Ничего, кроме музыки

Чимин переезжает жить к Чонгуку, чтобы присматривать за ним. Чонгуку сняли временный гипс, когда мелкие обломки срослись, а вживленные штифты уже надежно скрепили кости, и безжалостно отняли один костыль. Теперь Чонгук может почти нормально передвигаться, опираясь на правую ногу. Но больше всего его радует то, что он наконец может ее почесать. Чонгука выписывают из частной клиники. Полтора часа в дороге — и он наконец дома. Чимин за несколько дней до этого уже перевез свои вещи — Хосок помог — и приготовил все к возвращению Чонгука: убрался, закупил продукты, наготовил еды, купил свежие цветы. Тигровые лилии. Пришлось не один цветочный салон посетить, чтобы их найти. Чимин и не знал, что они такие редкие. Чонгук, дохромав до кухни, при виде букета огненно-оранжевых лилий в высокой прозрачной вазе останавливается, как вкопанный. Чимин замирает: испуганно думает, что переборщил. — Можно я зацелую тебя до смерти? — глухо произносит Чонгук. Взгляд, которым он смотрит на Чимина, заставляет того трепетать — он глубокий и пронзительный, но в то же время опасно темный. Чонгук не блефует. — Я еще не выполнил свою часть договора, — напоминает Чимин, непринужденно отступая подальше от Чонгука на случай, если тот все же кинется на него, чтобы исполнить свою угрозу. — Потом можешь. Чонгук не знает, почему ему хочется плакать. Он всегда думал, слезы счастья — литературная катахреза. Чонгука переполняют эмоции. Этот Пак Чимин… Как можно быть таким? Чонгук готов разрыдаться от благодарности и любви к нему. — Спасибо тебе… за все, — тихо произносит он. Чимин растерянно смотрит на него. Чонгук кажется расстроенным. — Все нормально? — спрашивает он осторожно. — Голова болит, — врет Чонгук. Чимин тут же оказывается рядом, с беспокойством заглядывая ему в лицо. Чонгуку ужасно стыдно, что он использует столь низкий прием, чтобы приманить неуловимого Чимина, но на войне все средства хороши. Он отбрасывает костыль и обнимает Чимина обеими руками, крепко прижимая к себе. Чимин дергается по старой памяти, но вспоминает о больной ноге Чонгука, на которую тот пока не может полностью опираться и поэтому лишен устойчивости, и застывает. Чонгук зарывается лицом в изгиб его шеи и жадно вдыхает запах теплой кожи. Чимин вздыхает — повелся, как наивный дурачок — и обнимает Чонгука в ответ, прощая ему его коварный обман. — Больше не болит? — тихо спрашивает Чимин, ласково гладя Чонгука по волосам. — Сердце болит… переполненное любовью к тебе, — вздыхает Чонгук ему в шею. Чимин отклоняется назад, чтобы видеть лицо этого бесстыжего парня после столь мерзко-ванильного заявления. Кто его этому научил? Кошмар какой-то. Чонгуку хоть высокопарные мелодрамы озвучивать — с этим вот возвышенно-трагичным лицом. — Губа больше не болит? — по-деловому интересуется Чимин, сильнее прогибаясь в пояснице, чтобы отстраниться как можно дальше. Чонгук держит его крепко и бессовестно улыбается. — Не-е-ет, — хитро тянет он, наклоняясь ближе. — Это хорошо. Тогда будешь есть сам. Чимин выскальзывает из его рук, резко уйдя вниз — он скользкий и сильный, как змея, и Чонгук не успевает его удержать. Чимин поднимает костыль, отдает его разочарованно-укоризненно смотрящему на него Чонгуку и мило улыбается в ответ. Думал, свой первый поцелуй получит? Размечтался. — Хоть что-то не меняется, — говорит Чонгук и, подойдя к барной стойке, садится на табурет, пока Чимин накрывает на стол. Он пристраивает своего верного друга-костыля рядом. — Ты все такой же очаровательно вредный. — Постоянство — признак мастерства. — И невозможная язва. — Назовешь меня стервой — останешься без обеда. Чимин достает из холодильника тарелки с закуской и расставляет на столе. Чонгук осторожно гладит нежные лепестки лилий, улыбаясь своим мыслям. Даже если Чимин все еще его динамит, это не так важно. Важно то, что Чимин не только не бросил его, поломанного и изуродованного, но и ухаживал, и заботился о нем с особыми трепетностью и вниманием. Поступки и действия Чимина говорят за него лучше любых слов. Он переехал жить к Чонгуку, чтобы помогать ему. Хоть это и означает, что Чимину придется раньше вставать, чтобы добраться до университета, и позже возвращаться после пар и тренировок. Чонгук это очень ценит. Плохо, конечно, так говорить, но он рад тому, что какой-то придурок его сбил: это происшествие