Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда. — Эдгар Аллан По.
На балконе высилось нагромождение барахла. Пузатая коробка «Радуги» из шестидесятых; трубка прожжёного бенгальскими огнями в честь нового семьдесят пятого года ковра; съеденная рыжиной рама «Урала» из девяностых (он сам гонял на таком с пацанами). Культурные слои, радость археолога. Сверху на всём этом шахматы нового тысячелетия, навороченные, намагниченные. — Ты мне скажи, зачем ты вообще туда попёрся? — сокрушался Прокопенко, но голос у него был усталый, как у смиренного монаха. — Чего тебе опять не сидится-то? Девушка есть, друзья есть, работа есть… В светлой рамке тёпло-жёлтого окна Юля показывала жене Прокопенко какое-то из своих видео. — Была. Положение у чёрных на шахматной доске довольно бедственное. Слон и королева белых почти зажали короля чёрных в безвыходную тюрьму из одной клетки. Он взвесил в руках только что потерянного коня — так глупо подставится пешке, но у него всё так. По недосмотру, недостаточности, недоверию — у него домик из этих «недо», твёрдый, основательный. Такой не сдует волк. — Есть, — настойчиво повторил Прокопенко, несмотря на то, что сам клал удостоверение на имя майора главного управления полиции Санкт-Петербурга Игоря Грома в тот же ящик стола, куда и заявление о временном отстранении. — Чего тебе, внимания не хватает? Так теперь вот, пожалуйста. Весь интернет на ушах. Кулаки чешутся? Прокурор долго распинался в кабинете Прокопенко, но в этот раз никто не рылся в карманах в поисках очередной ставки. — Да совесть у меня чешется, совесть. У нас в один день свидетель с балкона прыгает и больница горит, а прокурор этот дурачка из себя строит. Типа не знает он, кто эта девчонка была, как же. Девочки-школьницы курили внизу, прямо под балконом, расхваливая какого-то Петю. Не Первого, и судя по разговорам, даже не второго и не третьего. Их голоса подлетали, как брошенные камни. Трановская их лет на семь старше. Была. — Отец твой как-то пошутил, мол, всю жизнь за машинами бегал, как пёс, а потом однажды догнал. А там знаешь, что? Чёрная пешка, забравшая у него коня, двинулась вперёд, неаккуратно подставив под удар белого слона ладью. — Что? — Ничего. Тонкая полоска света дрожала между косяком и балконной дверью, из дома пахло пирожками с грибами и куриным бульоном. Можно закрыть глаза и представить себе вымороженное детское утро, на градуснике — тридцать семь, в глазах отца «сиди сегодня дома, гулёна», а на столе рассыпанные детали самолётной модельки, которую они вчера так и недособрали. — Слушай, Игорёк, всё уже, успокойся, — отеческий жест отозвался тупой болью и теплотой, когда Прокопенко похлопал его по плечу. — Отдохни, поезжай куда-нибудь, Юлю возьми. Глянцево-аспидный король невозмутим, с дальнего рубежа глядел на своих вылетающих подданных: вслед за ладьёй отправился чёрный слон. Он забрал своего белого собрата, пытаясь защитить короля, за что поплатился. Белая королева безжалостна настолько же, насколько очаровательна. Юля разбила тарелку. «На счастье», — уверили её. «Это как?», — хотелось спросить Игорю, вснув голову в дверную щель. Вместо этого, он только покрутил в руках кепку, вдруг понимая, что недооценил пешку. Та, стала чёрной королевой и смела белую, а потом и ладью. — Этот псих своё и так получит, — Прокопенко выдохнул в волнующуюся огнями фар даль дороги, и пошёл обратно в квартиру. Игорь услышал его мурлыкающее: «вот девчонки, на секунду вас нельзя оставить» о битой посуде. Потом посмотрел на доску. Чёрный король пожертвовал почти всеми фигурами, но теперь, без пяти минут задушенный матом, стоял свободно с королевой на две клетки от него.***
