Врачи напишут мне в карточке: неврастеник Лечение: медикаменты и физический труд А я тонущий в иле Молча смотрел вокруг Я просто хотел Чтоб меня любили — Элли на маковом поле.
Чемодан стоял раскрытый, словно большая китовья пасть. На дно отправились два блока питания, пачка устройств прослушки, два объектива и три фильтра к ним в плоских коробках, два маленьких осветительных прибора и целый змееподобный клубок проводов от зарядок, наушников, микрофонов-петличек и прочего, и прочего. Игорь даже не был уверен, что знает, для чего всё это нужно. — Юль, хорош, угомонись уже, — ему надоело вытаскивать всё это добро, откладывая в одну сторону, чтобы сложить вещи, и обнаруживать снова закинутым с другой стороны. — Мы в отпуск едем или куда? — Представляешь, слово-то какое — отпуск… — вдохновлённо протянула девушка, кружась на гладком паркете, перебирая босыми ногами. Волосы разметались по лицу, в одной руке мобильник, в другой какая-то электронная побрякушка. Он представил то же самое, но в песочных декорациях: и на ней светлый летний сарафан, и солнце целует обнажённые плечи, и всё сплошь такое светлое и мягкое. Аж глаза стало резать. — М-дааа… предел мечтаний, — отозвался Игорь так, что было понятно — его мечты, если они и были, где-то вообще в другом месте. — Мы чего правда вот так возьмём и уедем? Это никак не вписывалось, сколько Игорь не пытался. Как дурачок, который силится запихнуть куб в треугольное отверстие детской головоломки. Юля подобрала ноги и села рядом на пол, опять со своей обычной полуулыбкой: никогда не поймёшь, то ли поддерживает, то ли издевается. — Ага. Сейчас только видео отрендерится, — монтажная программа работала на пределе сил, показывая девяносто процентов готовности. — Только подумай, на меня подписана сама Матерь Драконов. Колоритный материал. Она коротко рассмеялась, хотя герою её видео — кто бы он ни был — такой смех явно не предвещал ничего хорошего. Игорь иногда ради забавы гадал, какие прилагательные она выберет в этот раз. — А что Рубинштейн? Нервы у него всегда походили на натянутые провода электросетей, и догадки садились на них птицами так же легко и быстро, как улетали прочь. Но одна особенно дотошная не собиралась покидать его так легко. — А Рубинштейн, как я и предполагала, труп. — Труп-туп-тудуп… — на манер какой-то песенки протянул Игорь, щуря глаза и всё пытаясь разглядеть проклятую птицу. — Погоди-ка, что значит, ты предполагала? То ли грач, то ли… ворона? Юля обернулась через плечо, обдала снисходительным взглядом, будто выжидая, что он сам догадается. У неё в голове явно было красивое кружево, как на одном из тех комплектов. У него — только бильярдный стол, на котором играли в настольный футбол. — Ой, ну включи уже голову, герой. Трановская предположительно могла бы дать алиби Разумовскому, и тут она оп! — и всё. Этот самовлюблённый хмырь со «Сфено» публикует переписку с ней и вдруг он уже в больнице. Рубинштейн выступает в защиту прометеевских школ и… — Думаешь, это всё связано? — оборвал он. Юля подняла брови, мол, а ты не видишь? Она была в этом чертовски хороша, лучше половины их следственного отдела — шила, связывала и плела петли, всё чаще похожие на мёртвые. Иногда Игорь безмолвно удивлялся в себя, как ей удавалось совмещать способности охотничьей гончей с образом небрежной Женщины Кошки и убеждениями дитя века двадцать первого. — Кто знает, — небрежно пожала плечами, по которым рассыпаны родинки (пятнадцать — он знал, теперь да). — А теперь ещё Станкевич. По её лицу Игорь догадался, что уместнее здесь «А кто не знает?». Он даже сдвинул кепку назад, будто она загораживала обзор. — Какой такой Станкевич? — А, ты