сблизило их с Чимином еще больше. Верно говорят, что настоящий друг познается в беде. Благодаря Чимину дома уютно и тепло. Его зубная щетка рядом со щеткой Чонгука заставляет Чонгука бездумно улыбаться каждый раз, как он заходит в ванную. В монохромной серой квартире внезапно появляются яркие цветные пятна: зеленые полотенца, цыпляче-желтый пушистый плед, три цветка в красных горшках, разные флаконы с косметикой, контейнеры для еды с разноцветными крышками, одежда цветов, отличных от черного, и кремовое постельное белье с рисунком из тигровых лилий. Чимин купил его на новоселье, и Чонгуку хочется спошлить про первую брачную ночь на новых простынях, но почему-то не получается. Это первый раз, когда он понимает, что Чимина ему не только обнять и поцеловать хочется (а он не может даже этого, потому что Чимин не дает). Чонгука осознание своего влечения к Чимину не смущает и не пугает. Но смущать и пугать Чимина он не хочет, поэтому бездействует. Чимин учит его терпению. Чонгуку тяжело, но он справляется изо дня в день. Чимин его лучшая мотивация просыпаться каждое утро и продолжать двигаться вперед, несмотря на то что и физическое состояние, и моральное оставляют желать лучшего. — Я все ждал, когда ты перестанешь выглядеть таким неунывающим идиотом. Для Чим-Чима стараешься? — тянет Тэхён, наблюдая за тем, как Чонгук настраивает гитару. Травмированное плечо, которое вправили, все еще дает о себе знать, и зажимать лады для чистого звучания трудно. Но Чонгук упражняется каждый день — без фанатизма. Он понемногу возвращается к силовым и кардио тренировкам. Ему нужно прийти в форму, чтобы снова почувствовать себя полноценным человеком. — А ты хотел, чтобы я днями и ночами рыдал на твоем мужественном плече, сетуя на несправедливость жизни и жалея себя? — спрашивает Чонгук, включая запись трека и снова корректируя тональность на гитаре. Давно он не играл на акустике. Но бас он сейчас не потянет. — Если без шуток, я восхищен, что ты так держишься. Я бы так не смог, — честно признается Тэхён. Чонгук окидывает его внимательным взглядом — похабно развалившегося на диване — и усмехается: — Пытаюсь представить, что с тобой будет, если тебя побрить и твое прекрасное лицо разукрасить… Страшно становится. Тэхён хмыкает: — Главное, что Чимину не страшно с твоей мордой жить. — К слову о Чимине. Чонгук откладывает гитару. Все равно нежданно-негаданно припершийся навестить его Тэхён нихрена не дает нормально работать. Тэхён напрягается от решительного тона Чонгука, но бежать поздно: сам пришел — сам напросился. — Мы можем отложить на время наше негласное соревнование в количестве острот и подъебов и поговорить серьезно как мужчина с мужчиной? — задает Чонгук риторический вопрос и не ждет ответа, продолжая: — Почему ты так странно реагируешь на Чимина? Из-за того, что он гей? Но при этом от того, что я чисто формально теперь тоже, тебя не коробит. — Меня не коробит. — Тэхён болезненно морщится. Чонгук просит его сделать перерыв в совершенствовании мастерства изощренных издевок, но сам продолжает использовать провокационные слова. Чонгук приподнимает брови, ожидая продолжения. Тэхён колеблется, но в конце концов говорит: — Потому что ты тогда был прав. — Я все время прав, — заявляет Чонгук. — Уточни, когда именно. Тэхён закатывает глаза: перерыв в соревновании, да? Он раздраженно отвечает: — Я испугался. И до сих пор боюсь, потому что… — Он ведет руками по волосам и на эмоциях треплет их. Не будь это Чонгук… Он бы в жизни никому другому не признался. — Не знаю, он всегда мне нравился? — И ты так легко уступил его мне? — напряженно спрашивает Чонгук. Тэхён неопределенно пожимает плечами: — В отличие от тебя, я не готов столкнуться с последствиями… И, думаю, Чимин больше не любит меня. Чонгук качает головой. Не осуждающе, а скорее расстроенно. Он бездумно гладит пальцами лакированный аспидно-черный бок Исиды — своей первой акустической гитары, которую он купил на кровно заработанные деньги и которой до сих пор дорожит. Они через многое прошли вместе. Ни одну свою другую гитару Чонгук не любит так, как свою первую. С людьми так же. Он не верит, что Тэхён может так легко Чимина отпустить. Тем более, когда наконец смог посмотреть правде в глаза и признаться себе в том, что Чимин ему нравится больше, чем просто друг детства. — Разве последний месяц не