Каждый из нас носит в себе и ад, и небо. — Оскар Уайлд.
Дорога оказалась короткой. Машина остановилась у большого здания, следом подъехало солнце, словно его привезли в багажнике специально для этого места. Малиновый Король меланхолично рассказывал о суде, о неразберихе внутри и о неслышащем ветре. Садовник поливал полуосевшие осенней пустотой клумбы, и с появлением солнца в каплях заиграла радуга. Я усмехнулась. На многочисленном стекле заиграли желтоватые блики, похожие на боке, они стекали вниз по окнам к стеклянной двери, через которую меня пропустили первой. Так я оказалась в светлом просторном холле, с потолка которого свисали баннеры «Детский дом «Радуга», а ещё выше над ними было расчерченное квадратами прозрачной крыши небо. — Скажите честно, — чуть не дойдя до центра холла, стоя в столбе света, я повернулась к Разумовскому. — Это ради репутации? Пара старшеклассников уже сообразила, что пора достать телефоны. После суда одна половина города громко материлась, другая с замиранием сердца ждала, что теперь предпримет молодой предприниматель. — Нет, — отозвался он абсолютно спокойно невинным тоном, как будто мои слова были провокацией. — Мне просто нравится здесь бывать. Это не было ложью. Здесь в свете, падающем через стеклянную крышу детского дома, его дома — он не мог соврать. — Почему? Я не могла понять. Мне казалось, приютские воспоминания — это те, что складываешь в коробку и убираешь на антресоль разума. — Здесь спокойно, — бесхитростно отозвался Разумовский, легко пожав плечами. Приподняв бровь, я оглядела стайки снующих туда-сюда детей всех возрастов, чей шум и гам резонировал в стёклах. Их смех, крики, брошенные обрывки фраз заставляли воздух почти физически волноваться. На сад дзена не тянуло. Едва эта мысль завершила полный оборот в моей голове, «спокойствие» распалось на фрагменты и группа малышей, судя по всему пяти- или шестиклассников, с визгом «Дядь Серёжа!» пронеслась мимо меня прямо к Разумовскому. В ужасе перед этой неостановимой силой я отпрянула назад. Дети явно были привычны к таким визитам достаточно, чтобы не дичиться, но не настолько, чтобы остаться безучастными. Кто-то тараторил, некоторые поочередно показывали на экраны своих телефонов, несколько просто стояли, внимая. Я подумала, что если бы ко мне в гости в их возрасте пришёл какой-нибудь Билл Гейтс — я бы, наверное, умерла на месте. Разумовский же с видом абсолютного участия что-то с ними обсуждал, будто это были инвесторы на переговорах. Я оглянулась по сторонам: на стенах висели фотографии под стеклом. Из отражения на меня смотрело по-дурацки улыбающееся лицо. Подошла ближе. Выпуски разных лет. Прикинув примерно даты, я нашла нужный год. Несколько воодушевлённых лиц — переполненные подростковым максимализмом и верой в будущее, угловатые и нескладные юноши и девушки. Последние на переднем плане с бантиками и в старомодных фартуках, а по центру — фигура в косухе. Такой натужно броский, резкий, но уже с угадываемой строгостью. До тошноты уверенный в себе и в своей идиотской куртке. Жест краткого, маленького и оттого наиболее яркого бунтарства. Несмотря на всю собранность, он умел эффектно оскалить зубы. Поэтому я сразу его узнала. А вот чтобы найти Разумовского потребовалось чуть больше времени. Его смущённое объективом лицо затерялось среди прочих. На нём был классический костюм — мог бы надеть ростовую куклу и выглядел бы более уместно. Я растянула губы в невольно умилительной улыбке. Рамки фотографии давили на него с четырёх сторон. Скалить было нечего. — Простите, — я поймала приближающееся отражение ещё до того, как он заговорил, добавляя неловко, будто оправдываясь: — Дети. — Часто тут