не в курсе? — бросила девушка словно между прочим: на деле же ждала этого вопроса. — Его компания предоставляет лучших наёмников в стране, если не в Европе. Точно ворона, как же иначе. Шестерёнки завертелись, закрутились в черепной коробке с хрустом, напоминающим хруст не то свежеотпечатанных купюр, не то лопающегося от жара стекла, не то переломленных позвоночных костей. Игорь встал, задел чемодан, тот с глухим хлопком закрылся, почти жалобно, понимая, чем всё кончится. — Официально — это охранное агенство, но вот только боссы охранных агенств не останавливаются в Талион Империал, не ведут переговоры с владельцами социальных сетей и их не приглашают на вечеринки по случаю открытия благотворительных организаций. Изломы улиц сегодня вели в одно место, и это не Рим, но Римского-Корсакова, где иглы рудиментарных для Питера высоток скребут небо. Теребкина говорила об открытии организации для помощи «несправедливо осуждённым политзаключенным и противодействию полицескому беспределу» ещё на прошлой неделе и он бы знал, если б у него вообще был рабочий телевизор. — Вот ведь с… — Ага. Юля только кивнула. — Одной ногой в тюрьме и уже заключает новые сделки! В информационной резервации, где жил Игорь, обитали только реликты прошлых эпох — воспоминания, ностальгические ритуалы и неактуальные стариковские глупости вроде чести и принципов. — Талион Империал, говоришь? — Игорь… — предостерегающе протянула она. Телефон в руках девушки звякнул, оповещая о готовности, как микроволновка: свежие, пропечённые — если не сказать зажаренные до хрустящей корочки — новости с фронта, растянувшегося поперёк города и грозившего разрезать его на две части. — Сегодня церемония открытия!.. И этот… и Разумовский будет там! Юля-то прекрасно знала, куда всё катится, а катилось всё к чертям собачьим прямо на глазах Игоря, чьё лицо стремительно преобретало этот знакомый оттенок — почти один в один цвет её волос. Он обернулся, ища глазами её лицо на фоне светлых стен с какими-то дурацкими расплывчатыми картинками. Губы поджаты, взгляд прямой. Свет просочился сквозь прикрытые занавески, тронул её вдоль, словно напомнил, что она ещё здесь, в одном с ним мире. — Блин, билеты… — такая крошечная деталь — целый самолёт — не просто выпала, он выкинул её, потому что она не подходила к его картинке. — Юль, я… Игорь успел подумать, что у него совсем нет оправданий на такой случай, но она просто отозвалась, крутя в руке телефон: — Уже сдала. — Оба? Вопрос скорее риторический, застревающий в складках её кожанки, уже накинутой на плечи. Грустный полупустой чемодан поблёскивал металлическими замками в свете единственного солнца, которое ему теперь достанется — квёлого и проржавевшего в этой сырости. — А ты думал, я позволю тебе одному веселиться? Игорь всё решал, как бы удачнее встроить своё соразмерное чувство справедливости в её стройный красивый мирок, но забыл, что теперь мирок у них один на двоих и чувство справедливости тоже. Непривычно, как и улыбаться в проём открытой двери. — После вас.***
Меньше, чем за двадцать минут видео «Ждёт ли нас война за Железный Трон?» добралось до ста тысяч просмотров. Название такое плохое, что даже хорошо. Алгоритм сети сразу вывел его в тренды, едва разглядев хештеги #пожарнавасильевском и #андрейрубинштейн. Мне оставалось только истерично смеяться до момента, пока говорящая голова Пчёлкиной не выдала: — … И кем же оказалась наша драконья королева? — чёрный силуэт с жирным знаком вопроса вместо сердца: не слишком далеко от реальности, разве что приклеенные в фотошопе серебрянные косы выбивались. — Ни много ни мало психиатром, ответственным за судебную экспертизу