доказал, что он хочет быть с тобой? — спрашивает Тэхён, пока Чонгук молчит. — Он от тебя ни на шаг не отходит после того… случая. Если бы у него не было к тебе серьезных чувств, думаешь, он стал бы забивать на себя, остальных и свою драгоценную учебу? Он даже на танцы забил. Чонгук смотрит на заваленный книгами и учебниками журнальный столик и усмехается. Да, Чимин умеет “забивать” на учебу. На что он действительно забивает, так это на их договор. Чонгук еще ни одного пункта по списку не получил. С хромающим парнем на костылях идти на первое свидание так себе удовольствие, но поцеловал бы хоть… Чонгук не хочет тратить на это свое желание. У него их всего три. Нельзя действовать необдуманно. — Мы ведь не начнем внезапно его делить и вгрызаться друг другу в глотки? — спрашивает он у Тэхёна. Тот ехидно улыбается в ответ. — Я вас благословляю. Я уверен, что тот человек, который может сделать его счастливым, — это ты, а не я. Чонгук грозит ему пальцем: — Я ловлю тебя на слове. Учти, если передумаешь, даже не рассчитывай, что я по старой памяти и дружбе тебе его верну. — Да забирай себе на здоровье, — с каким-то облегчением смеется Тэхён. — Тэ… Резко изменившийся тон Чонгука и его серьезное лицо заставляют Тэхёна прервать смех. Улыбка медленно сходит с его лица: напряжение Чонгука передается и ему. — Я должен был извиниться раньше, но… Был немного занят тем, чтобы не сдохнуть. Хреновое оправдание, но какое есть. — За что ты хочешь извиниться? — удивляется Тэхён. — Не за разбитый нос — это ты заслужил, — невозмутимо говорит Чонгук. — За то, что я сказал про твою маму. Тэхён мрачнеет. Чонгук знает: Тэхёну проще сделать вид, что этого полупьяного разговора в караоке-баре не было. Но он был. И им необходимо его обсудить. Тэхён может этого не показывать, но Чонгук понимает, что задел его очень сильно. Он сделал это специально: хотел причинить Тэ боль. И ему до сих пор ужасно стыдно. Хорошо, что судьба дала Чонгуку второй шанс и у него есть возможность раскаяться и извиниться. — Юнги сказал мне, что ты просил его помочь найти ее, — тихо продолжает Чонгук, всматриваясь в бледное лицо Тэхёна. — Ты ведь понимаешь, что даже если найдешь свою маму, это ничего не изменит? Иногда нужно уметь отпускать. Все эти девушки… Как бы сильно они ни были похожи на нее, они не сделают тебя счастливым. Ты и сам это знаешь. Человека выбирают не за внешность. Тэхён закрывает глаза и молчит. Он сглатывает, но ни единый мускул не дрожит на его лице. Он слишком хорошо контролирует свою мимику. Тэхён так же умело имитирует эмоции, как и прячет их. — Знаешь, что меня всегда в тебе бесило, Чон Чонгук? — внезапно зло спрашивает он и прямо смотрит на него. — У тебя любящие родители, но ты срать на них хотел. Думаешь, будто они тебе назло палки в колеса вставляют и из вредности чего-то требуют от тебя, но ошибаешься. Они могут ошибаться, но все, чего они желают тебе, — это добра и счастья. А ты этого не понимаешь и понимать не хочешь. Не можешь ценить то, что имеешь. Я бы все отдал, чтобы оказаться на твоем месте. Быть нужным и любимым просто за то, что я есть. Чонгук коротко вздыхает. Ему неприятно, но Тэхён прав. И Чонгук это знает. На протяжении последних лет восьми он ведет себя с родителями, как малолетнее быдло. Но родители, особенно отец, постоянно пытаются контролировать его и лезут в его жизнь. Они не хотят принять его увлечение музыкой и не поддерживают тогда, когда Чонгуку это необходимо. Он вспоминает, как запретил Сокджину говорить родителям, в какой он в частной клинике, потому что не хотел с ними видеться, хоть и знал, что те, как и Чимин, были с ним все время, что он провел без сознания в реанимации. Чонгук выписался, но даже не позвонил им… Дерьмовый из него сын: ни благодарности, ни признательности, ни любви. Он больше не хочет таким быть. Прошлое ему не изменить, но он готов начать менять свое настоящее — и себя в первую очередь. — Хорошо, это я и мои родители, — тихо говорит он Тэхёну. — Но мы говорим о тебе и твоей маме. Она ушла — неважно, почему. Возможно, она тоже ошиблась, но хотела для тебя как лучше. Ты тратишь столько сил, страдая по ней и ища ее в каждом женском силуэте, вместо того, чтобы потратить эту энергию на что-то другое. Если вам суждено встретиться… вы обязательно встретитесь. Когда оба будете к этому готовы. Значит, сейчас не