Охраняю твою сон, чтобы никто не проник: Снаружи справляюсь сама — внутри мой двойник. — АИГЕЛ.
Насчёт леса старик действительно не пошутил. Мы выехали на серую периферию, потом вовсе съехали с трассы и углубились в рощицу по прокатанной грунтовой дороге. Отсвет города немного ел темноту на горизонте, но среди ёлок стал почти невидим. Верхушки дырявили небо, похожее на натяжной потолок из грубого сукна. Ещё немного — и из наделанных дырок польётся вода. Где-нибудь в тёмном валежнике могли бы закопать моё тело. Набить рот землёй, руки связать канатом, ветки запутаются в темноватых колечках волос. Глупость какая, лучше уж сбросить в Неву. Как говорится: «Нет тела — нет дела». Вода слижет черты, обточит труп, как бутылочное стёклышко. В воде мне привычнее. Нет, пожалуй, в такие места не вывозят трупы. Хотя бы потому, что мы проехали мимо кованых ворот с табличкой, именующей здание за забором какой-то арт-резиденцией. Место для созидания, не для разрушения. — Шокер или баллончик? — впервые с момента, как я села в машину, заговорил старик. До этого мы обходились вороватыми взглядами. — Что? Он чуть сдвинул зеркало заднего вида, так что в нём исчезло моё лицо и стал отражаться карман пальто, в котором я держала руку. — Я говорю, электрошокер или перцовый баллончик? — я промолчала, он вернул зеркало на прежнюю позицию. — Лучше если шокер. — Почему? — С баллончиком самой этой дрянью дышать придётся, — он пожал плечами, будто это было очевидно. Я об этом даже не подумала. В районе центральных веток метро, где находился мой скворечник, не было необходимости ни в одном, ни в другом. Вместо ответа, я вынула руку из кармана, сжимая телефон. Успела заметить — сети нет. — Откуда вы знаете, где я живу? — Сейчас все про всех всё знают, — легко бросил старик, потом кивнул на телефон. — Ты вот как думаешь, тебя кто лучше знает — мать твоя или эта вот пикалка? Я чуть приоткрыла окно и предположила, что мы были где-то в районе Охты, потому что снаружи несло тиной и сыростью, но не совсем так, как от каналов. — Я обязана отвечать? Мне это показалось провокацией, но он, похоже, даже не знал такого слова. Только беззвучно рассмеялся, углубляя морщины. Борозды, как следы от скальпеля, рассекающего кожу. — Потешные вы, молодёжь. Наконец, дорога куда-то вниз закончилась, и на свет фар из глубинного природного мрака вылезло двухэтажное строение. Треугольник из стекла и дерева. Чёрная черепица поблёскивала на свету, как змеиная чешуя. Какой-то мужчина спустился с низкой неогороженной террасы и открыл мне дверь. Ни грамма чистосердечной помощи в этом не чувствовалось. Я вылезла, оглядываясь. Где-то внизу явно была вода. Здесь — только многометровый забор из деревьев. Мужчина с выражением лица Давида жестами приказал мне развести руки, как на обыске в аэропорту. Я повиновалась. Неделикатные движения, облапывающие меня с головы до ног могли бы быть сверхубедительны: если бы он захотел внушить мне, что я террористка — я бы поверила. Никто ничего не говорил, я ничего не спрашивала, оставшись просаленной чужим дотошным взглядом и ладонями от плечей до лодыжек. Водитель закурил, а убедительный мужчина направился к входу. Спина у него походила на противоударный гранитный памятник, от хорошей жизни такой спины не бывает. Через матовое стекло окон и дверей всё, что внутри выглядело припорошённым. Снегом или пеплом — в сущности, нет никакой разницы. Дом в запотевшем от пара зеркале, и прежде, чем шагнуть внутрь, мне хотелось протянуть руку и протереть его. Открытая передо мной дверь выглядела как приглашение, а ощущалась, как пинок в позвоночник. Не толчок с Тарпейской скалы, но на