Добыча для охотника

Давай, иди, ищи в душе моей сокровища. Но все, кто был там, гибли от зубов чудовища. — АИГЕЛ.

Пожар и гибель Рубинштейна мгновенно стали самой засаленной чужими языками новостью. Заголовки на «Сфено» интересовались: «Сезон охоты снова открыт?». У таксиста в салоне приглушённо мурлыкало радио, пока он объезжал толпу с транспорантами у башни «Вместе». Люди с чёрными знамёнами требовали наказать виновного — по их мнению — пока от тлеющей соломинки опять не занялся весь город. На радио спокойный голос Разумовского отвечал на заданный вопрос о связи с пожаром: — Подобные заявления являются провокацией. У полиции есть вся информация о моих передвижениях, достаточно опубликовать её, чтобы снять с меня все подозрения. Если, конечно, им нечего скрывать. Я невесело усмехнулась. Если опубликуют — наверняка, докажут его правоту. Иначе он не стал бы так смело об этом заявлять. Если не опубликуют — тем хуже. Разумовский в любом случае будет в выигрыше. Таксист остановился поодаль от входа, потому что подъехать вплотную было невозможно из-за протестующих, да и не хотелось. У самых дверей стоял грузовой фургон, возле которого высились стопки стройматериалов: краска, плитки пола, вёдра с шпаклёвкой, ящики инструментов и много завёрнутых в прозрачную плёнку больших стёкл. Кто-то из толпы швырнул камень, он ударился с глухим звуком, не оставив даже трещины на калёной поверхности. Периодически из тёмного холла выходили один-два рабочих в коричневой униформе, брали что-то из грузовика и исчезали в башне. Механические движения и ничего не выражающие, отсутствующие лица наталкивали на мысль, что это даже не живые люди, а големы, оживлённые магией денег. Самой могущественной, справедливости ради. Пытаясь не привлекать лишнего внимания, я пошла внутрь. Никто не заметил: одни были заняты работой, другие справедливостью. Вошла, как призрак и осторожно направилась вглубь мрачного холла. Лампы не горели и единственным освещением был тусклый дневной свет, попадающий через витринные окна. Тени на глянцевом полу стали почти не видны. Погружённая в полумрак башня молчала, будто заброшенная и пустующая, с вырванным сердцем, но это молчание было обманчиво. Кое-где раздавался стук молотка, иногда хруст дрели или приглушённые голоса. Над стойкой в холле висел тусклый знак «Information», а сама стойка пустовала, так что информация мне не светила. Ха-ха. Я прошла чуть дальше и свернула к лифтам, что стояли тёмные и нерабочие. Нажала на кнопку, она никак не отозвалась, но спустя какое-то время между двумя кабинами вдруг загорелся цифровой дисплей, и на нём появилась беловолосая говорящая голова. — Здравствуйте! Добро пожаловать в офис «Вместе», — улыбаясь, она помахала рукой и показала мне задорную «викторию». Я сразу узнала голос виртуального помощника, везде сопровождавшего создателя. — Меня зовут Марго. Чем я могу вам помочь? — Могу я увидеть Сергея Разумовского? — Боюсь, сейчас он отсутствует на рабочем месте, — не меняя дружелюбного тона сразу же отозвалась она. — Но вы можете оставить заявку, и я назначу вам встречу на ближайшее возможное время. Назовите ваше имя, пожалуйста. Осталось только вздохнуть и согласиться на предложенные условия. — Алиса Лилич. На короткий миг она замолчала, потом произнесла: — Секундочку, — и рассыпалась на цветные пиксели, спиралью исчезнувшие за рамкой экрана. Растворившись в своём виртуальном мире, Марго оставила меня одну в нетерпении. Я принялась сквозь окна читать таблички в руках протестующих. Там были короткие колючие: «Доктора больному!» и «Заприте зверя!» или даже одно очень поэтическое и находчивое: «Мы тоже хотели быть Вместе, но смерть разлучила нас». Они выглядели наивно, но в то же время отчаянно и болезненно. У некоторых были громкоговорители, но я сомневалась, что крик даже через