время. — Ты говоришь мне сдаться? — мрачно спрашивает Тэхён. Он не психует и не уходит — уже хорошо. Раньше тема мамы, которая бросила совсем маленького Тэхёна на попечение бабушки и бесследно исчезла, выводила его из состояния равновесия на счет “раз”. Тэхён позволял своим чувствам выплескиваться только в форме трагической лирики и тяжелой музыки. Некоторые его песни, посвященные маме и одиночеству, Чонгук до сих пор не может слушать — слишком больно даже ему. — Я говорю тебе перестать оглядываться назад и жить прошлым, сгорать в этой вечной погоне за несуществующими тенями, — тихо произносит Чонгук. — Перестать быть одержимым потребностью найти свою маму и, как ты сам мне посоветовал только что, уделять больше времени и внимания бабушке. Она вырастила и воспитала тебя. И вы любите друг друга. Думаешь, ей легко смотреть, как ты себя разрушаешь? Твоя мать и ее дочь тоже. Детей терять тяжелей, чем родителей. Представь, каково ей столько лет наблюдать за твоими страданиями и понимать, что она ничего не может сделать, чтобы помочь тебе и хоть как-то облегчить твою боль. Ты убиваешь этим и себя, и ее. Тэхён закрывает глаза и трет пальцами переносицу и крылья носа. Чонгуку хочется, чтобы он наконец заплакал и дал выход всему, что копилось в нем годами, но Тэхён из последних сил сдерживается. Чонгук понимает: иногда кажется, что если дашь слабину, то рассыплешься на миллионы осколков, из которых уже никогда не сможешь собрать себя вновь воедино. Чонгук понимает Тэхёна, как никто другой. Он встает с кровати и пересаживается на диван. Дома он уже передвигается без костыля. Правая нога при ходьбе почти не болит, но мозг ее словно бережет, не позволяя Чонгуку слишком сильно полагаться на нее — усилием воли хрен пересилишь. Чонгук совсем не рад, что его собственное тело его подводит. Но все-таки он надеется, что это лишь временно и надо мужественно перетерпеть. — Что мне сделать, чтобы помочь тебе? — тихо спрашивает Чонгук, положив руку на плечо Тэхёна. — Помоги записать этот гребаный плюс, пока Юнги не лишил меня анальной девственности, — бормочет Тэхён, и Чонгук давит смешок. Не хочется портить атмосферу. — Давай я первым лишу тебя анальной девственности, чтобы с Юнги не так страшно было? — по-дружески предлагает Чонгук. Он старается не веселиться, но это выше его. Он слишком сильно любит Тэхёна, чтобы сдерживаться. Тэхён сначала двигает ему локтем в бок, потом вспоминает, что в ребрах Чонгука трещины, и тут же начинает вокруг стонущего Чонгука прыгать и беспокоиться. Он в такой панике, что уже готов и Чимину звонить, и в скорую, и священнику для отпевания. Чонгук с трудом уговаривает его угомониться и сесть обратно на диван. Он снова кладет руку на плечо Тэхёна, удерживая его на всякий случай, и смотрит ему в глаза. — Пока я валялся на больничной койке, — говорит Чонгук, а Тэхён слушает, — у меня было много времени, чтобы подумать о своей жизни. И вообще о жизни, ты знаешь… В буквально отбитую голову постоянно лезли все эти философские вопросы: зачем мы рождаемся, зачем живем… И я понял, как глупо тратить время на всякое дерьмо, копошиться в прошлом дерьме и радостно нырять в новое… Нам кажется, у нас есть время — целая жизнь. Но она может в любой момент оборваться… Хочу просто радоваться каждому дню, тому, что я все еще жив и даже относительно здоров. Радоваться тому, что живы и здоровы те, кого я люблю. Это то, что меня волнует больше всего. — Ты действительно сильно долбанулся башкой, — на полном серьезе ставит неутешительный диагноз Тэхён. — У меня смещение костей черепа, — напоминает Чонгук и тычет пальцем в рубцы на месте вживления пластины. — А ты чего хотел? — Я рад, что ты жив, — вырывается у Тэхёна, и он порывисто, но осторожно обнимает Чонгука — помнит про его многострадальные ребра. — Не представляю, что делал бы, если бы тебя не стало… Что мы все бы делали без тебя… — Надеюсь, что веселились, — улыбается Чонгук. — Думал, в старости только этим заморочусь, но понял, что лучше написать завещание уже сейчас. В нем обязательно укажу, чтобы на моих похоронах поставили зажигательную музыку и все танцевали. — Дурак. — Смотря на вас, я понял… — внезапно признается Чонгук. — Смерть — испытание не для тебя, а для тех, кто тебя теряет. Тебе-то, на самом деле, уже все равно. — Все, хватит. Иначе я начну рыдать, — в шутку просит Тэхён. Его голос звучит глухо. — Я жду, когда ты начнешь, — шепчет Чонгук и гладит Тэхёна по спине. Тэхён все еще борется с собой, но проигрывает. Он плачет. Чонгук крепко обнимает его, сотрясающегося всем телом от надрывных рыданий, и не отпускает, пока не отпускает Тэхёна. По опыту предыдущих недель Чонгук четко понял для себя одно: когда нарывает, лучше вскрыть абсцесс и дать гною вытечь, чем терпеть, стиснув зубы, и ждать, что само пройдет. Поначалу испытываешь боль — и, возможно, отвращение. Но потом приходят облегчение и покой. Чонгук надеется, что Тэхёну станет легче. Нет тех ран, которые не способно излечить время.

