Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно,
чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян. — Венедикт Ерофеев.
К вечеру снаружи всё стало совсем куцым, с обрывками сероватых облаков на тёмном фоне, словно куски газеты, размоченные в луже. Небо лежало низко, почти на плечах у голых стариков Крюкова канала и проспекта Римского-Корсакова. Я открывала окно, проветрить квартиру пока была в душе, и, когда вышла, обнаружила, что наглая ворона уже подбирается к подоконнику, пытаясь стащить пластиковые фрукты из вазы. Настоящих в доме не водилось. Я подошла, и она на ещё мгновение смотрела на меня бусинными глазами, прежде чем вспорхнуть и убраться прочь. Миг и чёрная точка рухнула куда-то между крыш. Внизу, судя по звуку на два этажа ниже, а по выбранной лирике — на три круга ближе к центру ада, сосед завёл свою шарманку. Там жил какой-то студент, из тех, кто приехал сюда не чтоб учиться, а чтоб всем говорить, что поступил в Питер. И он сам напрашивался на комментарий соседей. И если ты давно хотела что-то мне сказать, То говори. В полумраке комнаты оживший сообщением экран телефона ярко вырисовывался на фоне дивана. Я глянула, в оповещениях дурацкое: «Спорим ты мечтаешь о свежем горячем кофе, за которым не пришлось стоять очередь из злобных миллениалов?». Это значило, что мимо двери соседа, за которой Васильев распинался о падающем из рук бокале вина, уже прошёл прокурор Павел Рогожин. Я вздохнула и пошла к двери. Он всё время слал такие сообщения, будто извиняясь, что приходит без приглашения, чтоб потом нельзя было вменить ему то, что он не предупредил о приходе. Предупредил же, вот, за две минуты. — Мы, конечно, не Газпром, но и у нас мечты сбываются, — сияющий, как с новоотчеканенной монеты, произнёс Рогожин, стоя по другую сторону порога. В руках он держал подставку для кофе на вынос с двумя стаканчиками и моим именем на одном из них. А во рту догорала сигарета, и пепел красиво сыпался вниз, кружась по спирали. — Я больше не пью кофе. — Давно? — Уже… — я отклонилась чуть назад, высматривая подмигивающий мне двумя точками циферблат на столе. — Пятнадцать часов. И не курю. Мой укоряющий взгляд на сигарету был пойман, понят и отражён движением, тушащим бычок о подошву. Окурок он швырнул в консервную банку у порога соседей. Только после этого я шагнула обратно в квартиру, освобождая проход, давая понять: гостеприимно не приму, но тряпкой на мороз не погоню. Скажи спасибо. — А в монастырь за просветлением не собираешься? — ехидно бросил мужчина мне в спину, как подлый холодный снежок. Он иронизировал над моей запоздалой заботой о себе, а мне хотелось обидеться, хотя права на это не было. Поэтому я просто бросила: — Я собираюсь не сдохнуть в тридцать пять. Получилось как-то грубее, чем я планировала. Пытаясь не убиться об свою же остроугольность, я налила в стакан кипятка, смотря, как светлые разводы плывут ломаными дугами вокруг чайного пакетика. — Слушай, я ж пришёл к тебе с приветом, а ты такая нелюбезная. Я обернулась через плечо, почувствовав взгляд в упор, прямо в лопатки. Он вальяжно расположился на диване. — С приветом — это к психотерапевту, — я подошла ближе, захлопнуть крышку ноутбука, стоящего напротив него. — Ты за кого меня держишь? Думаешь, я не знаю, зачем ты пришёл? Мы оба знали, от чего ситуация грозила скатиться в лютый фарс. Сплины по второму кругу сообщали, что в стволе ждёт патрон. Чтобы скрыть пугающее сходство тёмного кабинета из песни с собственной гостиной, я зажгла бра, и ленивый сумрак расползся по углам. По пути в душевую, вытирая сырые волосы полотенцем, я бросила уже из другой комнаты: — Вся ваша королевская конница и вся королевская рать целую неделю круги наворачивает, лишь бы на кого-нибудь спихнуть ответственность за обвинительный приговор Разумовскому, который вы уже заочно вынесли. Однажды я обнаружила в своей работе очень неожиданное сходство с промыслом гадалки. У людей, приходящих