уровне. Внутри оказался сплошь холодный мрамор, стекло и слишком много воздуха. Дверь закрылась за спиной, оставив меня один на один с пустым коридором, перетекающим в гостиную справа, в лестницу впереди и в столовую слева. Между столовой и коридором в толстенной стеклянной перегородке плавали рыже-алые карпы кои — переливающиеся ленточки предрассветного цвета. Чей-то искусственный, но милый голос произнёс у меня над головой: «Здравствуйте. Чувствуйте себя, как дома. Я сообщу о вашем прибытии», и в гостиной зажёгся электрический камин. А потом ничего. Тишина. Ни гудков, ни сирен, ни скрипа шин, ни голосов, ни музыки, ни петард. Космический вакуум. Когда я сделала пару шагов, они отозвались резким стуком каблуков. В гостиной на всю стену растянулась картина, ограниченная только зеркалами по углам, от которых комната визуально казалась ещё больше. Стараясь не стучать туфлями, я приблизилась. Серая психоделика. Ни грамма цвета, только фрагментарные изуродованные лица, перекошенные остроугольные пасти и сползающие на край головы глаза. Обезжизненный момент, момент покидания. Когда грань между бытьём и забытьём стирается. Каплеобразные головы и жидкие шеи, с застывшим криком страха в них. Мёртвые младенцы, разломанные мечи и бычья морда, говорящая: «Так кто в итоге всё это сделал?». Я вдруг подумала, что стою в незнакомом доме посреди глуши и никто понятия не имеет, где я. Меня затошнило. — Это Пикассо. Голос тихий и спокойный, но я вздрогнула, как если бы рядом разорвался снаряд. На грани между коридором и гостиной стоял Разумовский. Я не слышала его шагов, потому что он был босиком. Как на пижамной вечеринке. Издевается, что ли? — «Герника», я знаю, — кивнула хладнокровно, будто не удивилась. — Брала курс истории искусства в университете. Доменная печь моей черепной коробки нагрелась то ли от ужасной мигрени, то ли от воспоминаний о складывающейся в огне крыше клиники. Он пересёк гостиную, остановившись рядом, беспристрастно смотря, как люди горят в чёрно-белом двумерном пламени. — Значит, знаете, что она изображает. — Ужас гражданской войны. По лицу было понятно, что он рассчитывал на другие слова, у него был заготовлен какой-то разговор, а я ответила не так, как воображаемая Алиса в его голове. — Простите, что получилось без предупреждения, — стерильные, выдрессированные слова. — Хотите чего-нибудь? Мы всё ещё болтались на стадии любезностей: отстранённые и будничные. Мне нужно было собраться с мыслями, чтобы перейти на следующую, а ему, видимо, не особо хотелось. — Стакан воды, если можно. — Да, конечно. У него в кармане спортивных штанов, наверное, лежали карточки с инструкциями — такие готовят на презентации. Вот только я не была инвестором, спонсором или бизнес-партнёром. Я была чёртовым психиатром, а он — подсудимым. Пока он ходил на кухню, я вытащила блистер с таблетками, угрожающе шуршащими в назидание моей мигрени. Выдавила сразу две. Превентивные меры больше не действуют — только не после поездки в темноте и такой встречи. Получив свою воду в высоком прозрачном стакане, я быстрым движением отправила таблетки в рот. — Спасибо, — точка среди формальностей. — А теперь объясните, что происходит? Кто эти люди снаружи? Разумовскому явно не понравилось, как самовольно я обошлась с ситуацией, буквально вынуждая его сменить обличие вежливого мальчика, на способного отвечать на серьёзные вопросы мужчины. — Не волнуйтесь, это просто охрана. — Для тех, кто снаружи или для тех, кто внутри? Он неуверенно замялся, видимо, потому, что ответ был неочевиден. — Полиция отрицает возможность покушения, но мой адвокат добился более… конфиденциального места. Так вот