***

Вместо рака легких Чонгуку грозит кариес. Врачи запретили ему курить (на радость Чимина, не переносящего запах табака). Теперь Чонгук, как лох, сидит на пластырях с никотином, жевательной резинке с ним же и чупа-чупсах. Чонгук уже перепробовал все возможные вкусы — даже заказал через Интернет те, что казались ему невозможными. Чимин по запаху пытается угадать, что Чонгук сосет на этот раз. Леденцы на палочке явно прельщают его больше, чем сигареты. — Раньше ты говорил, что целоваться со мной не хочешь потому, что это все равно, что целоваться с пепельницей, — как-то раз не выдерживает Чонгук и снова заводит разговор о своем, наболевшем. — Теперь что? — Ты пахнешь слишком сладко, — невозмутимо отвечает Чимин. — Так это же хорошо. — Я на диете. Никакого сладкого. Чонгуку в такие моменты очень хочется повеситься. Правда. У него паршивое настроение, хотя Чимину он старается этого не показывать. Тот и так устает: зачем грузить его несуществующими загонами, которые Чонгук сам себе придумывает, пока дома сидит, с жиру бесится и в потолок плюет со скуки? Чонгук один раз пробует без Чимина выбраться в магазин на соседней улице. Спуститься-то он спускается. И даже доходит до магазина. Ему уступают очередь — то ли костыля опасаются, то ли думают, что он инвалид, — и он благополучно доходит обратно до дома со скоростью не особо торопящейся по своим делам улитки. Но еще на первом лестничном пролете Чонгук понимает: правой ноге пиздец. Он прыгает на другой ноге еще два лестничных пролета — и сдается. Садится на ступеньках, достает очередной чупа-чупс из кармана и грустно его сосет. Чимин, вернувшись домой спустя час, его так и находит. Ругается, тащит на себе до пятого этажа и спрашивает, какого черта Чонгук творит. А он сам нихрена не понимает, что с ним происходит. То ли у него правда последствия черепно-мозговой травмы, то ли депрессия. Когда депрессия у Тэхёна или Юнги, это понятно — они слишком не от мира сего. Но кто знал, что эта хворь передается воздушно-капельным путем? Никак иначе Чонгук не может объяснить то, что он сидит третий час в темноте, укутавшись в желтый и мягкий плед Чимина (окружив себя его запахом и фантомным присутствием), смотрит какой-то сопливый сериал, где через каждую серию кто-то умирает, и ревет, как белуга. Ему жалко, блин, всех. И себя, наверное, тоже. Когда Чимин открывает дверь и включает свет в прихожей, то слышит чьи-то надрывные рыдания. Женские. Разувается, вешает куртку, берет пакеты с продуктами, которые купил по дороге, и несет их на кухню. — Привет. Чего в темноте сидишь? — спрашивает он у Чонгука, включив подсветку над кухонной столешницей, чтобы не мешать Чонгуку пребывать во тьме, если ему так хочется. Чонгук ему не отвечает. Чимин смотрит на него через плечо. Опять начинается… Чонгуку категорически нельзя находиться дома одному. Из-за невозможности тупо выйти погулять он начинает валять дурака. Чимина это злит, но он честно сдерживается. Он последнее время раздражительный, уставший и вымотанный. И когда он возвращается домой, покой, уединение и расслабление его тут не ждут. На Чонгука хандра находит какими-то наплывами. Но сегодня, судя по всему, самый тяжелый случай. Чимин разбирает пакеты, включает подогрев риса в рисоварке и идет к Чонгуку. Садится рядом и смотрит на его зареванное лицо: с этим красным, хлюпающим от заложенности носом, опухшими веками и слипшимися ресницами. За что ему красота вся эта? — Может, ты не будешь смотреть то, что тебя расстраивает? — осторожно спрашивает Чимин. На экране похороны. У Чонгука взгляд застывший. Но когда он смотрит на Чимина, поставив серию на паузу, его взгляд меняется — становится тяжелым. Если он и рад его видеть, то хорошо