бываете? — Не так часто, как хотелось бы. — Им или вам? Я бросила взгляд на удаляющиеся макушки детишек, задыхающихся от возбуждения. Кто-то из них с этузиазмом и щепоткой гордости твердил остальным, что его «приложуха» понравилась Разумовскому больше. — Это всё ничего не стоит, — он так окинул взглядом обстановку, что было не понятно, о чём конкретно речь. — Вот самый дорогой подарок. И кивок в сторону светящихся детей в залитых солнцем стеклянных коридорах дал понять, что это очередной незакрытый гештальт. Вот откуда берётся «спокойствие», казавшееся мне таким чуждым этому месту. Оно приходит от внимания. От получаемого: в детском есть искренность, которой явно недостаёт таблоидам и телеканалам. Но по большей части, от отдаваемого. Он хорошо понимал, чего стоит его внимание в глазах этих детей. — Кажется, они вами восхищаются. «Даже после того, что произошло», — не договорила я. И хотя тон был максимально миролюбивым, лицо у него всё равно помрачнело. Он замялся, словно не зная, что сказать, потом указал на фотографию. — Это с выпускного. Фото ужасное, но Олегу оно нравилось. — Ещё бы, — беззвучно хихикнула я. — Он-то не выглядит как… Прикусила губу, но было уже поздно. Я уставилась на его лицо, в надежде, что он не поймёт, что застряло у меня на кончике языка. — Типичный задрот? Понял ведь. Ухмылка сглаживала углы, и я подумала — в глубине души он этим гордится. Это та небольшая часть его, которую можно замаркировать как «гения не для всех». Такую часть не водят знакомить с родителями и к новому броскому шеллаку она не подходит. — Гик. Я хотела сказать гик, — пытаясь обелиться, быстро сообразила я. — К тому же, это вроде теперь модно. Взглядом, умоляющим пощадить мою абсолютную беспомощность в общении с гиками, я уставилась на лицо Разумовского. Он смиловался и улыбнулся. — Гик с кучей навороченных штук. Как… — я наугад ткнула пальцем в небо: гений, миллиардер и всё остальное. — Брюс Уэйн! Который Железный Человек, да? — По комиксоведению у вас твёрдая двойка, — он неутешительно покачал головой, но сделал скидку на отсутствие опыта. — Придёте на пересдачу. Я беззвучно рассмеялась и пошла следом по широкой лестнице на второй уровень. Мягкие ковровые дорожки скрадывали шаги, казалось, что идёшь по сухой листве. Не лес, но сад, и я абсолютно точно могла сказать, что за деревья тут росли. В коридоре на втором этаже кое-где стояли витрины, под которыми — обрывки прошлого, лоскутки памяти. Одна из воспитательниц — маленькая ухоженная женщина — окликнула его кратким именем. Я неожиданно нашла такие простые обращения трогательными, но каким-то тоскливыми. Будто вся дружная компания — владелец «Вместе», Разумовский, Чумной Доктор, даже просто Сергей — остались за стеклянными дверями. Какого это, всё время чувствовать себя маленьким рыжим мальчиком? Я прошла чуть дальше, разглядывая витрины и рисунки детей, вывешенные на стены под заголовком: «Наш прекрасный город». Десятки домов с лепниной и круглыми башенками, колонны, Дворцовая площадь, Иссакиевский собор, парки и Невский — всё сплошь, как с туристических открыток. Ни одного продажного судьи или полицейского-беспредельщика. Я уже очень много лет не видела такого города. А ещё дальше, где коридор выходил в небольшой зал с диванами и книжными полками, со стены на кружащуюся в свете золотую пыль смотрел большой сгорбленный демон. Сидящий за защитным стеклом, зажатый гранями картины, с явными девичьими чертами в отстраненном лице, напряжённый, но не от страха, а от… от чего? Мне хотелось, чтобы он повернул лицо и посмотрел мне в глаза. Тогда бы я поняла. Но безучастный к моему присутствию, он сидел в распадающемся мареве. — Третьяковка