Чумного Доктора. Совпадение поистине достойное фэнтези сюжета. У меня похолодела спина. Ну и дотошная же девчонка, я недооценила. И хуже всего было не то, что она сказала, но то, чего не упомянула. Эти рассыпанные многоточия, за которыми могло скрываться что угодно от маленьких бритв до лезвия гильотины. Мелькнула моя смазанная фотография: в проёме рабочих дверей, лицо наполовину прикрытое волосами, словно стыдливой вуалью. Но в конце концов, я не для того рассыпала терапевтические встречи по своим неделям, чтобы напороться на то, за что боролась. Психиатр сам с придурью — это уже плохой анекдот. Такой же, на которой была похожа речь моего начальства, вдавливающая меня в стул, как гипсовый слепок. — Я тебе сказал тихо сидеть, а не ходить к нему в башню, как домой! Или ты что, думаешь, никто не заметит? — Я больше не веду это дело, а моя личная жизнь не должна никого касаться. — Личная, бл… блин, жизнь у тебя, Лилич, будет, когда ты положишь мне на стол заявление об увольнении! Мы тут все под монастырь пойдём за пристрастную судебную экспертизу! Знаешь, сколько писем я получаю с угрозами за то, что мы, мол, продались, за то, что в сговоре и покрываем психа? Полетят головы — твоя будет в числе первых, если не прекратишь эту чертовщину, поняла? Не то отеческие назидания, не то лай питбуля. Лифт остановился, объявляя этаж явно без должной торжественности в механическом голосе. Я невротически пригладила волосы, поправила постоянно норовящую сползти лямку и вышла в зал. Самый центр башни, её утроба. До верха ещё столько же, сколько отсюда до земли: лететь высоко, падать тоже. Внутри собралась разношёрстная компания: журналисты интернет-порталов беседовали с представителями общественности, бизнесмены пожимали руки медийщикам, политики скучающе сновали мимо обычных праздных граждан. На входе не было никаких болванчиков-вышибал, никто не требовал VIP-приглашения. Прийти мог любой. Сословия, границы и условия превращались в пыль с лёгкой руки Разумовского. Прикосновение Мидаса, не иначе — кем бы ты ни был, здесь ты просто неравнодушный гость, плавающий в волнах неона и золотой пыли. Смотря на них, я чувствовала себя своей среди чужих. Мне не нравились эти брюки и кардиганы, туфли и блики в линзах очков. Их было слишком много, будто нутро башни бурлило — впервые после суда. Большинство пришло из любопытства — первое крупное публичное выступление, к тому же не просто оторванное от конкретики, но приуроченное к открытию целой благотворительной организации. Он объявил об этом за две недели, скромным постом во «Вместе», собравшем сразу больше нескольких тысяч комментариев разного толка. Впрочем, были и идейные. Тихая башня, напоминающая склеп из бетона и стекла, мне нравилась больше. Так создавалось впечатление, что никого, кроме меня и её хозяина вообще не существует. Я остановилась, вглядываясь в толпу, пока не разглядела на лестнице, в стороне ото всех, куда не была направлена сотня взглядов, знакомую голову. Если бы не волосы, я бы не узнала пиджак и белоснежную сорочку. В таком не сражаются с драконами, только с бюрократией. Разумовский, на две ступени выше, беседовал с кем-то очень похожим на охрану. — … Просто наблюдайте за ними, и не беспокойте меня без крайней необходимости, — долетело до меня. Куце оборванный разговор рассеялся в стуке моих каблуков. Я застыла на почтительной дистанции, обозначив своё присутствие, но не приближаясь. Взглядом скользнув мимоходом за спину охранника, Разумовский заметил моё присутствие — его выдало удивление на лице. Он дал отмашку и охранник ретировался. — Я не думал, что вы придёте. Застёгнутый под горло воротничок с бабочкой плохо