это скрывает. — Меня расстраиваешь ты, — тихо роняет он. Чимин хмурится. Ему не хочется с Чонгуком ругаться. Чимин понимает его состояние. Даже лучше, чем Чонгук думает. Когда твоя жизнь так резко меняется и ты больше не можешь делать то, что делал всегда… Это тяжело. Чимину тяжело видеть Чонгука таким. Но он не знает, чем ему помочь. Он уже все перепробовал. Но с каждым днем, кажется, становится только хуже. — Чем? — спрашивает Чимин спокойно. — Я жду тебя весь день. Но когда ты возвращаешься, ты всегда холоден со мной и избегаешь меня. Когда я хочу тебя обнять, ты от меня сбегаешь. И не хочешь спать со мной в одной кровати. — Потому что у тебя болит нога, а я много ворочаюсь во сне. Я не хочу тебя случайно лягнуть и сделать больно, — терпеливо повторяет Чимин. — Я тоже жду весь день, когда смогу вернуться домой, — он утешает Чонгука, как маленького ребенка, и, протянув руку, гладит его по волосам. — Я тоже по тебе скучаю, Гукки. — Поэтому не отвечаешь на мои сообщения, — продолжает гнуть свое Чонгук. Пытается от руки Чимина отстраниться, но Чимин садится ближе и все равно его гладит. Чонгук закутывается в плед, как нахохлившийся воробей. — Я был на парах. — Твоя учеба тебе важней, чем я. — Ты от экзаменов освобожден. А мне их нужно сдать. И сдать хорошо. — Думаешь, твоя жизнь кончится, если ты не наберешь максимальный балл и не порадуешь своего гениального хёна? — Чонгук внимательно смотрит на Чимина. — Зачем ты так убиваешься из-за этого? Что тебе дадут эти отметки? — Хороший старт в будущем? Уверенность в завтрашнем дне и финансовую стабильность? — Чимин усмехается. — Кто-то же должен содержать нас обоих, если ты вконец сопьешься и захиреешь. Ты очень уверенно идешь к этому. Чонгук фыркает и отворачивается. Если бы так просто было просто взять и снова начать контролировать себя, свое тело, свои мысли и свою жизнь. Чонгука задрало чувствовать себя таким разбитым и потерянным. — Ты меня не любишь, — приводит Чонгук финальный аргумент. Да твою ж мать. Чимин вздыхает и убирает руку. Снимает тяжелые очки и трет ноющую переносицу. — Ты последнее время бываешь особенно невыносим, — говорит он глухо. — Я знаю, что тебе тяжело. Но через это просто нужно пройти. Нам обоим. — Тогда помоги мне, — упрямо говорит Чонгук. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — устало спрашивает Чимин. Чонгук молчит. Чимин ждет ответа, но его так и не следует. Или Чонгук сам не знает, чего хочет, или не хочет ему говорить, потому что считает, что Чимин сам должен догадаться — это же так очевидно. — Иди умойся. И давай есть. Я голоден, — Чимин возвращает очки на нос и встает с дивана. Чонгук неожиданно крепко хватает его за руку. Чимин удивленно смотрит на него сверху вниз. — Ты со мной. Но будто и нет, — говорит он. — Почему ты меня избегаешь? — Как я могу избегать тебя, когда мы живем вместе? — Живем, как друзья. Как соседи. Как будто я второй Хосок. Ты больше не хочешь быть со мной? — прямо спрашивает Чонгук. — Из-за того, что я хромой и с трещиной в башке? Или потому, что плачу над глупыми фильмами? — Не проецируй на меня свои мысли, — тихо говорит Чимин, не пытаясь высвободиться. — Я ни о чем таком не думаю. Если бы я хотел тебя бросить, я бы просто съехал обратно в кампус. — Ты можешь мне прямо сказать, в чем проблема, Чимин? — Чонгук злится. Сжимает пальцы сильней на его запястье, и Чимин морщится. Силы в этом даже полудохлом бычаре немерено. — Чтобы я не гадал и не проецировал на тебя свои мысли. — Я не хочу упиваться жалостью к тебе, — отрезает Чимин. — Не хочу начинать наши отношения с этого нездорового состояния, в котором мы оба пребываем, и ты, Чонгук, в большей степени. Мы не в порядке, ясно? И тебе не станет легче, даже если я брошусь тебе на шею и расцелую с головы до ног. Разберись в себе. А потом лезь ко мне. — Он дергает рукой. Но Чонгук не отпускает. Он поднимается с дивана, и теперь Чимину приходится смотреть на него снизу вверх. Чертова разница в росте. — А если это то, что меня убивает? — спрашивает он опасно тихо, нависая над напряженно застывшим Чимином. — Если то, чего ты не хочешь мне дать, нужно мне, чтобы наконец почувствовать себя живым и нормальным? Чимин стискивает зубы. Чонгук нарывается на грубость. Отлично, когда-то же они должны подраться? Сейчас самое время. Чимин хватает его за волосы и резко дергает к