не соглашалась два года, сколько я им ни предлагал. В итоге всё встало в круглую сумму, но оно того стоило. Я отвлеклась от лица демона и уставилась на невозмутимого Разумовского. Почти ничего не поменялось. — Погодите… это что, не репродукция? — сама слабо веря в то, что говорю, спросила я. — Она здесь временно, — словно оправдывался за съеденную чужую конфету. Я попыталась что-то сказать, но смогла только беспомощно выдохнуть. Он пожал плечами. Мазки походили на падающие лепестки с яблонь — вот какой сад тут был. Сплошь деревья познания. — Идёмте, я обещал вам кое-что показать. Я бросила последний взгляд на отрекающегося демона, уставшего и скучающего, и двинулась дальше. Если бы за углом оказалась Венера Милосская — честное слово, я бы не удивилась. Небольшой коридор с рядом дверей в комнаты детей закончился табличкой «не входить», которую Разумовский проигнорировал. — С выпускного здесь ничего не меняли. За порогом — маленькое запечатанное детство. Две двухъярусные кровати, книжные шкафчики, платяной шкаф. Стена у одной кровати завешана экспрессивными детскими рисунками с птицами, собаками и супергероями, стена у второй исполосована полками с модельками танков и самолётов на них. Целый мир четыре на четыре. Приютский аскетизм сглаженный приложенной ко всему детской рукой. — Это была ваша комната? — Наша с Олегом. К нам пытались подселить ещё кого-то, но все довольно быстро сбегали. Свет через окно еле заметно резанул пыльный воздух двадцатилетней давности, едва задел лицо Разумовского и я увидела, этот отблеск на дне зрачка. Не солнце, но пламя. Что-то чертовски лукавое, изворотливое. — Сбегали или их выгоняли? — невинным тоном спросила я. Он не ответил. Я была уверена, тем, кто выживал других детей отсюда был не Олег, но сам Разумовский. Вряд ли с помощью булавок в обуви или разрисованных перманентным маркером спящих лиц, нет. Скорее что-то более изобретательное, изводящее. Это был очень частный мир, и чужим не было в нём места. Пока он возился с тумбой у кровати, что-то нащупывая на задней стенке, я провела ладонью по корешкам книг. Гомер, «Остров сокровищ», «Питер Пен» и — о, безжалостная ирония, я даже вздохнула — «Алиса в стране чудес». — Вам это не кажется слегка… — в кружащихся по спирали пылинках, я попыталась подобрать верное слово. — Неуютным? Он что-то достал из-за задней стенки тумбочки и вопросительно посмотрел на меня. Я осторожно оглядела это фаустианское «Verweile doch! Du bist so schön!». — Если бы моё детство превратили в музей и водили бы экскурсии, мне бы было ужасно неловко. Но моё лицо не отсвечивало глянцем у Форбса. Хотя вряд ли это было ради самолюбования, скорее из благих намерений. Однако куда ведут благие намерения — всем давно известно. Я покачала головой, видя это странное секундное замешательство Разумовского. — Впрочем, не важно. Кто я, чтобы судить. Он оглядел мебель, арку окна и книги таким взглядом, будто вообще впервые увидел. Разложенные вещи, и оставленные надписи — всё выглядело так, будто мальчишки просто выбежали из комнаты и должны вот-вот вернуться. Но под личиной нетронутого мира скрывалась пустота. Никто не придёт, потому что приходить некому. Мальчишки смотрели в окно на свет города взрослых вдали, и в конце концов, он их выжег. — Нет, пожалуй, вы правы. Давно надо было отдать эту комнату другим детям. Такое решение дорогого стоило. Сколько ссор, клятв, слёз, разбитых коленок, идиотски-пошлых подростковых шуток, сколько «они меня не понимают» и сколько «я тебя понимаю» осталось в трещинах на штукатурке и между оконными стёклами? — Вам больше не нужно убежище, чтобы прятаться от мира, — я попыталась ободряюще улыбнуться, чтобы