На заседании я не присутствовала, нарочно отгородив себе участок в инфополе белым заборчиком режима «не беспокоить». Ближе к полудню в город вернулось солнце, как отец, ушедший за лотерейкой лет десять назад. Я собрала своё желеобразное тело, растёкшееся по кровати, и пошла собирать мысли — хлебные крошки в глухом лесу. Не заблудиться бы. Не успела вернуть телефон в обычный режим, как он разразился оповещениями. Начальство отметило себя парочкой пропущенных, Рогожин звонил раз десять. Я посмотрела на пузыри воздуха, липнущие к стенкам стакана с водой, а потом на экран с рубящим: «Какого хрена ты натворила?» Удачное время выбрала, чтобы бросить пить кофе. В его словах больше не было защиты, он не прикрывался неаккуратными строчками с виновато-очаровательным подтекстом, никакого «ну, я же из добрых побуждений», которое всё время заставляло меня чувствовать себя мразью. Нет, теперь это нападение. Бескомпромиссное, быстрое и твёрдое, как прокурорская подпись в деле. Я едва успела завязать халат, перед тем, как открыть дверь. Рогожин стоял красный, как калёная сталь, голубой воротник рубашки лезвием впивался в шею. Галстук затянут в какой-то напоминающей аутоэротическое удушье манере — оговорка по Фрейду. — Они его отпустили. Недоумевая, я моргнула, словно надеясь, что ветер от моих хлопающих ресниц унесёт нас куда-нибудь в страну Оз, где можно будет запросить сердце и мозги. Первое ему, второе мне. — Чего? Я определённо недооценила упорство Разумовского. — Они отпустили этого ублюдка под подписку о невыезде! — и он долбанул по косяку двери так, что со стены посыпалась штукатурка. — Зачем ты написала, что он вменяемый?! Резонирующий крик на манер тренировочного свистка для собак отзывался от пористых стен. Рогожин влетел в квартиру, не обращая внимания ни на мой внешний вид, ни на отсутствие желания принимать гостей. Он сразу занял собой всё пространство моей скромной квартиры, так что оставалось только перемежаться с тенями по стенам. — Я написала, что вы хотели. У вас же были доказательства: аудиозапись, контракт с «Хольт»! — Половина из них признана недопустимыми, вторая — недостаточными, — рявкнул он. — А показания свидетелей? — Каких?! Трановской, которая с балкона сиганула? Или Дубина, который помог вероятному подозреваемому сбежать? Я медленно оперлась на спинку дивана, ища взглядом хоть какую-то опору и избегая смотреть в синь мундира Рогожина. Цвет глубины, на которой от давления сдохли все рыбы. В голове мигрень спала под аккомпанемент проигрываемых на белой простыне кадров диафильма: балкон, толчок, асфальт. Информационная толпа сразу же ощерилась, требуя выдать виновника. Особенно после того, что сделал Вишневский. — Ты вообще понимаешь, что происходит? — не меня, но в меня спросил Рогожин, на секунду перестав мерить шагами гостиную. — Человек в штатском приходит к бывшей работнице компании Разумовского, а она прыгает с балкона. Этот Вишневский, чтоб его, переписку с ней выкладывает. Адвокат выдаёт пожар в клинике за покушение. А потом ты пишешь свои бумажки о том, что этот псих — абсолютно вменяемый! Он начал говорить медленно и тихо, пока не сорвался в крещендо, как несущийся из темноты состав метро. Даже ткнул себя пальцем в грудь, и вдруг стало понятно, его волнует не столько общественное мнение по делу, сколько собственная репутация. Он не хочет, чтоб его посчитали мальчиком, кричащим «Волки!». Или, скорее, птицы. С хичкоковским оттенком. — Знаешь, как всё это теперь выглядит?! Он сделал из себя жертву! Бедный-несчастный сиротинушка всего-то хотел свободы, а злая тоталитарная система превратила его в козла отпущения, покрывая кого-то из своих! Будь у адепта «злой тоталитарной системы» остроугольный хвост, как у нормального чёрта — он бы сейчас хлестал им себя по бокам. Я подняла глаза, уставилась на его необтекаемое светом лицо в испарине. — Если вы облажались, то я-то тут причём? В качестве гадалки я их всё-таки не устроила. Значит, самое время обвинить ведьму в сговоре с дьволом, в нетрадиционных методах лечения или в зеленоглазости, на худой конец — и сжечь. Он открыл рот, но в первую секунду не смог ничего сказать, словно нашёл мои слова верхом наглости. А потом раскатистый хрип зашёлся в перечислении моих грехов: — Кто притащил ему спички? Кто трепался с Громом о Трановской? Если ты не причём, зачем сбежала? А теперь думаешь я поверю во всю эту брехню про выходные за городом! В арт-резиденции она была, конечно! Художница нашлась! Колючие слова-иголки, и вот я уже походила на подушечку для булавок. Они пройдут сквозь кожу, попадут в кровь и доберутся до горнила сердца. Все артерии внутри нальются необработанной сталью. Уже. — Так это ты своих псов ко мне прислал?! — голова у меня стала, как пузырь. — А сам, что? Испугался? Я всё ждала, что он улыбнётся, вырулит эту вагонетку с рельс, так что не придётся выбирать