себе. Сталкивается с Чонгуком губами в резком, злом поцелуе. Делает больно и себе, и ему и чувствует стальной привкус крови во рту, повредив слизистую об зубы. — Полегчало? — едко интересуется Чимин у Чонгука, отталкивая его от себя. — Почувствовал себя лучше? Чонгук дергает головой, и Чимин выпускает его волосы. Он не знает, на кого злится больше: на себя или Чонгука. Все должно было быть не так. Чимин повторяет себе, что это временно. Что станет лучше. Но уже ни черта в это не верит. Он хочет сказать Чонгуку: “давай расстанемся. У нас ничего не получится”, но знает, что это уничтожит его окончательно. И понимает, что любит его слишком сильно. Как бы сложно ни было, он не сможет просто взять и уйти, даже если так проще. Потому что Чонгук не сможет последовать за ним. Он заперт в этих четырех стенах. И кроме Чимина, редко заглядывающих друзей, гитар, телека и компа, у него больше ничего нет. — Прости, — тихо говорит Чимин. Чонгук выпускает его руку и тяжело оседает обратно на диван. Закрывает лицо руками, сгорбившись, и остается так сидеть. Чимин незаметно потирает ноющее запястье. — Я не должен был на тебе срываться. Мне жаль. Чонгук-а… — Сам виноват, — глухо произносит Чонгук. Чимин осторожно присаживается рядом и укрывает Чонгука своим пледом, а потом обнимает поверх, кладя подбородок на плечо. — Ты не виноват, — говорит Чимин, рассматривая блестящие сережки в его ухе. — Просто жизнь иногда бывает дерьмом. — Я уже не помню, когда она последний раз им не была. — Хочешь, я лягу сегодня с тобой спать? — спрашивает Чимин тихо. — Не надо мне делать одолжений. — Чонгук вырывается, но Чимин его не отпускает, напрягая руки. Даже ослабленный, Чонгук сильнее, и ему ничего не стоит Чимина оттолкнуть. Но он этого не делает. — Я волнуюсь за тебя... — Чимин зарывается лицом в мягкий плед, утыкаясь носом в плечо Чонгука, и вдыхает фруктовый запах. — Ананас? — спрашивает он. — Нет, — вредничает Чонгук. Врет. Чимин фыркает, но улыбается. И нагло лезет Чонгуку в лицо, изображая из себя активно нюхающего ежа. — Прекрати. — Чонгук все еще ершится, но потом все равно сдается и смеется тихо, когда Чимин закапывается ему в шею — щекотно. — Я люблю тебя, — говорит он и, едва Чонгук в удивлении поворачивает к нему голову, целует его, не давая сказать ни слова. Чимин все еще не умеет целоваться и робеет, потому что Чонгук ему не отвечает, застыв. Чимин уже хочет отстраниться, жалея, что сделал это — не самый удачный момент он выбрал. Но Чонгук наконец отмирает, и его обжигающе горячая, большая ладонь ложится Чимину на шею. Волна жара моментально сходит вниз, стремительно распространяясь по всему телу, и Чимин не дышит. Чонгук сам целует его — медленно, мягко, но уверенно. У поцелуя привкус ананаса. Чимин шумно тянет носом воздух, не справляясь со своими выходящими из-под контроля эмоциями и трусливо пытаясь отодвинуться, но Чонгук ему не дает. Он продолжает ласкать его своими губами, и Чимин в подступающей панике вцепляется в его плечи, натягивая на сжатые пальцы ткань футболки. Он не может разобраться, что происходит, нравится ему или нет, но сердце болезненно колотится, сбивается, и Чимину кажется, что он сейчас умрет. Он невнятно мычит в губы Чонгука, и только тогда тот отстраняется. Чонгук тяжело дышит, а Чимин почти задыхается. В царящем полумраке он всматривается в черные, как провалы, глаза Чонгука и весь дрожит, стоит его большому пальцу пройтись по коже за ухом. Ладонь Чонгука проскальзывает дальше на затылок, пальцы вплетаются в волосы, и Чимина ведет так, словно вместо поцелуя он принял на голодный желудок бутылку соджу, не разбавляя. Ему очень страшно. Он не контролирует ни себя, ни свое тело, ни свою реакцию на Чонгука. Его худшие опасения подтвердились: близость Чонгука лишает его силы воли и разума. — Не бойся, — тихо шепчет Чонгук, массируя его затылок и посылая толпы мурашек по телу. — Я не сделаю тебе ничего плохого. Он нежно целует Чимина в уголок губ, словно показывая, что так тоже возможно: не погружаться на глубину, где слишком темно и страшно. Чонгук не понимает, кого Чимин на самом деле боится. Себя. Для него есть только две крайности: или все, или ничего. Ему дико страшно отпустить тормоза, но он хочет Чонгука слишком сильно — и слишком давно. Он не может отпустить его, когда тот наконец принадлежит ему. Чимин обнимает