них долетит до верхнего этажа башни. С такой высоты все они не более чем чёрная масса. Насчитала тридцать три человека, прежде чем цифровые квадратики опять собрались в лицо Марго, которая сообщила: — Сергей ожидает вас наверху, Алиса, — двери лифта разъехались, и в кабине загорелся свет. — Поднимайтесь. Нет его на рабочем месте, как же. Я передёрнула плечами и шагнула внутрь, после чего лифт закрылся и плавно поехал наверх. Этажи отсчитывались медленно, с еле слышным звоном. Я видела в отражении на стеклянных дверях собственное лицо: скулы слишком сильно выделялись (плохо спала), зато глаза горели зелёным, как у настоящей ведьмы. Дело, полагаю, в освещении кабины. Чем выше поднимался лифт, тем больше и больше мои черты в стекле стирались и их место занимала птичья маска. Языки пламени плясали в тёмных провалах глаз. И я сжималась от страха перед неизвестностью, как в первый раз, потому что не могла с абсолютной уверенностью сказать, кто был за той маской. Даже зная больше других, видя больше других, я всё ещё оставалась маленькой пешкой — ровно такой же, как журналисты, как люди внизу, как все в этом городе. И уверена я была только в одном — если бы ему было нужно, чтобы этот лифт вдруг разбился — я бы уже летела вниз. Вместо этого кабина остановилась на самом верху, выше только небо. Сквозь двери была видна залитая неоновой подсветкой огромных серверов комната. Туда-сюда между этими обелисками, как рыбы в аквариуме, сновали техники и спецы. Лифт открылся, сообщая: «Пентхаус», и я вышла, тут же застыв в нерешительности. В глубину уходил коридор, дальше небольшая лестница и пустой бездверный проём, сквозь который виднелась комната. Спины каких-то ремонтников мелькали у стены справа от входа. Для рабочих я существовала в той же мере, что летающий в воздухе редкий пепел. Я потопталась на месте, оглядываясь, пока в проёме пентхауса не появился хозяин. На фоне окон комнаты, упирающихся в небо, его фигура была тёмной, как… тень. — Доброе утро, — он сам спустился в серверную, такой доброжелательный и воодушевлённый, словно ничего не произошло. — Извините за… беспорядок. Я не ждал, что вы придёте. Удобное слово — «беспорядок». Словно достаточно смахнуть пыль, протереть полы и всё будет как прежде. — Марго сказала, можно подняться. Не вовремя? — спросила так, что получилось скорее утверждение. — Нет, нет, всё в порядке. Просто смена обстановки. Я снова обернулась по сторонам, чувствуя, как меня обдаёт потоком воздуха всякий раз, когда мимо проходит кто-то из техников. Это всё — ремонт, отрешённые лица чужаков, редкая россыпь осколков на полу и эта чёртова вежливость, с которой Разумовский говорил — придавало ситуации какой-то немыслимый градус абсурда. А самое неловкое было в том, что я знала правду, и он знал, что я знаю, но мы почему-то продолжали разыгрывать спектакль. Едва я об этом подумала, как в черноте расширенных зрачков у него что-то мелькнуло. То знакомое, но неопределённое. Видимо, он заметил, что мне неуютно, вдруг оживился и, как ребёнок, желающий показать игрушку в магазине, взял меня за руку. — Идёмте, мне нужно ваше мнение, — я буквально потащилась следом, как овечка на привязи. Подумала, какие удивительно холодные пальцы у такого человека. — Моё мнение? — пришлось переспросить на ходу, потому что я не была уверена, что поняла его правильно. Три ступеньки, и мы в пентхаусе. Огромное пустующее помещение, залитое зернистым светом — никакой мебели, только остатки разрухи, большой экран и «Рождение Венеры» на всю стену слева от входа. Я уставилась в начале на неё, но Разумовский за плечи развернул меня к другой стене. Там рабочие как раз закончили устанавливать защитное стекло на охристый барельеф, и стали быстро собирать инструменты. Триптих. На первом фрагменте прямой и статный царь с роскошной бородой