какова стратегия. Выставить пожар как покушение — после обнародования деталей о Чумном Докторе с лёгкостью найдутся сотни людей, в чьём сознании он неотделим от самого Разумовского. Сотни тех, кто захочет отомстить. Но почему именно так? — Тюрьма-люкс? Не то, чтобы меня это сильно удивляло. Деньги хорошо конвертируются во власть по выгодному курсу, а власть позволяет вместо каталажки находиться в охраняемом загородном доме, а вместо смирительной рубашки носить домашнюю футболку, на которой иронично проставлен крестик в квадратике «занят сражениями с драконами». — Временная мера. Это он, что… смутился? Я задела грань, которую Разумовский чертил между собой и такими, как Гречкин или Исаева. — А я здесь что делаю? — То же, что и в клинике — пишите отчёт о вменяемости. Вменяемости. Я усмехнулась, но он оставался серьёзным. — После того, что я видела? — А что вы видели? — так смиренно, с амнезийным оттенком в голосе очаровательно-неловкого юноши и убийцы нескольких человек. — Экстраординарные заявления требуют экстраординарных доказательств. Хотела спросить, правда ли он не помнит или делает вид, что не помнит, а потом поняла — это не о нём, а обо мне. Для заключения мне понадобится целая стопка описаний всех видов от соматического и неврологического до психического. Особенно если он будет вести себя перед судом также, как сейчас передо мной. — Разве ваш адвокат не прав в том, что поддерживает идею с клиникой? Условия комфортнее и возможностей больше, чем в тюрьме. Я отвернулась, глядя в пикассовские покореженные лица, чтобы ненароком не выдать собственной слабости. Разумовский понятия не имел, как мало власти у меня на самом деле было, а я пока не верила в то, как много её у него. Даже в свете красивой люстры, так непохожей на больничные лампы. — Вы не поняли, — вдруг донеслось до меня. — Я не собираюсь ни в тюрьму, ни в клинику. Секунда. Резкий звон. Под ногами раскрылась волчья яма, и я упала прямо на колья слов, не успев сгруппироваться. Бокал разлетелся на кусочки. Алмазная россыпь осколков переливалась в электрическом свете. Растерянная, я зачем-то бросилась собирать их. — Не надо, оставьте. Осколок выскользнул из ладони, наградив на память длинной красной бороздой на пальце. Маленькие бусинки крови переливались на чёрном мраморе среди прозрачного стекла. Он протянул мне столовую салфетку: такую белоснежную, что я не решалась коснуться ткани, пока её не впихнули мне в руку. — Похоже, вы и без меня достаточно самоуверены, — пробубнила я. Белая ткань пошла алыми пятнами. Точь-в-точь, как рыбки в аквариуме. — Я же сказал, что мы с вами оба — птицы в клетке. Подняв глаза, я увидела, как Разумовский перебирает в пальцах спичечный коробок. Туда внутрь могло бы поместиться всё моё самообладание. Он кинул его мне, я поймала целой рукой. — Вы видели людей в вашей квартире. В коробке было пусто, ни единой спички. Все они уже поджигали с разных углов комнату, в которой я сидела, а я больше не чувствовала себя собакой, которая «в порядке». Газировка, спички, то, что я говорила, мой след в допросной полицейского управления — чистый бензин. «Если бы я тебя не знал, подумал бы что ты взялась его защищать». — Это шантаж? — Дружеское предложение. — Так мы теперь «друзья»? Он вдруг на секунду посмотрел на меня так, словно собирался извиняться за сам факт своего существования. Но еле уловимая тень в глубине зрачка ни за что не дала бы ему этого сделать. Та же тень, которая построила его компанию с нуля, которая не дала ворам-предпринимателям отхватить себе кусок техно-империи, которая выстраивала позвонки обратно в ровную линию после каждого плохого дня в приюте и