сочетался с кедами и на любом другом человеке был бы замаркирован как дурной вкус, но у самодельных молодых гениев карт-бланш на скандальное поведение. — Моё начальство подумало над вашим предложением, — я уставилась на едва заметную строчку узора вставок на плечах, чтобы не смотреть на его оживившееся лицо и не видеть, как надежда сменится досадой. — Меня просили передать, что они отказываются. Произнесла как-то на выдохе, словно задыхалась, от чего стало казаться, будто я бежала с этими вестями из Марафона, не меньше. Хотя мне тоже хотелось упасть на землю и не шевелиться под внимательным взглядом. Разумовский не счёл нужным скрыть разочарование. В его идеальном плане психиатры работали с адвокатами и юристами в утопической благотворительной организации, но реальность всё настойчивее приписывала приставку «анти-». — В таком случае, они могли бы просто позвонить. Отказ не из вредности, но из тех же опасений, которые росли у меня под кожей. Работать в такой организации, пусть даже ради действительно благой цели — это манифест. Всё равно, что открыто выступить в поддержку самого Разумовского, де-факто признать его невиновным. Не знаю, чем он думал, когда делал предложение о сотрудничестве моему начальству. Они бы ни за что на такое не пошли, особенно в свете ярко полыхающих зданий, в которых горели все, кто публично высказывался в его защиту за последний месяц. — Я сама вызвалась прийти, — я посмотрела в толпу, кто-то опасливо оборачивался к нам, но я стояла спиной и бояться было нечего. Почему-то только руки всё равно дрожали. — Мне тоже кое-что нужно вам сказать. Мой начальник был прав по крайней мере в одном. Глупо было надеяться остаться незамеченной теперь, когда в сторону Разумовского направлено столько глаз. Мне не спрятаться в его тени, а это грозит слухами. Меня, и что хуже, моё начальство, если не всех психиатров причастных к делу вообще, обвинят в предвзятости. Если ваш эксперт имеет связь с подсудимым сейчас, где гарантия, что её не было на момент экспертизы? Его же обвинят, как обвиняли Гречкина, Бехтиева и всех прочих — в том, что шелест купюр и высота пьедестала, на котором он стоит, обеспечили ему неприкосновенность. И я даже не знала, кому будет хуже. Поэтому выбрала единственный возможный вариант для нас обоих: — Нам нужно прекратить наши встречи. Разумовский поменялся в лице, будто я опрокинула на него ведро воды. Это стоило мне упаковки триптанов. По полтаблетки на каждое слово, которые я выскребала из себя, перекатывала на языке, чтобы слепить хоть что-то более или менее твёрдое. Я успела наивно подумать, хоть бы он ничего не спросил. — Это же не из-за людей внизу? — чёрные знамёна, хлопающие на ветру, транспаранты всё дичающие и дичающие с каждым днём нагнетали, но не настолько. — Не говорите мне, что вы их боитесь. Он сделал шаг вперёд — почти непроизвольный, словно всё песком высыпалось сквозь пальцы, а я отшатнулась, сохраняя дистанцию официоза ради людей в зале, но больше — ради самой себя. — Я боюсь не их. Хотя ещё на подъезде я заметила, что толпа у башни стала раза в три больше. И всё-таки самые страшные вещи прятались внутри, не снаружи. Мне ли не знать. Он, как ребёнок, не понимающий почему килограмм пуха весит столько же, сколько и килограмм железа, всё искал ответы. — Тогда что? Я могу повысить ставку. — Дело не в деньгах, — тут же отрезала я. — Я просто больше не… Мою и без того неустойчивую попытку сложить слова разнёс вдребезги резкий голос Марго: «Сергей, мы готовы начинать. Все ждут только вас». Он обернулся в сторону зала, там уже поднимался гул шёпотков и нетерпение жгло им всем пятки, как каленое железо. Подсвеченная