ко мне, уже были все ответы и все решения для их проблем. Им просто нужно было, чтобы руки были чистыми. — Если бы я тебя не знал, подумал бы что ты взялась его защищать. Я плюхнулась в кресло напротив, прихватив с кухни чай. Светлый янтарь бликовал на гранях стакана так, что казалось, будто это виски. Моя спящая мигрень наверное расстроилась, что всё-таки чай. — Не смеши меня, Рогожин. Я пытаюсь быть объективной, а ты и твоя прокурорская братия мне всю малину портите, — пытаясь глотнуть из стакана, обожглась, но виду не подала, хотя он всё равно заметил и улыбнулся. — Знаешь, почему я пошла в психиатрию, а не в терапию? Тут не проиграешь. У тебя только две опции: отмороженные ублюдки и сумасшедшие. Ни одни, ни другие больше никогда не вернутся в общество. Рогожин вытащил стаканчик из подставки и отсалютовал мне им. Два трезвенника в затишье между очередным сражением, которое идёт на этих улицах с момента смерти Гречкина. Он, конечно, статный офицер одного из двух лагерей, а я дура, стою в чистом поле меж баррикад, думая, что на нейтральной территории. — А себя из общества ты исключаешь из трудовой солидарности? Я усмехнулась. В самом начале эпидемий многие поддерживают радикальные меры, но со временем начинают от них уставать. Уставать бояться, ужасаться и лить слёзы. Тогда запускается реакция. Со мной было иначе, и мне казалось, об этом лучше помалкивать. — Нет, я та собака в горящей комнате, — Рогожин непонимающе нахмурился. — Короче, я в порядке, а ты не пожарник, чтобы ко мне ломиться, понял? Мне не было никакого дела до тлеющих богатеньких мешков и увеличения их количества, но я хотела знать, как далеко это зайдёт. В каком-то смысле, я вцепилась в дело Чумного Доктора ещё до того, как стала известна его личность. Так я себя оправдывала. — И даже ничего не расскажешь? Он попытался скрыть, но я всё равно увидела лёгкий проскользивший по крышке ноутбука взгляд. — Напишу заключение, тогда всё и узнаешь. — Ну, я же не обязательно по делу. Так, просто для удовольствия, по-дружески, — видя, что я не меняюсь в лице, только отхлёбываю чай, он придвинулся ближе. — Да ладно тебе, Лилич, я же знаю, что тебя прямо распирает. Чем этот соколик так отличается? — Тем, что чуть не выжег полгорода в костюме из чёрного латекса? — Во-первых, это скорее какой-то термостойкий карбон, — с видом эксперта, словно я пыталась запутать следствие, заявил он. — А во-вторых, собака в горящей комнате, судя по всему, больше пироман, чем пирофоб. Я пожала плечами, давая понять, что в этом и смысл, и моя мотивация отнюдь не такая, как у него. Мотивация пирофоба исходит из нежелания сталкиваться с огнём. А я так задорно высекала искры, что теперь как-то глупо бояться пламени. — Это моя первая крупная рыба. — Тогда уж птица. — Ой, да иди ты. Я работала с мелкими сошками, но за нынешним судом смотрят тысячи глаз. По запросу его фамилии поисковик выдает пару миллионов ссылок за несколько секунд. Впрочем, не то чтобы я боялась быть необъективной из-за этого. — Первичные освидетельствования проводили два независимых психиатра, у обоих прописано — подозрение на раздвоение личности, но ни один толком их не описал. — «Их» — в смысле личности? Я угрожающе направила на него палец с коротким острым ногтем. — Пошутишь про «Бойцовский клуб» — я тебя ударю, клянусь. Он только вскинул руки в защитном жесте, как если бы сдавался на мою милость. Помолчал, разглядывая содержимое стаканчика, словно в молочной пене была скрыта тайна бытия. Потом спросил, не поднимая глаз: — Зачем тебе вообще знать, кто там у него в башке живёт? «Может, я хочу к ним на вечеринку», — усмехнулась я про себя, но вслух, конечно, этого не сказала. Наступающая на пятки закату ночь почти полностью скрыла моё лицо. К счастью, потому что именно сейчас, как назло, в третий раз затянули трепетное: На площади полки, темно в конце строки. — Профессиональный интерес. Я знала, что будет дальше. И он знал. Так