которая организовывала выброс стали в кровь в необходимый момент. Та же тень, которая сделала предложение похожим на условие: — Я помогу вам с алиби, а вы поможете мне с экспертизой. — Мне не нужно алиби. Я ни в чём не виновата. — Так кто из нас самоуверен? Вопрос, конечно, риторический. Скорее о левиафановской системе, чем обо мне. Я взглянула на свои пальцы, кровь почти свернулась, и я была уверена — скорее от ситуации в целом. — Сергей, ваш адвокат приехал, — легко вклинился всё тот же голос виртуального ассистента, что приветствовал меня. — Он ждёт вас на террасе. — Уже иду, — коротко бросил Разумовский. Потом снова повернулся ко мне. — Возвращаться в город уже поздно. Наверху три спальни — выбирайте любую. И я осталась одна под осуждающим взглядом покорёженных монохромных людей, спрашивающих меня, кто в итоге всё это сделал.***
Окно распахнуто в холодный летний вечер, ориентировано на восток, как алтарь. Она сидит в холоде и в одеяле. Окоченевшая, ококоневшая. — Вещи свои забери и проваливай. Он натягивает футболку, чёрную, как придорожная пыль путанных дорог, по которым прошагают армейские сапоги. Она проскакивает станцию с названием «отрицание», выходит на следующей. Пытается плакать, но его не берут слёзы, солёная вода не разъест навороченный бронежилет, который ему выдали на службе. — Что на этот раз? Холодный, как могильный камень, без эмоций — их отбили на тренировках, вместе с со всяческими сантиментами. Она скалится фарфоровыми зубками на его невозмутимость, желая треснуть ему по лицу со всей силы, но боясь, что переломит руку. — Может, я устала. Может, тебе будет лучше в обнимку со своей винтовкой. А может меня просто тошнит от тебя, от того, что ты ведёшь себя, как зверьё, — «будь уже так добр, выскреби себя из меня». — Сегодня — гладь, а завтра я вцеплюсь тебе в руку. — А тебе дрессированный пёс нужен? Верный — себе, тренированный — армией, безжалостный — к врагам. Тройная мантра. Складывается ровными стопками, как рубашки у него в шкафу. Она не влезает в такую рамочную жизнь. — Человек, Олег. Мне нужен нормальный человек! Ты сюда приходишь, только за стиркой или сексом. Ты ни черта мне не рассказываешь. Боже, да я про твоёго дружка знаю больше, чем про тебя! Ты правда хочешь спросить, что мне нужно? Светофор на улице красит подоконник и край кровати красным. Лучшее время спрятать своё багровеющее лицо. Проявочная комната, где настоящие силуэты начинают, наконец-то, проступать. — Ты права, я и так знаю, — в нордическом спокойствии нет рычания, но и скулёжа тоже. — Тебе нужно, чтоб тебя превозносили, гладили по голове. Ты думаешь, весь мир крутится вокруг тебя. Единственная дочь любящих родителей, да? Видишь ли, я не знаю, что это такое. Хороший солдат не раскрывает слабых мест, и она бесится. — И что, мне теперь тебя пожалеть? — Себя пожалей. Тебе ведь это нравится — когда тебя жалеют. Найди себе почитателя. «С такими глазами, как у подсудимых в момент, когда ты входишь в их камеру» — очевидно не договаривает. Его сила сплошь грубая, в оскалах и кровоточащих ранах, которые она сотню раз целовала и в шутку заклеивала пластырями с Гарфилдом. Её сила — кукловодческая, манипулятивная, акупунктурная. — Может уже нашла. Волчьим глазам приятнее луна, а она выжигает всё хуже солнца. — Что ж… тогда удачи вам, голубки. Успевает вскочить, вскинуть ладонь для пощёчины, но запястье зажимается в тиски пальцев. У него реакция, как у хищника, и он знает всё её приёмы наперечет. Это она, зацелованная мягкотелая девочка в облаке золотой пыльцы, ничего не знает. — Да пошёл ты к чёрту, Волков, — шипит, будто большой воздушный шар с надписью «самолюбие» продырявлен и воздух выходит с шумом. — Нет, дорогая. Все черти останутся с тобой. И какой от сна на краю толк, Если ночами к тебе не приходит волк?***
