. Всё чётче звучала песнь. Она менялась, накатывая то вековым холодом, то первобытной, кипящей в крови яростью. Она менялась, и всё же один мотив, одна фраза повторялись.       Он понял её перед тем, как звон сменил треск – будто тонкий лёд провалился под ним – и чёрная мрачная сила приняла его в свои объятия. Всего одна фраза ознаменовала его конец, заставив его тело содрогнуться в последний раз:       «Наших врагов ждёт пустота».       Он – денщик Горо – перестал существовать. От него осталось только дурно пахнущая оболочка, да перекошенное бледное лицо, в котором не было и кровинки. Залитые кровью с чёрной точкой зрачка глаза какое-то мгновенье смотрели в то, что не дано понять живым, но вскоре пелена иного мира наложила свою печать, окончательно скрывая то, что находиться за границей, которую предначертано перейти каждому. «Рано или поздно» – так говорят люди. И только те, кто вплотную подступил к кромке, шагнул за неё одной ногой, знают, что эти слова – только форма, за которой прячется куда более жуткая правда: «Всегда. В любой момент».       Као протёр ладонями лицо, вслушиваясь в непонятный затихающий звон. Последние слова отзывались в его сердце странным, шепчущим эхом, говорившим голосом Маски. Он заозирался, будто и впрямь надеясь увидеть Маску, и даже уколол себя кинжалом, чтобы убедиться, что он всё ещё в мире людей. Выступившая из ладони кровь и последующая боль отрезвили его настолько, что он смог сфокусировать взгляд на фонаре, вспомнив, как тот на мгновенье вернул почившему Горо осмысленное выражение.       Однако, почти сразу, он едва заново не лишился его. В быстро сгущающихся сумерках фонарь выхватил одинокое бревно, торчащее из воды. Ровно мгновенье понадобилось Као и частично пришедшему в себя Изаму, чтобы понять как близко они к цели.       Это была застава. Небольшая крепостица на таком же небольшом островке, через который можно было удобно перебираться с одного берега на другой без лодок и с какими-никакими припасами. Такие укрепления стояли в множестве на реке, сдерживая клефтов и не давая им перебираться с одного берега реки на другой. Теперь же от сети мелких фортов не осталось и следа. Как и от острова. Сохранилось только это здоровенное, неотёсанное бревно частокола, на котором, скалясь треугольником зубов, раскрыла пасть неведомая тварь, жадно высунув грубый овал – язык.        – Это… оно? – поминутно оглядываясь то на труп в лодке, то на неведомый символ, спросил Изаму, всё ещё пытавшийся осознать внезапную смерть денщика. Он привык, когда людей убивают в битве или когда их забирает болезнь. Но ещё ни разу на его глазах не умирали вот так – беззвучно, внезапно и так пугающе обыденно. Не было сражения за жизнь, не было последнего рывка воли. Просто одинокая искра упала в воду, бесследно растворившись в чёрной реке. Все люди так похожи, мелькнула невесть откуда взявшаяся мысль – и продолжила, отравленным ручейком забираясь всё глубже: столько неровного сияния, несбыточного и неисполнимого, однако конец их неизбежен – искра гаснет, уступая место вечному.       Изаму взвыл и изо всех сил ударил себя по лбу.       – Прочь из моей головы! Прочь! Я… я не дамся! Меня так не взять! – он орал что-то ещё, пока чей-то удар по лицу не свалил его прямо на труп. Лодка закачалась сильнее, черпнув боком воды. В горло попало что-то теплое и соленое, а перед глазами замаячил размытый шар света. Наваждение схлынуло. Но не так, как подобает страшному мраку из сказок – в испуге и смятении, а равнодушно-привычно – словно уступая место из вежливости.        – Изаму, не поддавайся. Проявишь слабость, – голос запнулся, видимо сообразив, что он, Изаму, её уже проявил, – ... не показывай ему свою слабость слишком долго. Это не спасет тебя… но поможет пережить. Если Он этого захочет, конечно.       – Сигнал. – Лейтенант соображал с трудом. Причём, неясно от чего пострадал больше – то ли от неведомой твари, то ли от удара веслом, которое буквально всучили ему в руки. – Сигнал… нужно подать сигнал. Третий слева, верхний. В коробке. Синий.       Кто-то закопошился, доставая дорогие сигнальные огни. Раздалось с десяток другой чирканий по кресалу, прежде чем в небо с знакомым шипением взмыл сияющий огонёк, извещающий, что первый контакт состоялся, но есть потери.       Изаму не знал, сколько времени он грёб, не разбирая ничего перед собой и только запоздало реагируя на окрики кого-то на носу. Большую часть его внимания занимал свет фонаря, что, казалось, горел всё ярче в сгущающихся сумерках. Темнело стремительно, и вскоре он уже почти ничего не различал за пределами круга света, отбрасываемого фонарём Као – единственным, который давал ровный свет, пусть и немного щипавший глаза. Лекарь пытался зажечь запасной, и не раз. Но – тщетно.       