скрасить темноту, залёгшую у него под глазами. — Это не убежище. Ещё нет. И в пальцах у него блеснул простой зубчатый ключ от рамочного замка. Мы всё сильнее углублялись в путанный лабиринт детства, и по закону в конце должен был ждать Минотавр. Вроде того, что я видела на «Гернике» в доме. Пришлось пройти служебными коридорами в другое крыло здания и подняться ещё на этаж выше, прежде чем мы упёрлись в тупиковый коридор, кончающися перекладинами лестницы. Лестница подпирала люк. Смотря, как Разумовский возится с замком под крышей, и предвкушая, как придётся туда лезть, я порадовалась кроссовкам. Его долгая возня почему-то меня успокоила. Чумной Доктор справился бы с этим замком меньше, чем за минуту. — Откуда у вас ключ? — Олег стащил его у охраны. Я усмехнулась, и смешок наложился на шершавый скрип петель люка. Разумовский откинул его внутрь, и порошок из пыли, штукатурки и краски посыпался ему на голову, как хлопья снега. Я зажмурилась, ладошкой расчищая себе место для дыхания. Он приподнялся и исчез в полумраке люка. — Поднимайтесь. Вцепившись в перекладины, я не слишком ловко полезла наверх, стараясь не думать о еле заметно поскуливающей лестнице. Сверху спустилась рука, и вцепившись в ладонь, я влезла наверх, как в нору. Треугольное помещение, заставлявшее горбиться. Очевидно чердак, потому что с двух сторон пространство было скошено скатами крыши. Между ними на балках натянута плотная ткань, кажется, большое шерстяное одеяло. Это дверь. Рукой приподняв край, Разумовский пропустил меня вперёд и я поднырнула под одеяло, жмурясь от яркого света. Сквозь маленькое окошко впереди солнце поливало старые доски золотом. Я прокашлялась от взвеси пыли в воздухе и стала осматриваться, всё шире и шире раскрывая глаза. Страна чудес наоборот. Прерии и степи с шатром из шторы, подвешенной на гвоздь, что торчал из балки соседствовали с космосом из моделей ракет, подвешенных на нитки и переливающихся планет из фольги. Внутри шатра — ещё пара книг (вот, почему на полках в комнате были сиротливые промежутки между обложками), подушка, пазлы, рядом огромное поле Dungeons & Dragons, засыпанное фигурками и игральными костями. — Удивительно, что его никто так и не нашёл. — Вы что, сами всё это сделали? — удивлённая одновременной простотой и продуманностью каждой детали, я не могла перестать оглядываться. — Как? — Разделение труда, — с оттенком «бизнесменства» отозвался он ровно. — Он занимался гвоздями и досками, а я микросхемами. До этого краткие неохотные рассказы Олега были только взглядом по касательной, теперь я стояла в центре мира и видела всё воочию. Разница, как между тем, чтобы раскапывать Помпеи из-под слоя пепла и оказаться на их центральной площади до извержения. Чуть в стороне от игрового поля лежали стопки потрёпанных комиксов, я опустилась, разглядывая корешки и перечитала все заголовки до последнего. — Так, кажется, я разобралась. Брюс Уэйн — это Бэтмен. А Железный человек — это Тони Старк. Верно? Он пролистал некоторые из них так, словно это были семейные альбомы. Кое-где между страниц оказались вложены белые листы с раскадровками, исправляющие неподходящие сцены. На белых листах злодеи сразу получали по заслугам, а обречённые никогда не погибали. Иными словами, белые флаги справедливости. — Давайте зачётку. Я улыбнулась и пошла дальше бродить среди Помпей, пока он искал что-то, простукивая половицы. Какой-то тайник, очевидно, потому что одна из чётко просчитанных досок отодвигалась и из-под неё он достал небольшую обувную коробку. — А это что? — рассматривая и трогая всё, как беспокойный ребёнок в магазине, я добралась до картонного цилиндра. — Машина Голдберга. Он доходил