Я толком не спала, не в силах привыкнуть к абсолютной тишине. Мягкая тускловатая подсветка вдоль окон делала комнату похожей на космический корабль. По ту сторону стекла только незнакомая чернота и холод. Чужая обстановка, отстуствие сети и информационная резервация, стерильные цвета, хай-тек формы, строгость и технологичность — всё только усугубляло чувство одиночества, брошенности нелюбимого чада Земли. Было около четырёх, когда я открыла глаза от треска, похожего на перезвон стеклянной люстры. Ксилофоновый звук перекатился в тишине ночи, подпрыгнул и затих. Я полежала, прислушиваясь, скрестив руки, как мумия в саркофаге. Потом спустила ноги с кровати и выглянула в коридор. Ничего, даже виртуальный ассистент, видимо, ушёл в спящий режим. Световые панели с волнистыми линиями тянулись по стене, вызывая морскую болезнь. Я отвернулась и посмотрела вниз через стеклянные перила. Отсюда было видно, как карпы скользят в радужном неоне аквариумной подсветки, но никакого источника шума я не нашла. Тревога уже было начала простреливать электрическими зарядами в верхних позвонках, а потом я спустилась вниз. Переливающиеся на тусклом свету осколки зеркала, разбросанные по чёрному мрамору холодного пола — натурально скопления звёзд. И в центре только родившейся галактики, конечно, солнце, горящее рыжим. Я сразу поняла, что происходит. Интуитивно, по чутью, по наитию — не важно. — Сергей?.. — я едва коснулась плеча, но он дёрнулся так, словно я вогнала осколок ему под лопатку. — Спокойно, это всего лишь я… Но он смотрел не на меня, а сквозь меня, куда-то за мою спину, в пустующий коридор и в тёмные углы. — Почему они такие? Почему такие мертвые? — Разумовский зажимал уши руками, словно голова у него расширялась, как только что рождённая звезда, нагревалась и готова была взорваться. — Такие холодные. И все кричат. Я зачем-то кинула взгляд за спину, будто там правда мог кто-то быть. Но там — только растекающиеся по полу тусклые пятна света и никаких мёртвых, даже в стыках плитки или в отражениях. Никто не встал из холодной земли, никто не оставил следов полусгнивших ног на камне и дорожку из пепла и сажи. Недолго думая, я взлетела по лестнице, забрала аптечку из сумки, лихорадочно нашарила пачку таблеток. Не много, но хоть что-то. По пути упёрлась взглядом в телефон — сети всё ещё нет. Схватила с кухни стакан с водой. Опустилась прямо на колени, предварительно расчистив место от осколков. Ладонями держа лицо, я пыталась заставить его поднять глаза. — Посмотрите на меня, — всё равно, что кричать в бездонный колодец. Зрачки на свет реагировали, сжимаясь под пробивающим светом телефонного фонарика. Спасибо и на том. Я откинула телефон, выдавила таблетки и силой сунула ему в ладонь. — Пейте. Это не панацея, но купирует приступ, — в другую руку стакан, голос на два тона выше, пытаясь пробить стеклянную стену, которой он отгородился: — Пейте, чёрт возьми! Мазутные пятна от мёртвых рук проступали на бледной коже Разумовского. Подкроватный монстр идёт, и ни одно одеяло — даже термостойкое и пуленепробиваемое — тебя не спасёт. Что толку от его охраны снаружи, если она не защитит от того, что внутри. — Они пришли отомстить. Так вот какой породы его мёртвые — те, что пахнут гарью. Я вцепилась ему в плечи, будто можно было вытрясти всю темноту, ссыпать в бумажный пакет, закопать в лесу и ждать пока она разложится. Забота не об экологии, конечно. — Эй, я знаю каково это, думать, что слышишь того, кто мертв, но это все