сцена отзывалась пустотой и одиноко стоящий микрофон казался брошенным другом, оставленным на растерзание толпе. Я вздохнула, подумав, что это к лучшему. Его мир всегда из софитов, подсветок, речей и глянцевых улыбок на развороте «самый молодой миллиардер России». Мой мир из тканных теней, заплывших окон и разложения. Мне понравилось быть ведьмой, танцующей в свете костров, но в конце концов и Вальпургиева ночь когда-то заканчивается. Рассветные лучи приходят и крадут её так же, как электрический свет и внимание толпы крали настоящие черты Разумовского. Я было развернулась, чтобы уйти, но почувствовала пальцы на локте. — Останьтесь на презентацию, — справившись с растерянностью, наконец, произнёс он. — А потом мы спокойно это обсудим. Нет. Вот, как нужно было ответить. Как-то редко у меня в последнее время получалось то, что «нужно». Я помолчала. Потом кивнула, хотя обсуждать там было нечего. — Ладно. В переливах света, под лёгкую музыку чёрный пиджак потерялся в толпе, а потом вынырнул на сцену, скромно приветствуя аплодирующих гостей поднятой ладонью. Ни следа смятения, только ни к чему не обязывающая улыбка владельца «Вместе». Я подобрала ошмётки решительности с пола и, присев на ступеньки, стала снова сшивать их. Вот бы получился плащ вроде того, который уже спас меня однажды. Но, в конце концов, это лоскутки, не броня. — … Они готовят судебную реформу, но это лишь ширма, за которой давно всё сгнило. Всё произошедшее со мной ещё раз доказывает, что ни власть, ни влияние, ни деньги — ничего не может спасти вас от произвола, который стал чем-то обыденым, — доносилось из зала. — И именно поэтому для меня это особенная честь, представить вам фонд помощи всем несправедливо осуждённым. Мы позаботимся, чтобы любые подозрительные схемы исполнительной и судебной власти были расследованы и вскрыты. Мне казалось, я стою у фасада старинного здания и вижу, как огонь облизывает его через провалы окон. И чёрные силуэты всех находящихся в тех комнатах прячутся за пылающими шторами, пляшут угловатыми тенями, без лиц и черт, кричат истошно, переломанные вдоль и поперёк в локтях, коленях и шеях. Это было страшнее, чем на «Гернике», потому что тут я знала, кто всё это сделал — я сама. — Вы больше не будете бороться с произволом власти в одиночку. Адвокаты защитят в суде тех, кто не может защитить себя сам. Юристы найдут упущения и ошибки в материалах дел. Доктора окажут квалифицированную психологическую помощь всем, кто проходит через тяжёлый судебный процесс или сталкивается с его последствиями. Мы сможем противостоять этому… вместе. И с этим последним драматичным аккордом шум аплодисментов залил зал вязким гулом. Здесь наверху собрались те, кто верил в Разумовского — невинную жертву режима в ярком свете нимба — основателя фондов, филантропа, радеющего за лучшую жизнь для всех и вся. А там внизу у башни были те, кто верил в Чумного Доктора — маньяка-психопата, воспользовавшегося связями и влиянием, чтобы выйти из огня неопалённым. И только я стояла, как дура, между двух огней, наивно надеясь, что могу оставаться тут вечно. Протестовала против поддержки кого-то одного, потому что верила в существование их обоих, я видела их обоих. Но трещина уже пошла по улицам, рассекая город, раскрывая внутреннюю черноту. — Могу ли я поинтересоваться, кто ваши спонсоры? — едва всё стало стихать, бросил кто-то. — Нет никаких спонсоров. Вся деятельность организации оплачивается сугубо из моих личных средств. Для всех это останется просто красивым жестом. А мне казалось, что-то ускользает из поля зрения. И когда я уйду из этой башни, оно навсегда останется здесь, вне досягаемости для меня. От