просто удержаться, чтоб не подпевать. — И с Олегом это, конечно, никак не связано. И в телефонной трубке эти много лет спустя… Одни гудки. — А должно? — я посмотрела на окно. Капли воды бусинами собирались на стёклах и светофор внизу бросал блики, отчего жемчужины превращались в изумруды, потом в гелиодоры, и наконец в рубины. Крошечные капли крови. Он было открыл рот, хотел что-то произнести, но я встала. — Слушай, Паш, я тебе благодарна, что был тогда здесь, но я не безутешная вдова, траур не ношу и о кофе не мечтаю, — слова отбивались со стуком клавиш. Я кивнула на второй нетронутый стаканчик. — Будешь уходить, забери. Отдай какому-нибудь злобному миллениалу. Может, он подобреет. И с этими словами, забрала ноутбук и пошла в спальню. За спиной жалобно скрипнул диван. Рогожин бросил мне: — Тебе бы тоже не мешало. Но я услышала только далёкое: Привет! Мы будем счастливы теперь и навсегда. Тогда мне и пришла в голову эта злосчастная идея.***
Главврач изворачивался как мог, но я настояла на другой комнате. Предыдущая слишком сильно походила на допросную, а мне нужна была скорее… игровая. Поэтому не было ничего удивительного в том, что ещё подходя я расслышала глухой мерный стук, не похожий на падающие капли. Когда дверь открылась, стук резко прекратился, и к моим ногам подкатился небольшой мяч. Я придавила его носком туфли, подняла свободной рукой и сунула в карман. Разумовский сидел прямо на полу, сложив ноги по-турецки и оперевшись на стену. Ни в его позе, ни в отрешенном лице ничего не поменялось за эту неделю. — У меня для вас кое-что есть, — и расстегнув сумку, я вытащила ещё холодную жестяную банку. От собравшегося на ней конденсата ладони стали влажные. В отправленных мне материалах дела я видела снимки «места преступления» с раскурченным холодильником для напитков, доверху забитым газировкой и сделала пометку. Не об обсессивном желании получать то, чего не хватало в детстве, а о стремлении быть «как все». Никому не нужно столько газировки, но каждому нужно быть частью общества — и это касалось не только напитков. Я была уверена, что Разумовский хотел внимания, как у всех, но понятия не имел, что с ним делать, в отличие от Чумного Доктора. А значит, чтобы выкурить второго, мне нужно убрать первого. Дать ему то, с чем он не может справиться самостоятельно. Я поставила на самое убийственное, и надеялась, что не прогадала. — Не знаю, какую вы предпочитаете, поэтому выбрала ту, где поменьше сахара, — и с этими словами я легко кинула банку через всю комнату. — Опоздали с заботой, — неловко поймав её так, что она едва не выскользнула, отозвался он. — Впрочем, это национальное. Это был камень не столько в мой безсахарный огород здорового питания, сколько в шикарный государственный сад, принявшийся в срочном порядке высаживать новые клумбы на пепелище. Я пожала плечами, мол, гром не грянет, мужик не перекрестится. Потом подошла к окнам и опустила жалюзи и после того, как комната утонула в трепетном полумраке, подобрала ноги и села на пол напротив Разумовского, поставив рядом стакан с водой, который принесла с собой. — Это ещё не всё. Комната (как, впрочем и всё здание) всё равно отдавала сиротством, а потому мои появления, вещи и истории, которые я приносила, идеально сочетались со взглядом маленького мамонтёнка, который я перманентно наблюдала у своего клиента. У него был такой вид, будто он начисто забыл, почему на самом деле здесь находится и за что чествуют его новостные сводки. — Обычно «пока горит спичка» обозначает очень короткий промежуток времени. Но я думаю, это как нельзя кстати, — запустив руку в карман, я вытащила обычный спичечный коробок. Внутри перешёптывались будущие маленькие головешки. — Этого времени недостаточно для допроса, но уже слишком много для молчания. Он безразлично поглядел на мои руки, словно я собиралась показывать фокус, секрет которого ему был известен. — И что вы хотите от меня услышать? В ответ я только