закалывал льва, не моргнув и глазом. На втором исколотый стрелами лев плёлся прочь: ещё не побеждённый, но уже не борющийся. На третьем — самка, волочившая за собой задние лапы, ощетинившись торчащими из тела деревками стрел, издавала, по всей видимости, последний рык. — Что скажете? Я прошла от начала до конца, словно посмотрев сменяющиеся кадры: стриминговый сервис от мира древнего искусства. В конце концов остановилась и, скривив губы, уставилась в измученную морду животного. В этом был какой-то символизм, потому что как иначе? Смелый, недрогнувший рукой царь, сошедшийся в схватке с одичавшим зверем. Я всё накладывала этот рисунок на уже знакомый сюжет, смотря на просвет огня, но никак не могла сообразить. Не мнит же он себя героем, побеждающим зверя? Это просто смешно. — Это Месопотамия? — Ассирия, если точнее. Барельефы из дворца в Нимруде, — как музейный оценщик, он потирал подбородок, наблюдая за моим мрачнеющим лицом. — Вам не нравится? Барельеф схватил последний вздох умирающего животного. В дополнение к тому, что я терпеть не могла кровавых развлечений, в особенности охоту, сам по себе сюжет неприкосновенного по природе зверя, теперь истекающего кровью, вызывал у меня приступ тошноты. Калейдоскоп неприятных воспоминаний. — Честно? — на всякий случай уточнила я. — Это ужасно. И снова посмотрела на Разумовского, ожидая критики или недовольства, хотя бы пренебрежения, но вместо этого он вдруг растянул губы в улыбке. — Вот именно. Он ждал такого ответа. Более того, легкость, с которой ему удалось сбить меня с толку, доставляла ещё больше удовольствия. Пасуя перед такой уверенностью, я только подняла брови. — Подумайте вот о чём: охотник преследует добычу в лесу, — начал он, видимо, очень издалека и обошёл меня так, чтобы встать за спиной. — У него ружьё, он подстрелил, скажем, ворующего куриц лиса и уверенно идёт по его следу. Вы всецело на стороне охотника. Я проследила полный оборот вокруг меня, поворачивая голову вслед за его шагами. Послушно кивнула. Он снова шагнул за моё плечо, словно я была планетой, а он двигался вокруг меня спутником. Всё это ощущалось, словно меня за руку уводили прочь с прокатанной дороги куда-то вглубь чащи, где прятались сокровища. — Теперь представьте: лис ворует куриц, потому что такова его природа, — я уже понимала, куда всё идёт, но не вмешивалась. — Вы пока не сомневаетесь, но если у лиса будет нора со сворой лисят, которых нужно кормить — задумаетесь. Этот призыв задуматься остался у меня за спиной, застрял между лопаток. Мне хотелось повернуться лицом к Разумовскому, чтобы избавиться от покалывающего чувства на затылке. — А если лис загнан, истекает кровью, воет и припадает на перебитую лапу, уводя охотника от своей норы, словом, жертвует собой, и вот вы уже на стороне лиса, — подытожил он, легко проведя черту между охотником и добычей и снова оказавшись справа от меня. — Ну, или льва. Хищник, на которого он смотрел, пока ещё держал голову поднятой, уходя несломленным. — Это львица, — поправила я. Это было жизненно важно. Он только небрежно откинул прядь со лба и произнёс очень ровно, так ровно, что у меня скрутило желудок: — Страдают они одинаково. Голос для аксиом. Так произносят ни речи, ни призывы, ни условия сделки, но, может быть, молитвы. Я всё смотрела Разумовскому в лицо, понимая, что очень легко позволила себя поймать. Почти почувствовала эти его слова, как рыболовный крючок, пронизывающий десну. И привкус крови на языке больше не железный. Он сладок, как и любая надежда. — И куда же смотрят зоозащитники? Даже не усмехнулась и глаз не отвела. Дурацкие гляделки, борьба за территорию взгляда. Потому что если отвернусь — проиграю, он решит, что я испугалась. Но тогда ещё не было страха, потому что есть вещи, изгоняющие страх. «Боящийся несовершен в любви», а её