Чонгука за шею и перехватывает его губы, побуждая продолжить прерванный поцелуй. Ему хочется еще. И еще. И кому действительно стоит бояться, так это Чонгуку. Потому что Чимин уже не сможет остановиться. Ему нужно было сохранять дистанцию. Не надо было целовать Чонгука. А теперь уже слишком поздно. Чонгук все еще старается быть с ним мягким и сдержанным, но ему сложно. Чимин слизывает ананасовое послевкусие с его губ и уже забирается руками под футболку. Гладит дрожащими ладонями его живот, поднимаясь выше к груди, задевает соски — и Чонгук резко выдыхает. Он рассчитывает на то, что Чимин испугается и протрезвеет, когда он завалит его на диван. Но вместо этого Чимин тут же обхватывает ногой его бедра и стонет под тяжестью чужого тела. Чонгук помнит о том, что ему нужно остановиться и не стоит в первый раз заходить так далеко, первые секунд пять. А потом перестает существовать, потому что нетерпеливый Чимин уже тянет вверх его футболку. И Чонгук, сам не зная зачем, дает ее с себя снять. Еще ничего не происходит, но он уже почему-то об этом жалеет. — Чимин-а… — Он выпрямляется на руках, смотря на лежащего под ним Чимина. Тот взволнованно дышит, облизывая губы — видно, что нервничает, но почему-то убегать и прятаться, как обычно, не хочет. — Когда я говорил, что мне надо… блин, я не имел в виду, что ты должен… — Ты не хочешь? — спрашивает Чимин, продолжая гладить бока и плечи Чонгука. Это чертовски отвлекает. Чонгуку и так сложно сосредоточиться. А надо ли? — Я просто не хочу, чтобы это было из-за… — Я хочу тебя. Блять. Чонгук закрывает на пару секунд глаза. Почему он такой правильный? Почему Чимин ведет себя так неправильно? Или все наоборот? Чонгук уже ничего не понимает. Кроме того, что ему пиздец как тяжело держать себя в руках, когда Чимин под ним, такой покорный, горячий и желанный… Да пошло оно все. Чонгук решает действовать так, будто утро никогда не наступит. Он опускается на локти и целует Чимина, который с жадностью отвечает на его поцелуй. Он шире раскрывает губы, пропуская внутрь своего рта язык Чонгука, и крепко держит его за плечи — так, будто боится упасть, хотя лежит на диване. Он дрожит всем телом, когда горячая ладонь Чонгука забирается под его рубашку, и выгибается ей навстречу, прося еще, сильней, глубже. Чонгук больше не думает — он больше не существует, целиком и полностью растворяясь в Чимине. Они слышат, что в дверь звонят, только когда в нее начинают долбить кулаками. И у Чимина, и Чонгука одновременно звонят телефоны. Чимин испуганно замирает, как и Чонгук. Они оба, как по щелчку пальцев после гипноза, приходят в себя. И начинают понимать, что вообще творят. Если бы не больная нога, Чонгук бы вскочил с Чимина очень быстро. Но, увы, так проворно, как хотелось бы, слезть с Чимина не получается. Им ужасно неловко. Чимин быстро хватает плед и укрывается им с головой, пряча свое пылающее лицо. Чонгук подбирает по дороге свою валяющуюся на полу футболку и натягивает ее через голову, пока идет открывать сотрясающуюся от настойчивых и непрекращающихся ударов дверь. — Да слышу я, слышу! — рявкает Чонгук и, включив свет в прихожей, открывает входную дверь. Хорошо, у него под рукой нет пистолета. Хотя ему хватило бы и костыля, чтобы отпиздить стоящих за порогом Тэхёна, Юнги и Хосока. Друзья, черт бы их побрал, как же невовремя — век бы их еще не видеть. — Мы с едой! — Хосок дарит мрачному Чонгуку лучезарную улыбку и показывает ему пакеты с логотипом их любимого ресторана. Будто заранее жертвоприношение подготовили для разгневанного языческого божества Чон Чонгука. — Ты плакал, что ли? — спрашивает Юнги, оглядывая Чонгука с головы до ног. Ничего от него не скроешь. — А Чим-Чим где? — первым делом интересуется Тэхён. Он не видит Чимина, затаившегося под пледом на диване. Тэхён зовет Чимина по имени и, нагло отстранив Чонгука с прохода, заходит внутрь, не спрашивая разрешения. Хосок, виновато улыбнувшись суровому виду Чонгука, юрко протискивается следом, уповая на то, что его не пришибут, раз Тэхёна пронесло. — Уснул, — мрачно отрезает Чонгук, как бы намекая, что парни приперлись очень не некстати и их вообще никто не звал. — Устал тебя утешать? — тонко улыбается Юнги, и Чонгук его в этот момент реально ненавидит. Но вспоминает о том, что Юнги, возможно, сделал, и молча впускает его внутрь. Пришло время им поговорить.