неправда. Неправда, неправда — сотни таких «неправд» впитывались в мои простыни, потом не отстирываясь, застревая в складках одеяла. Чем больше я пыталась заставить его открыть глаза, взглянуть на меня — взаправдашнюю, тем сильнее он закрывался. Тогда я не придумала ничего лучше, чем схватить его за руку. Ладонью придавила еë к своим проступающим сквозь футболку костям грудной клетки. — Чувствуете? — там бешено билось сердце, и это выгодно отличало меня от мертвецов. — Я теплая и живая, настоящая. А они все нереальные, они не могут причинить вред, даже если хотят. Всё сузилось до этой в общем-то простой фразы. Не было никакого информационного поля, не было пожаров, судов и блестящих погонов. Только матовая чернота за стёклами, глянцевая чернота на полу и блестящая чернота в глубине расширенных зрачков Разумовского. — Но он может. Я моргнула. — Чумной Доктор? Я его не боюсь. Соврала. Никакой волшебник не дарил мне храбрость, и от трясущихся коленок спасало только сидячее положение. Трещина пошла совсем не однозначно, в односложном коротком: — А может стоило бы. Я не отшатнулась, за что поплатилась — рука, прощупывающая моё сердцебиение пережала вздох в горле. Совсем не такое эффектное появление, как в прошлый раз. Теряет хватку, или я начинаю привыкать: к претенциозности, к иной тональности голоса, к ощущению куска льда в желудке. — Меньше, чем через десять минут нейролептики начнут действовать, — перетирая слова на зубах, выплюнула я. — Ты не всесилен. — Ты думаешь, меня можно сдержать какими-то таблетками? Ни у кого не получилось. Может, разве что у Олега, но он не здесь, да и поздно уже. Скоро не будет ни «его», ни «меня» — только мы. Он надеется на ассимиляцию. Вот, какую тень я видела в условиях, выдвинутых Разумовским. — Я думаю, ты просто защитный механизм, — дыша урывками, воруя кислород, бросила я. — Мне удалось тебя выманить, значит, есть способ засунуть тебя обратно. Как правило, улыбка чумного доктора это, в сущности, последний акт милосердия, какой ждёт больного в жизни. Смех Чумного Доктора это, в сущности, кошмар. Тысячи Герник горят в таком смехе. — Тебе удалось? — он оскалился. Я очень некстати подумала, что он может сломать мне шею. — Мне нравится твое самомнение. Но я должен отдать тебе должное, ты была права. После всего, чего я уже достиг — прятаться просто глупо. Меня обвели вокруг пальца. Софиты, под которыми я так самозабвенно грелась, думая о себе, как о гениальном стратеге, в конце концов, закоротили и устроили пожар. Он появился, потому что таким изначально был его план. — Я напишу заключение, и ты отправишься в какую-нибудь противочумную клинику. — Нет, не напишешь, — с наглой улыбкой сообщил мне Чумной Доктор. — Мы оба это знаем. Потому что тебе не позволят, но больше потому что тебе нравится твоя роль. Можно справиться с кем-то одним, но не с двумя. Если они скооперируются, срастутся, переняв друг у друга самое лучшее, а остальное — отбросив за ненадобостью… Тогда пальцы на моём горле выжмут из меня весь мир, и я окоченею в таком вот шёпоте над ухом, чувствуя щекой чужое дыхание: — А если попытаешься — я спалю клинику до тла также, как предыдущую вместе со всеми отбросами, которые в ней окажутся. Рука резко разжалась. И темнота стала медленно скрадывать птичье лицо, черты всё больше смягчались, пока не вернулись в предыдущему состоянию. Я поняла, что лекарство подействовало, потому что Разумовский спросил: — Что он сделал? Я едва коснулась горящих следов на шее. — Ничего, — потом встала и произнесла, стараясь, чтобы голос не смазывался: — Идите спать, Сергей. Сегодня он больше не придёт. А что будет завтра — вопрос совсем другой.