мне до коленей и стоял на какой-то подставке. На стенках были вырезаны птицы, парящие между звёзд. К цилиндру вела наклонная балка, закреплённая над окном и выступающая вперёд, и в целом — это было частью какой-то системы, где каждый элемент был связан с другим. — Хотите попробовать? — вдруг спросил Разумовский голосом ровно таким же, каким с ним говорили мальчишки в холле. — Сейчас… Он что-то покрутил внутри цилиндра, и после десятка секунд возни, тот закрутился на подставке. Потом, зашторив окно тонкой занавеской, он опустил комнату в полумрак и остановился у входа. На балке был приделан опущенный тумблер. — Вот, нажмите здесь, — я посмотрела на кнопку, потом снова на него, мол, вы точно хотите, чтоб я это сделала? — Нажимайте, не бойтесь. Пару мгновений я ещё колебалась, потом осторожно потянулась и щёлкнула тумблером. Резинка для волос, цеплявшаяся за него, сразу соскользнула и ударила пустой шарик от пинг-понга. Я невольно вздрогнула. Он покатился по картонной трубке, упал в ложку, та развернулась и ударила по колокольчику. Начав раскачиваться, он дёрнул нитку, которая привела в движение щётку на другом конце комнаты, которая в свою очередь медленно толкнула машинку. Я отшатнулась, чтобы та не врезалась мне в ногу, завороженно наблюдая, как столкновение модельки приводит в движение разноразмерные доминошки, последняя из которых, падая, задевает мышеловку. Её щелчок заставил игрушечный пистолет выстрелить, сбивая препятствие на пути теннисного мячика. Он покатился по наклонной доске и упал ровно внутрь цилиндра, что-то нажав. Загорелся свет напольного фонаря и произошло чудо. Темнота распалась на осколки и десятки птиц стаями рассыпались по стенам, медленно облетая комнату по кругу. Я разинула рот, в первое мгновение даже не зная, как отреагировать и просто крутила головой, зачарованная движением огоньков. Я трижды была в Эрмитаже и дважды в Петергофе, раз сто наблюдала разводные мосты и закаты над Финским заливом, и вообще видела много красивых вещей, но в этом была незатейливая, наивная красота места, которое берегут от чужих глаз. И тут до меня дошло. Я стояла посреди его головы. Той её части, куда не мог попасть Чумной Доктор, той, где рождались фонды, и «Вместе», и где начиналась дорога из жёлтого кирпича благих намерений. Среди светлых птиц, мелькающих на его тёмной одежде, не было ни одного ворона, только ласточки и сиалии. Эта Страна чудес «останется, когда меня не останется». — Вы были правы, когда сказали, что мне понравится, — тихо отозвалась наконец я. — Это невероятно. Ни птицы, ни механизмы, ни комиксы, ни дети и даже ни оригиналы картин из Третьяковки. Невероятным было, что впервые за всю свою практику в качестве психиатра мне показали свет. Я привыкла видеть грязь, кровь, жажду, темноту и разложение человеческой психики. Реагировала на них со спокойствием патологоанатома, распиливающего рёбра. Я не просто рыба, а глубоководный удильщик, не привыкший к полыхающему рыжим солнцу, и не ждущий, что жгущее умеет ещё и греть. — Это не то, что я хотел показать, — и с этими словами он открыл коробку и протянул мне простой чёрный блокнот, пережатый резинкой. Едва успев коснуться пальцами обложки, я застыла, уставившись на Разумовского. Он безмолвно кивнул. Внутри дни, исписанные ровным карандашным почерком. Нажим не слишком сильный и не слишком слабый. Я пролистала страницы, не вчитываясь, но чувствуя этот ужасный, душащий, терпкий, греющий, прекрасный запах. — Могу я… — голос предательски дрогнул, я кашлянула. — Могу я взять его ненадолго? — Забирайте насовсем. Думаю, он был бы не против, что это будет у вас. Я всё же выиграла несуществующее пари. Он всегда мастерски уходил от моих вопросов, как хороший наёмник от пуль, но теперь я прижимала к груди шанс на то, чтобы заочно узнать его. Пусть даже придётся по частям собирать разорванное тело. Чёртова Исида. Хотя такое сравнение, просто напросто, делало мне честь.***