покачала головой. — От вас — ничего, — лёгкое движение, росчерк головки спички и крошечный огонёк забился у меня в пальцах. — Я буду говорить с тем, другим. Я знаю, что он там. От меня до спички в вытянутой руке было ровно же, сколько от спички до Разумовского напротив. Пламя еле колыхалось от дыхания: то ли его, то ли моего. Спичка догорела в безмолвии, и когда огонь стал подбираться к ногтям, я швырнула чёрную щепку в стакан с водой. — Даже если и так — зачем ему выходить? — вдруг очень серьёзно спросил он. Такой маленький огонёк, а коптил так сильно. Я снова чиркнула спичкой. — Потому что после того, что он сделал, бояться огня и прятаться в темноте как минимум наивно, а как максимум глупо. Огонь съел уже половину. Глухое молчание, как внутри гроба отдавалось эхом в черепе, и спичка еле слышно потрескивала. Я едва не дёрнулась бросить её в стакан. А потом что-то надломилось. Там внутри, в чёрном зеркале расширенного от полумрака зрачка плясал огонёк спички. Он загорелся сильнее, шире, сажей покрывая всю отрешённость, слизывая безразличие, непонимание и потерянность. И в освящённой этим пожарищем потусторонней темноте я увидела совсем другое лицо. — Похоже, вы так и не усвоили урок, — голос переломился, в нём больше не было ни следа дрожи: будто вчерашний мальчик вдруг стал мужчиной. — Это не меня они загнали в угол, а себя. Жар подобрался к пальцам. Я швырнула спичку прочь, тут же чиркнула другой, словно пробираясь с факелом по тёмной комнате. — И я не боюсь огня. Лишь он был способен растопить лёд Коцита, в котором все они теперь навечно. Я боялась пошевелиться, прижатая к полу видом чужого полыхающего сознания и в то же время цинично любуясь им профессиональным взглядом. Так смотрят на лесной пожар: последствия горьки, но зрелище завораживающее. — И за какое же предательство они там оказались? — опасливо поинтересовалась я, говорила негромко, ведь крики пугают птиц. Ещё спичка. Свет бросал еле уловимые тени на приблизившееся лицо Чумного Доктора. Я смотрела на него сквозь пламя и мне казалось то ли от рыжих прядей, то ли от полумрака, что огонь не внутри, но уже снаружи. — За самое страшное — они предали себя. Продали свои жалкие души за серебро ложным богам, что называют себя властью, законом и правдой. Все эти богатые мешки, золотые мальчики и девочки — они все только продукт прогнившей системы. Я чиркнула в очередной раз. — Рыба гниёт с головы? Удержалась, чтобы не звучать насмешливо, как могла бы в обычной ситуации. Это — что угодно, но не мои обычные ситуации. — Нет, если голову отсечь, — твёрдым голосом произнёс Чумной Доктор. Все слова в этой короткой реплике были сплошь из острых граней. Но хуже всего оказалась не речь, даже не голос. Хуже всего, что быть внутри этой головы, всё равно, что греться у ядерного реактора, всё равно что ртуть в венах. Я неожиданно почувствовала нечто иррациональное, какой-то поднимающийся в груди комок, очень напоминающий страх. — Невозможно. Это вырвалось само собой. Я хотела швырнуть спичку в воду, но раньше, чем повернулась, рука намертво перехватила запястье, не давая забрать огонь. — Рубинштейн, Вишневский, Гром, Трановская — только начало, всё возможно, если захотеть, — отчеканили мне в лицо: губы растянулись улыбке, как у натурального психа. — Добро пожаловать в страну чудес, Алиса. Спичка догорела. Огонь укусил мне пальцы. Я тихо взвизгнула, резко дёрнулась и вырвала руку, отчего выронила коробок и чуть не завалилась на спину от рывка. Успела выставить руки, как подпорки, назад. В горле застрял придушенный хрип, а в следующую секунду дверь распахнулась и из света коридора возник врач. — Ну всё, на сегодня хватит разговоров! — мужчина протянул ко мне руку, будто из галантности помогая встать, но по факту почти вцепился в локоть. Уже на пороге я обернулась, видя, что на меня не смотрят. Тогда, вынув из кармана мяч, я швырнула его обратно. Он поймал его одной рукой, даже не подняв головы.