мне надо было очень-очень много: к жизни, к чужим слабостям, в конце концов, к бедолаге Антону и всем остальным таким же Антонам, которые ещё могут оказаться в горящих комнатах. — Туда же, куда и те, кто считает, что зверей нужно истреблять или хотя бы держать в клетке. Мне вспомнился один из транспарантов внизу. Подойдя к окну, я поглядела туда, на хаотично рассыпанные макушки, но надписи отсюда, как я и думала, были не видны. Только неровное движение потока: то ли рыбный косяк, то ли птичья стая. Наконец, осознав всё до конца, я обернулась и спросила: — Вы понимаете, что рано или поздно наступит точка невозврата? — это были не мои слова, но Рубинштейна. Я ссыпала их в нагрудный карман и носила на груди со вчера. — За ней — только насилие. Специально, чтобы теперь смотреть в чужие черты пронизывающим взглядом. Я ждала, что он провалит испытание, нарочно выбранные мной слова — один в один — заставят его отвернуться, будто невзначай. Хватило бы крошечного изменения — я бы заметила, и это бы мгновенно всё расставило по местам. Но вместо этого Разумовский только невозмутимо поинтересовался: — Зачем вы пришли? Как будто бы из праздного любопытства, но особенные детали всё равно проступили. Совсем не те, что мне были нужны — Чумной Доктор никак себя не выдал. Но вместо этого я чётко увидела другое: нетерпимость. Он опасался, что ответом на его вопрос будет: «Я пришла, чтобы читать вам нотации о том, как плохо вы поступаете». Вот только права у меня такого не было, ибо по шкале от Матери Терезы до Иосифа Сталина, я скорее ближе к последнему. Я собралась с мыслями и ответила бесхитростно: — Кажется, я знаю, как помирить две стороны. Не «мирись-мирись, больше не дерись», но что-то очень близкое к этому занимало мои мысли всю ночь. Разумовский какой-то миг смотрел на меня, почти не моргая, словно в голове у него шли сложные вычисления то ли на Питоне, то ли на С++. Мне показалось, прошло несколько часов, прежде чем он вдруг резко объявил: — Выйдите все, пожалуйста. Рабочие застыли, как заводные куклы. Кто-то переглянулся, один из них — видимо бригадир — посмотрел на Разумовского вопросительно, но рта не открыл. Тот кивнул, и все зашевелились. Шелестя рабочими штанами, они поплелись в серверную, будто ветер нёс сухую бурую листву по глянцевому полу. Когда комната пентхауса опустела, Разумовский остановился в проёме спиной ко мне и стал наблюдать, как люди заполняют кабины. — Марго, когда все спустятся, заблокируй лифты и не пускай никого наверх. Беловолосая голова помощника появилась на большом экране и кивнула — я думаю, что это был кивок, потому что голова не имела шеи. Чаща всё же сомкнулась непроглядным пологом над моей головой: больше не видно за переплетением колючих веток ни облаков, ни звёзд. В таких чащах костры горят особенно ярко. Всё окончательно опустело с последними исчезнувшим за дверями лифта людьми. Счётчик с цифрами отсчитывал этажи: под нами, потом ниже, ещё ниже. Так больше никого кроме нас двоих в радиусе нескольких сотен метров не осталось. Я нервно повела плечами, думая, что в абсолютно пустом пентхаусе совсем некуда деться. Мигрень сквозь сон усмехнулась, мол, кто теперь на «Наутилусе», м? — Вы же не пытаетесь меня напугать? Разумовский развернулся, но остался стоять между комнатой и серверной, спиной оперевшись на косяк — так, что я видела его профиль. Его фигура, с двух сторон зажатая проёмом двери, казалась намного больше, чем была на самом деле. — А вам страшно? «После того, что случилось?» — хотелось спросить, но вместо этого я коротко отозвалась: — Нет. — Опыт? — поинтересовался он, подразумевая, что, должно быть, видали и пострашнее. Вот только нет, никаких «пострашнее». Хуже, невнятнее, скучнее — да. Словом, были одни отмороженные. — В каком-то смысле, — ответ такой размытый нарочно, чтобы не