журналистов в зале посыпались вопросы: про суд, про возобновление следствия, про дурацкие граффити с его лицом по всему городу, которые так оперативно закрашивали коммунальщики. Я встала и пошла по ступеням наверх, туда, где оказался балкон. Небо на такой высоте казалось убийственно глубоким, словно опрокинутый пруд. Ветер подхватил за полы куртки, за края платья и потащил к краю. Я вцепилась в перила и на мгновение не чувствовала ничего кроме благодати мира, в котором светились такие яркие огни. Пережатые перекрёстками улицы переливались в темноте, но их гул не доносился сюда и казалось, всё движется в безмолвии. Жидкое золото течёт прямыми линиями, но не такое, что хранят в слитках. Живое, кровоток в артериях улиц, заставляющий сердце города биться. Отсюда не было видно людей, всё казалось единым, цельным. Внизу в зале заиграла музыка, медленные преливы пианино — кто-то играл вживую. Я закрыла глаза, чувствуя, как пахнет сыростью и прибитой балконной пылью. И мне показалось, ноты доносились из города. Кто-то бежал с криками «Папочка!» через коридор, кто-то рисовал мосты на холодной набережной, кто-то тискал пушистого кота, кто-то запивал разбитое сердце второй бутылкой вина, кто-то занимался любовью в первый раз, кто-то сжёг яичницу. И мне вдруг стало так тяжело, неуютно. Я подумала, лучше бы я никогда не бралась за это дело. — Вы не танцуете? Негромкий голос сбил череду нот в почти достигшей катарсиса мелодии. Не знаю почему, но я вздрогнула и уставилась на лицо Разумовского в полумраке, пытаясь понять, насколько серьёзным должен быть ответ. — Только дома на кухне. — Детская травма? — усмехнулся он. — Вообще-то да, — небрежно отозвалась я, но он молчал, будто выжидая, что я продолжу. Осталось только вздохнуть. — Мама мечтала, что я буду плясать в Мариинке. Я кивнула в сторону театра, едва различимого среди плавленных огней и острых граней крыш. Петлёй охватывающая воротник бабочка исчезла и одна расстёгнутая верхняя пуговица рубашки отдавала расслабленностью, могла бы даже казаться чем-то настоящим. — Можете представить, сколько комиссий сказали мне, что я слон в посудной лавке? — Ни одна? Я беззвучно рассмеялась. Лесть была настолько неуклюжая и неприкрытая, что автоматически становилась шуткой. Он тоже это понимал и мило улыбался, как нескладный юноша. — Двадцать две. Мне было семь, когда мать, наконец, успокоилась. — В балет берут с трёх лет, а это значит… Я упростила подсчёт, потому что у меня уже были готовые цифры. — В среднем пять комиссий в год. В особо урожайные — шесть. Через четыре года нас знали все учителя танцев Петербурга, — оперевшись на перила, я посмотрела вниз. Там в темноте что-то шевелилось единым организмом и периодически вспыхивали одинокие огоньки, словно чёрный зверь зажигал сигарету. — Или, вернее, нас ненавидели все учителя танцев Петербурга. С тех пор я танцую только когда никто не видит. Там, вдали, в одном из светящихся провалов окон какая-то маленькая девочка выписывает фуэте, её тёмные кудри разлетаются по плечам, лезут в глаза, она плачет в тело подушки, потому что у неё не получается, а женская рука гладит её по голове и приговаривает: «Стыдно так просто сдаваться, ты должна стараться, если хочешь чего-то добиться в жизни». Стыдно так просто сдаваться. Стыдно так просто. Стыдно. — Я могу закрыть глаза, если хотите. Пытаясь разглядеть лицо этой девочки, я даже не сразу поняла, что именно он сказал. Повернулась, смотря на градиенты теней у выступающих скул и в проёме расстегнутой пуговицы и, недоумённо моргнув, бросила: — Не знала, что вы тоже танцуете. — Нет. — Тогда… в чём смысл? Как вы вообще поймёте, танцую я или