между разными, привязанными на путях людьми. Мало радости в выборе из двух одинаково неприятных вариантов. — Мы бы по-дружески решили всё спокойно, но у тебя, судя по всему, теперь новые друзья. — Господи, Рогожин, какой же ты идиот… — выдохнула я устало. Он отступил, как отходящая волна цунами, уносящая обратно в море обломки, вещи и тела. Какой-нибудь человек мог бы подумать, что так выглядит штиль после шторма, и такой человек бы обманулся. — Да, все кругом идиоты, одна ты в белом пальто стоишь. Я уставилась на него ещё-немного-и-будет-слишком взглядом. Ходи по грани, испытывай судьбу, но не вздумай сказать этого вслух. Не смей. Прикуси язык. — Олег от тебя поэтому и сбежал, — резанул он голосом спокойным, как стоячая вода в озере. — Твоё самомнение хуже любой горячей точки. Я похолодела. Настолько, что сталь в жилах всё-таки застыла. Лучше бы он закричал, что-нибудь кинул в стену, пугая моих затихших соседей. Чёрт, мог бы даже пощёчину мне влепить. Только не так. Словно переломанная в суставах шарнирная кукла я развернулась к нему и процедила, отбивая языком каждый звук: — Пошёл вон из моей квартиры. Тень разочарования коснулась его бледно-охристых глаз. Ни грамма раскаяния на дне зрачка. И тогда я с ужасом поняла: это была заготовленная речь. Ни импровизация, ни горячность, неаккуратно соскользнувшая с языка, ни случайность в пылу ссоры. Он продумал каждый миллиметр этих слов, прочувствовал грань каждой буквы нёбом. Опустив руки в карманы пальто — согнутый бродячий пиллигрим — Рогожин отступил, и спокойно произнёс вместо прощания: — Передавай Разумовскому привет от прокурора, когда увидишь, — не «если», а «когда». — Передам, не переживай. Его почти беззвучные шаги отозвались в прихожей, скрипнули петли входной двери и напоследок он так наподдал дверью, что стекла кухонных шкафчиков задребезжали. Я дёрнулась с места, почему-то взбешённая этим его прощальным действием. Он пытался оставить последнее слово за собой. Я выскочила на лестничную клетку, перегнулась через перила, замечая его мелькающее пальто между площадками. Вынула своё последнее слово, лежавшее под языком, как собравшаяся во рту лужа крови и остервенело выплюнула на всю парадную: — Мудак! После чего вернулась в квартиру, привалилась к захлопнутой двери спиной и, беспомощно съехав на пол, разрыдалась.***
У меня заняло какое-то время найти нужный участок. После похорон я тут так ни разу и не появилась. Себя с завидной регулярностью убеждала, что сама идея кладбищ терапевтическая — мне ли не знать — и мёртвым нет никакой разницы, приходишь ты или нет, красишь ли ты их заборчики и приносишь ли конфеты. Это для собственного успокоения, а я и так настолько спокойна, что могла бы лечь с ними рядом и сойти за свою. Заплаканные кладбищенские дорожки были узкие и перекрытые сеткой голых веток. Я прошла почти до конца, пересчитывая ухоженные могилы и представляя себе призрачную жизнь призрачных фигур, от которых остались только имена. Дизайнеры, архитекторы, физики-ядерщики, политики, матери, отцы. Хуже всех были дети. Наконец, добралась до нужного места. Издалека мне показалось, что кто-то выставил на могиле статую — настолько неподвижной была фигура у камня. Но это был человек. Я вдруг застыла, скованная резким приступом иррационального ужаса. Он был тут, дожидался пока я приду, чтобы остаться с ним навечно. Я смотрела на него и слышала разрывающиеся снаряды и автоматные очереди, и звук сам по себе был контуженный и фрагментарный. На короткий миг мне пережало горло. Я подумала, что он сейчас обернётся и я увижу его лицо, но я не хотела его видеть. Вечность оказалась секундным помешательством, когда на звук шагов обернулся Разумовский с капюшоном на голове. Явно удивлённый моим появлением, он, наверное, искал разумные объяснения, логичные. Мы смотрели друг на друга какое-то время. Потом я, проглотив липкий ком в горле, проговорила почти ровно: — Поздравляю с победой. В конце слова всё равно смазались, как если бы я стирала их ластиком, разведя грязь. Я даже не знала, было ли то, что первые часы своей свободы он решил потратить на могиле друга трогательным или неловко-жутким. — Это ещё не победа, — приспустив рукав, он продемонстрировал мне браслет трекера. — Прокурор ходатайствовал о возобновлении