получилось уличить меня во лжи, иначе у меня не было бы права на обвинение: — Я просто знаю, что вы мне соврали. — И откуда? Чумной Доктор не стал бы меня спасать, ему, в конце концов, это было просто невыгодно. Судя по тому, что все видевшие его — мертвы, вряд ли он хотел афишировать своё появление. Нет, Рубинштейн это только репетиция. А значит, будь его воля, я бы уже пахла формалином и прелой кладбищенской землёй, а не духами и измотанными нервами. То, что я стою сейчас в сотнях метров над землёй не его просчёт, но чужая заслуга. — В прошлый раз я сказала, что моя работа в том, чтобы смотреть на человека и спрашивать его… Разумовский закончил за меня: — … Готов ли он взглянуть на себя настоящего, я помню, — он недоверчиво нахмурился, будто теперь я пыталась его обмануть. — Как по-вашему это должно работать? Я шагнула ближе, чувствуя себя неуютно в пустоте и глянце, но решив не отступать от намеченного пути. Уже поздно. — Что вы больше всего не терпите в людях? — Эгоизма, — отозвался он почти не думая. Я молча ждала продолжения. — Лицемерия, жестокости, высокомерия. Достаточно? Какое-то еле заметное раздражение тронуло его голос, словно его ранил сам факт того, как много дерьма в людях на самом деле. Я вскинула голову и резанула по живому прямо без анестезии: — А теперь скажите мне, разве Чумной Доктор не эгоистичен? Он дёрнулся, как будто я влепила ему пощёчину на светлую щеку. — Он действует во благо других. — Исаева или Бехтиев не согласились бы, — я заметила, как уже собрался спорить, и не дала перехватить инициативу. — Разве это не высокомерие, думать, что имеешь право решать, кому жить, а кому умереть? Разве в нём нет жестокости? Разумовский долго не моргая смотрел на меня, меняя одну личину за другой: злобного мстителя, тонущего человека, потерянного в супермаркете ребёнка. Наконец, остановился на обычном пренебрежении с ноткой разочарования. Словно разглядел в найденном золотом самородке обычную крашенную пластмассу. Он отошёл, наконец, от косяка и направился к Венере через всю комнату: жест довольно однозначный. Красота там, на полотне, истинная и единственная возможная в этом мире. Лучше смотреть на неё, чем на меня. — Вы ничем не отличаетесь от них всех, — всё это должно было быть обидно, и я бы правда обиделась, если б не знала, что это просто защита. — Вытаскиваете грязь на всеобщее обозрение и любуетесь, но только когда вам это выгодно. — Дело не в этом, — я покачала головой и смягчила тон: — Смотрите… что вас восхищает в других людях? — Верность, отзывчивость, справедливость. Он бросил это через плечо, даже не обернувшись ко мне, и тогда я сама подошла и встала между ним и картиной. Венера возвышалась за моей спиной, словно благословляя. Почему-то это придало мне уверенности, я дотянулась и взяла его ладонь в свою руку. Пальцы у него нервно подрагивали. — Мальчик, отдававший свою порцию другим детям в приюте был отзывчив. Мальчик, вступавшийся за тех, кто слабее делал это ради справедливости, — перечисляя, я загибала чужие пальцы. — Когда Олег рассказывал мне что-то о вас, я думала, что никогда не встречала большего проявления верности: друзьям, себе, принципам. В конце концов вместо открытой ладони я держала сжатый кулак. Хорошая иллюстрация двойственности, ведь ладонь — это про приветствия, ласковые прикосновения, предложения, а кулак — это про защиту, доминирование, злость и собственичество. И всё это в одной руке. — Видите? И то, и другое — это всё ваше, — моя вторая рука легла поверх, словно я держала в между ладоней чужое сердце. — Чумной Доктор не просто какая-то личность, он — это вы. И он оказался умнее меня. Он знал с самого начала, прекрасно знал, как всё устроено — и в больнице, и в загородном доме. Он чувствовал эту тонкую, но прочнейшую связь. Я, дура, приняла его за чужеродный