Красный свет закладывал причудливые тени, живущие своей, непонятной людям жизнью, словно невзначай напоминая, с чем они столкнулись только что. Подобные мысли посещали Изаму с того самого момента, как новый комендант утроил в форте небольшой переворот среди офицеров. Уже тогда Изаму не нравился этот странный лекарь, который выбирался в лес под охраной Ястребов. После ночи, унесшей ещё десять жизней, он перестал доверять ему вообще, а тем более, когда комендант лично переговорил с ним по поводу господина Маи.       Теперь же, когда страх отхлынул в закоулки сердца, он посматривал на сутулую спину предателя, борясь с желанием засадить тому нож. Голос разума устало твердил, что это будет не только прямым нарушением приказа, но и поставит под угрозу всю миссию, и всё же какое-то исступленное желание разобраться с тем, кто стал причиной смерти его сослуживцев и друзей из пропавших в лесу рот, постоянно заставляло его сжимать в потной ладони рукоять кинжала.       Однако стоило задержать взгляд на чудном фонаре, как морок сменился ужасом, когда Изаму вспомнил, что ровно до этого момента внимательно всматривался в реку, нагибаясь к ней при каждом гребке всё ближе и ближе, и только какая-то неведомая сила в последний момент заставила его посмотреть на нос лодки, где вместе с сияющим шаром на него, с понимающей укоризной, смотрел Као.       Изаму отвёл взгляд, стараясь не рассматривать ни тени, ни реку и даже стараясь не думать, что за ними по пятам могли идти озлобленные клефты.        – Изаму. – Первым нарушил молчание Као, подсаживаясь поближе. Тот перестал грести и только тоскливо выдал что-то нечленораздельное. Ни на препирательства, ни тем более на соблюдение этикета сил у него не было. Мышцы плеч немилосердно ныли, моля о передышке. Разум же жаждал отдыха и забвения от этой мистики, духов и странных смертей. Потому ответил он только тогда, когда Као обратился к нему уже в третий раз.       – Ну что ещё…       – Хвала Игни... – В голосе звучало неподдельное облегчение. – Я боялся, что ты лишился рассудка. Та штука на бревне…       Као замолчал, давая возможность своему собеседнику вспомнить тот проклятый знак, попутно внимательно следя за его реакцией. Однако опасения его были напрасны. Лейтенант сначала устало кивнул, а потом насилу, словно через боль, спросил:       – Знаете, что это было?       – Догадываюсь. – Као коротко вздохнул и, указав взглядом на весло, устроился поудобнее.       Изаму не стал пререкаться и с наслаждением бросил опостылевшую деревяшку на дно, давая понять, что он весь во внимании.       – Я был в экспедиции, на Севере. Да, той самой, что закончилась нашим разгромом от рук дикарей. Тогда я много ещё чего не понимал, в том числе, почему от огромного флота осталась хорошо если десятая часть. Но теперь нет смысла что-то пояснять.       – Эта тварь? – глухо спросил Изаму, глядя на чернеющее небо. Стоило бы подать сигнал, но он до последнего надеялся, что неизвестное чудовище вот-вот даст о себе знать и закончит всё одним махом. Увы, пока что ему приходилось выслушивать воспоминания подспятившего старика.       – Да. И думаю, она не одна. Хотя, я бы поостерегся называть их подобным образом.       – Комендант считал, что Вы с ним чем-то похожи.       Као усмехнулся, оценив подкол.       – Едва ли ты сможешь поверить мне, Изаму, но я до сих пор не знаю, кто и что он такое. В одном я уверен – не стоит его беспокоить и тем более искать специально. В этом и была наша главная ошибка.       – Так значит, вся эта затея была обречена изначально? – с этой самой обреченностью произнёс Изаму. Сил на гнев не осталось. Даже если ублюдок завел их в ловушку – это ничего не значило для его Страны.       – Скорее, она была обречена быть не такой, какой мы её хотели бы видеть или ожидали. Смерть Горо… – Као замолчал на секунду, подбирая слова. – Смерть Горо могла быть предупреждением, а могла – платой. Помнишь, тот символ?       Изаму кивнул. В небе уже появились первые вечерние звезды, но тут же скрылись в облаках.       – Я уже видел его, Изаму. В той экспедиции уцелевшие смогли договориться с одним из племен охотников и те выделили нам проводников. Трое охотников вели нас через ледяную пустошь, а затем через заснеженные леса и горы. Мне повезло, Изаму, потому что дошел только каждый пятый из тех, кто был со мной. Охотники презирали нас и посмеивались над нами, подшучивая всякий раз, когда могли это себе позволить, а мы только тупо переставляли ноги да стучали зубами от холода и страха.       