Дорога вниз превратилась в полосу препятствий из «ой, а можно селфи?», на которые Разумовский реагировал потрясающе терпеливо. Я смотрела со стороны, так же, как сейчас издалека наблюдала за перекатывающимся по газону мячом, сидя на куртке, которую постелила на траву. Мальчишки вели 4:0, каждый гол сопровождая визгливым «Зенит чемпион!». Я какое-то время умиротворённо наблюдала за этим, чувствуя, как заходящее солнце по-дружески целует меня в щёки. Потом положила на колени блокнот. Как же там у Бодлера? «Воспоминания, вы тяжелей, чем скалы». Воистину. Окаменевшая, я долго не решалась перевернуть обложку. Потом всё же собралась с мыслями. Внутри не было никакой поэтики, только важная информация. Это больше походило не на дневник, а на записную книжку с отметками, кому сколько денег должен, когда ближайший дедлайн сдачи чего-то и какие планы нужно осуществить первыми. Иногда попадались имена других людей, названия мест, но чаще всего, конечно, упоминался Разумовский. Я вцепилась в нить, тянущуюся в том самом лабиринте, и пошла вдоль по ней. Она должна была привести меня к монстру — к такому, что жил не в этих стенах, но с изнанки. Но монстра не было. В средах и пятницах, весной и зимой не наблюдалось никаких признаков. Если дьявол и был, то он красиво спал между ключиц, подобрав под себя хвост. Я была уверена, если бы он проснулся — Олег бы заметил, не мог не заметить. Значит, либо он появился позже, после Олега — такой вариант я сразу вычеркнула, убеждённая, что пламя не разгорается из ничего, либо он хранил молчание и ждал нужного момента. — Победила дружба? — с улыбкой спросила я, когда Разумовский приблизился, чтобы сесть на траву. — Нет, я выбыл из-за спортивной травмы, — и он повертел рукой с парой разбитых костяшек. Как неловко нужно было играть в футбол, чтобы такое получить, я не знала. — Большой спорт жесток, — я пожала плечами и полезла в сумку. — К счастью, на поле есть доктор. Нашарив в боковом кармане аптечку, я выудила ленту пластырей и распаковала один. Потом взяла его за руку и, нарисовав зелёнкой восьмерку, налепила сверху разноцветную полоску с жирной наглой мордой кота Гарфилда. — Жить будете, — заключила я, выпуская ладонь. — Вопрос только в том, ради чего. Он помолчал, посмотрел на носящихся туда-сюда детей. — Хочется думать, что ради чего-то хорошего. Его спящий дьявол повёл лапой во сне. Моя спящая мигрень ухмыльнулась во сне. — Он тоже такого мнения? Мы оба понимали, о ком речь, и произносить имя вслух мне не хотелось. Только не здесь и не сейчас. — Я не знаю. Возможно. Я перевернула блокнот и аккуратно вырвала одну из последних пустых страниц, чтобы сложить из неё что-нибудь. — Вы никогда не думали, почему он не появлялся при Олеге? — А вы что думаете? Вы же доктор. И тут я поняла — у него есть весьма чёткий ответ, он просто не хочет мне его говорить. Ждёт, что я сама догадаюсь? Или вовсе не желает, чтоб я знала? — Первое время я была уверена, что кто-то другой, со своими повадками и интересами, сидит у вас в голове. Словно другая… сущность. — Но?.. — Но я не экзорцист и не верю в тёмных духов, вселяющихся в людей, — отрезала категорично, тоном, не терпящим возражений. — Я видела много людей, пытающихся переложить ответственность за свои поступки на бесов, голоса в голове или ретроградный Меркурий. По его помрачневшему лицу, щурящемуся от заходящего солнца, я поняла, что была слишком резкой. Прикусила