следствия. — Да, вы сильно его разозлили. Я не стала передавать привет только потому, что не собиралась тратить ещё хоть секунду от этого дня на Рогожина. Пусть идёт к чёрту. — Я всего лишь хочу добиться справедливости. Я усмехнулась в прорези между буквами в последнем слове, перекатывая каждую из них на языке, потеряв чувство вкуса. Прошла мимо к надгробному камню и голой ладонью стёрла капли с гладкой поверхности. — Если бы мне платили за каждую «справедливость», которую он упоминал, я бы была втрое богаче вас. Простая надпись из двух слов, без пафосных эпитафий вроде «герои не будут забыты», залитая водой. Имя, пропитанное питерской влагой, в которой я оставалась барахтаться пузом кверху в надежде, что он в своей Сирии замучается жаждой настолько, что прибежит сам. Не многострадальная аквариумная рыбка, но мурена. — У вас были какие-то… — после задумчивого молчания, Разумовский попытался подобрать наиболее верное слово. — Отношения? И всё равно промахнулся. — Не было. Эти его «отношения» на ощупь были, как плюшевая игрушка, выигрываемая в тире, а на слух, как шкворчание утренней яичницы. И не ясно — то ли он не знал случаи употребления этого слова, то ли я была, что называется, «не формат». — Скорее игра «кто кого перетерроризирует», — пояснила я, смотря на неудовлетворённое ответом лицо. — Тогда ясно, почему он ничего мне о вас не рассказывал. Он сел на скамейку, сняв капюшон, а я на другую напротив. — Зато мне о вас очень много рассказывал. Теперь между нами осталось только чуть больше метра сырой земли и труп вместо меча Гвиневры и Ланселота. Аналогия такая глупая и циничная, что я заулыбалась, но выглядело это так, словно я усмехнулась своим же словам. — Вы поэтому взялись за дело Чумного Доктора? Не все утренние иголки удалось достать. Некоторые засели глубоко. Некоторые уже стали моей частью. Я посмотрела на носки кроссовок. Пяткой начертила рамку. — У него всё было такое… дисциплинированное, по правилам, по уставу, порционно. Господи, как же меня это бесило! — уставилась на палки букв в имени, будто он мог меня слышать, но по большей части, чтобы просто не смотреть на Разумовского. — Незадолго до отъезда мы сильно поссорились. Он назвал меня эгоисткой за то, что я всего лишь попросила его быть… ну, чуть менее… — Собой? Ну, конечно, легко смеяться над полудохлым зверем. Даже если бы я захотела парировать, всё равно бы не смогла. В этом разговоре я болталась, как в камере обратной депривации — слишком много чувств, как впрочем и в любом другом разговоре с Разумовским. Открытие внезапное и удивительное. — Без его постоянного «дерись или беги». — Он не бегал, — со знанием дела сообщил он мне. — Никогда. А может, стоило бы. По дороге я проехала Площадь Искусств, усеянную табличками — с «Гори, гори ясно!» они превратились в «Доктора больному!» или что-то в таком духе. Тысячи постов писали о сегодняшнем суде, тысячи упоминаний о невменяемости, опасности для общества и несправедливости, но не было ни одного поста или новостной сводки про грустные мальчишеские глаза в кладбищенском дне. Оно и к лучшему. — Тогда сбежал. Я разозлилась. Перед самым отлётом я ляпнула, что вообще больше никогда не хочу видеть его лицо, — слова прыгали, как камушки на воде канала. — А потом его хоронили в закрытом гробу. Я вдруг подумала, что вообще тут делаю: сижу на могиле почти чужого мне мертвеца. Я не нахожу подарки на годовщины, не перелистываю фотографии счастливых моментов в галерее, не делаю репосты стихотворений под Radiohead'овский «Creep». Моя сорняковая жизнь шла своим чередом. У меня не было монополии на память. По сравнению с Разумовским — я тут лишняя деталь. Мы оба молчали, загнанные в угол неожиданной откровенностью. Потом он встал, отвлёкся на помощника, щебечущего: «Сергей, машина вас уже ожидает. Едем?». Я подумала, что неплохо было бы прийти домой и утопиться в ванной. — Идёмте со мной, я кое-что покажу. Я подняла голову, и мы встретились глазами. На фоне растянутого голубоватого неба его волосы горели ещё сильнее, чем обычно. В моих нахмуренных бровях мгновенно угадывалось не столько недоверие, сколько нерешительность. — Вам понравится, — успокоил он. И этого было ещё недостаточно для Чумного Доктора, но уже слишком много для Разумовского.