Као перевёл дыхание и продолжил.       – Так продолжалось, пока в одной из метелей мы не сбились с пути. Метель возникла из ниоткуда и в прямом смысле резала лицо. Я до сих пор помню, как льдинки вгрызались в кожу, как жалили глаза и помню холод, который, как мне тогда казалось, заставлял даже лёд замерзать повторно. Тогда мы потеряли одного из проводников. А потом… потом всё стихло. Сразу, резко и внезапно. Когда подсчитали потери в людях и запасах, когда чуть не переругались с проводниками, мы думали, что почти обречены. А потом, – Као усмехнулся, поняв, что повторяется, но продолжил: – А потом мы поняли, что нет никакого «почти». Поняли не сразу, конечно, однако ничего бы не изменилось, вздумай мы даже бежать сразу же…       Као прикрыл глаза, воскрешая в памяти лица проводников, когда они увидели на занесенном снегом столбе края странного рисунка.       Треугольники зубов, обнажившихся в жадном до чужой крови оскале.       – Я никогда прежде не видел такого ужаса на лицах людей, Изаму. Ни до, ни после. Только сейчас, на лице Горо я прочёл нечто подобное. Тот проводник, что решил расчистить столб, пытался отрезать себе руку, крича что-то о проклятии. И о том, что Пасть всех сожрёт. И ещё что-то о зубах. Я не успел ни уточнить, ни расспросить. Второй заорал как безумец и проткнул его копьём. И знаешь, Изаму... в тот миг я видел на лице умирающего облегчение и благодарность.       Изаму молчал, догадываясь, куда ведет мерзкий старикан, пока мелькнувшая мысль не заставила его почти подскочить.       – А сколько зубов было на той штуке? – заметив недоумение на лице своего товарища по несчастью, лейтенант поправил себя. – Сколько зубов ты рассмотрел сегодня на той заставе?       Као поморщился и довольно быстро ответил:       – Десять. Может, двенадцать. А чт… – Као запнулся, судорожно пытаясь поймать за хвост мелькнувшую связь.       – Десять… – одними губами прошептал Изаму, чувствуя, как холодок срастается с позвоночником. – Десять солдат погибло за предыдущую ночь. До этого пропало десять патрульных, днём. До этого, десять ястребов – ночью. До этого десять плотогонов – днём. Или под вечер. До них с дальней заставы пропала вся ночная смена. Десять человек.       – А до этого около десяти разведчиков. Днём или вечером – продолжил пугающий список пересохшим горлом Као, а затем, глянув за спину лейтенанта, вдруг тихо спросил: – Изаму… Я… не вижу Горо. Он… там?       Лейтенант дёрнулся и медленно, словно за спиной у него не мертвец, а нагло ухмыляющееся чудовище, обернулся.       Бывший денщик исчез. Его оттащили к самому краю лодки, куда не попадал свет фонаря. Стоило этой мысли мелькнуть во взгляде обоих, как Изаму тут же отскочил от своего места, что находилось почти у самого края света и тени.       – Беру свои слова назад, старик, – просевшим голосом прохрипел Изаму, – пережить это и не свихнуться невозможно. Если можешь, сними фонарь. Я тебя подержу. Только во имя всего светлого, не урони.       Као не стал спрашивать зачем. И, не говоря боле ни слова, осторожно свесился к носу, пытаясь снять с крепления фонарь. На реку он старался не смотреть и тем более не думать, что будет, если он уронит фонарь в воду.       Только со второй попытки ему удалось развязать узел и подхватить свою драгоценность на руки, перенеся её затем в лодку. Вздох облегчения застрял у них в лёгких, когда свет, что должен был развеять тьму от носа до кормы, будто наткнулся на невидимую стену, которую не смог преодолеть, как бы близко не подносили фонарь.       А затем, из тёмного участка, стуча цилиндрическими боками, под ноги замершему лейтенанту и лекарю, выкатились пара сигнальных огней. Лицо Изаму замерло в неподвижной маске, когда он судорожно пытался разглядеть в непроглядной тьме того… он и сам не знал кого. Однако стоило Изаму взглянуть внимательно на огни, как в горле будто образовалась пустыня, а сердце пропустило удар. Затем – второй. Его зашатало, и, несмотря на все усилия Као его удержать, он рухнул на дно, напрочь позабыв даже о мысли броситься с кинжалом вперёд.       Лёгкие горели огнём, не в силах ни вытолкнуть из себя воздух, ни сделать глоток нового. Но Изаму испугался далеко не этого.       Перед его помутневшим взором, ловя на себе тусклый отблеск фонаря, чуть подрагивая в такт лодке лежало два сигнальных огня.       Первый - жёлтый – отряд достиг места назначения.       Второй - красный – отряд будет уничтожен. Он же, в паре с пурпуром значил выполнение задания. Но…       – Третий… – произнесла тьма, играя паузой, – … был бы лишним.