губу, наблюдая, как он выдирает травинку за травинкой. — Поймите меня правильно, вопрос не в том, кто виноват в болезни, а в том, насколько человек готов принять её как часть себя, — смягчившись, продолжила я. — Сказать «да, это сделал я и мне нужна помощь». Пожалуй, для этого требуется храбрость. Перестать бегать в лабиринте, сворачивая то в одну сторону, то в другую и повернуться к Минотавру лицом. Если в первые наши встречи я считала, в тёмной черепной комнате сидит зверь на цепи, готовый проглотить солнце, если потребуется, то сегодня — после всего, что видела — мне всё больше начинало казаться, что это не вторая отдельная личность, это юнговский архетип. То, что не вяжется с покровителем, филантропом и любителем искусства. Первая часть его личности горела огнём, освещая путь другим, грея и привлекая, а вторая — была отбрасываемой этим пламенем Тенью. — Моя работа в самой её сути именно в этом. Я смотрю на людей и спрашиваю их, готовы ли они взглянуть на себя настоящего. Но хуже всего, что я понятия не имела, как бороться с этой Тенью. И стоит ли… — Довольно безжалостно, — после долгого раздумья, коротко бросил Разумовский. — Люди, с которыми я сталкиваюсь, тоже безжалостны. Я не посмотрела на него. Только на обложку блокнота и на сложенную из бумаги фигурку в своей ладони. — Но они всё же люди и имеют право на ошибку. — Да, вы правы, — легко кивнула я. — До тех пор, пока готовы исправлять свои ошибки. Вечер медленно высасывал из окружающей обстановки краски. Воспитатель позвала детей с поля внутрь, и вскоре всё опустело. Только угасающее эхо смеха и криков еле заметно дрожало в воздухе. Стало холодать. — Скажите честно, — впервые за этот странный разговор Разумовский повернулся ко мне полностью. — Это из-за меня или из-за него? Я сжала губы. Пальцем поскребла обложку. Потом отозвалась: — Из-за себя, — и тут же в ответ на хмурый взгляд: — Вы просили честно. Почти даже не слукавила. Первое время всё было из-за него, и я даже не знала, является ли это странное чувство внутри чем-то, что отзывается на знакомый след в незнакомом человеке. Но в конце концов, я искала не привязанности, а прощения. — Может быть, я тоже хочу быть лучшей версией себя. — Тоже? Ему это показалось наивным. Я просто сделала предположение о его мотивах так, будто знала их наверняка. — Стоит хотя бы попытаться. Ради чего-то хорошего. В кармане несмело звякнул телефон, который я настойчиво игнорировала весь день. Начальство требовало, чтобы я была в кабинете через два часа или меня ждёт увольнение. Стул и стол собаки в горящей комнате уже тоже занялись и делать вид, что всё в порядке стало совсем глупо. Я поднялась, накинула куртку. — Мне пора идти. — Вас подвезти, доктор Лилич? Я представила, что будет, если моё начальство увидит, как к месту работы меня подвозит буквально с утра отпущенный Разумовский. Поёжилась и отрезала: — Нет, не надо, — сунула блокнот в сумку, чувствуя, как он жжёт даже через кожу. — Кстати, я больше не ваш доктор. Зовите меня просто Алиса. Почему-то после этого хотелось облегчённо вздохнуть. Я почти ушла, когда вспомнила кое-что. Развернулась и вложила ему в руку сложенного из бумаги журавлика. Без привязки к конкретике, просто на счастье. — Если уж птицы, то пусть лучше такие. И спасибо. Он стоял так близко, что я слышала, как он дышит. Моя ладонь была сжата чужими пальцами на долю секунды дольше, чем было положено. Наверное, поэтому рука так резко разжалась. Я отвела глаза и пошла прочь, больше ничего не сказав, потому что все слова, как в песочных часах, давно высыпались из моей головы в желудок и болтались там. Иного логичного объяснения беспокойству внизу живота я не нашла.