объект, когда он был частью организма. Пусть даже больной, но частью. — Нет, — наконец, отозвался Разумовский и выдернул руку. — Нет, я — не он. Он отворачивался, стремился к свету, чтобы не видеть тени позади, но забывал, как уже однажды кончил тот, кто поднялся слишком высоко к солнцу. Обычный страх поселился в предсердии и точил зубы о реберные кости. Ведь признав Чумного Доктора, придётся признать и кровь на руках, и сугробы пепла, и переломленные жизни. Из благих намерений или нет — не важно. И вот это действительно было ужасающе. — Пока нет. Поймите, вам не нужно бороться с ним. Представьте себе… — я посмотрела ему за спину на барельеф. — Да хоть зверя! Можно запереть его в тёмном чулане, игнорировать его существование, но рано или поздно он всё равно вырвется. А можно приручить его, воспитать. Говорят, нельзя быть одновременно палачом и осуждённым на казнь, но в пустом пентхаусе я смотрела на дрожащие губы Разумовского и не могла согласиться. — Он всё равно останется зверем. — Только если потакать ему. Позволять выйти на охоту пару раз в месяц, чтобы утолить голод, а потом снова позорно прятать и ненавидеть за то, что отпустил его. Вот, что это такое. Мне требовалось всё больше самообладания, всё больше умения, чтобы складывать слова, как нужно. Рубинштейн бы справился лучше — тот, что из противочумного форта. Мне не надо было вмешиваться. — То, о чём вы говорите — невозможно, — лихорадочно отшатнувшись, будто я пыталась побольнее его ударить, бросил Разумовский. — Это неизбежно, — я обогнала его и преградила дорогу, не давая уходить от ответа. — Но если вы примите его, как часть себя. Вытащить нелюбимого ребёнка из самого нутра, соскрести его из пористых костей и, если не обнять, то хотя бы протянуть ему руку. Потому что, по большому счёту, всё дело действительно было в страхе. Но не моём, а в его. — Я не знаю, что делать, — как бы ни планировалось, вышел всё равно передушенный шёпот. — Не знаю… — Это тяжёлая работа, но она того стоит. Есть специальные методики… — Вы можете с этим помочь? На миг я растерялась. — У меня есть знакомые психиатры, терапевты. Я могу связаться с ними, узнать, не называя вашего имени. Публичность здесь была не просто маленькой булавкой, а она была чёртовым римским гвоздём. Какой бы психиатр сюда не вошёл, назад он не выйдет прежним. Его рот навсегда будет зашит, хотя, я полагаю, ему воздастся сполна. — Нет, — мотая головой, будто спасаясь от слуховых галлюцинаций, выдавил он. — Вы можете это сделать? До меня не сразу дошло. — Я никогда таким не занималась, — не знаю почему, но я попятилась. — У меня есть общие знания, но я такое не умею. У меня не получится. За спиной у меня был проход в серверную, и на секунду мне захотелось сбежать туда, спрятаться меж чёрного металла, слиться с неоновыми лучами. Но там, в темноте, меня ждут только мигающие огоньки серверов, так похожие на горящие волчьи глаза. Всегда осуждающие, и никогда — прощающие. Потому что прощения я не заслужила. Ещё нет. А потом, едва я стала различать в этой темноте чужое лицо с узнаваемыми чертами, Разумовский шагнул ко мне вплотную и вцепился мне в плечи. — Алиса, пожалуйста. Сердце, застрявшее в горле, пропустило этот удар, который должно было отразить. Это маленькое «пожалуйста» величиной с крест для распятия. Из нового дорогого дерева, надо сказать. Куда мне было защищаться, коли руки заняты? И можно ли было защититься от этого дрожащего: — Без тебя я не справлюсь. С привкусом манипуляции, это точно. Но рыболовный крючок в десне стал уже как свой, словно пирсинг. Дурной подростковый бунт против злой прогнившей системы. Меня устроило достаточно, чтобы выдохнуть в наэлектризованный воздух между нашими лицами: — Можно попробовать. Краем взгляда я задела барельеф и мне показалось, что львица на нём всё-таки издохла.