нет? Мы словно обсуждали какие-то очень далёкие, отвлечённые темы, вроде жизни на Марсе, но так, что они казались насущными. — Почувствую, — пожал плечами Разумовский. Бесхитростный ответ выбил у меня почву из-под ног, я осознала, что мои попытки сохранять серьёзное лицо идут прахом и улыбка вышла смущённой, я ещё больше застеснялась собственного глупого поведения и поспешила повернуться спиной, чтобы он только не заметил сходства между мной и той неудачливой девочкой с фуэте. — Скажите мне, что вы уходите не из-за того глупого видео. Слова ударились мне в лопатки. Я вслушалась в мелодию клавишных и побрела вдоль балконного парапета. — Дело не только в нём. — Вы не испугались Чумного Доктора, но боитесь общественного мнения? — Чумным Доктором можно хоть как-то управлять. — Вы не представляете, как легко управлять обществом, — вдруг абсолютно серьёзно отозвался Разумовский. Пришлось обернуться. Каждый раз мне казалось, что вот сейчас, после того, что я видела, меня уже нельзя поймать, и каждый раз ему удавалось опрокидывать меня на лопатки без особых усилий. — Поймите, сфера моей деятельности достаточно узкая. В ней, как и в любой другой, все друг друга знают. Я могу вообще никогда потом не найти работу в Петербурге, — стая птиц покружила над крышами и, словно под моим тяжёлым взглядом, осела на провода. — Кто захочет привлекать к суду продажного психиатра? Взглядом я попыталась найти свой дом среди тёмных скатов, но он слился с прочими. — Работайте на меня. — Сколько? Год? Два? Я не могу вечно быть вашим психиатром. Или что, вы собираетесь платить мне просто за то, что буду приходить поговорить об искусстве? — Почему бы и нет. Я уставилась на его лицо, пытаясь понять, когда он шутит, а когда говорит всерьёз, но по-моему, он сам не до конца понимал. Не дождавшись, что это всё же обратится шуткой, я только бросила на выдохе: — Ах, ну да, я же забыла, что говорю с человеком, пускавшим самолётики из купюр по пятьсот евро… Разумовский помолчал, не глядя на меня. Я только видела, как отражаются маленькие огоньки города в тонком светлом обруче радужки, точно взлетающие в темноте леса искры костра. Его пальцы нервно выстукивали хаотичную дробь на парапете. — Неужели оно того не стоит? На миг — совсем на крошечный — мне показалось, что он зол. Или как минимум раздражён. Голос будто едва отдавался хрипом в моих и без того натянутых нервах. Может, дело было в прохладном воздухе. — Да посмотрите вы вокруг, — у меня кончались аргументы, я махнула рукой куда-то в неопределённую темноту и переливы света города. — У вас нет права заставлять меня выбирать сторону. — Вы знали, что так будет… — Неправда, — рявкнула я. — … А сейчас пытаетесь усидеть на двух стульях, — он даже не обратил внимания на мои протесты. — Занять выгодную позицию и выйти сухой из воды. Повернулся и уставился на меня, просматривая насквозь, и я вдруг почувствовала себя не то что голой — безкожной. Словно ему были видны все мои известковые кости, все клубки пульсирующих вен и огромная зияющая дыра под полосами рёбер в груди. — Вы хорошо понимали, что из себя представляет Чумной Доктор, что мы из себя представляем, — он так сказал это «мы», что я вздрогнула. — И теперь, зная больше их всех, собираетесь просто сбежать? От негодования я даже не сразу нашла, что сказать, просто глотала воздух, как выброшенная рыба. Неужели об этом были все его опасения? Что расковыряв все раны, я переметнусь на другую сторону и раскрою местонахождение всех больных мест кому-то другому? За кого он меня держит? — Если бы я хотела продать вас, я бы давно уже это сделала. Серьёзный, как с кладбищенского памятника, Разумовский посмотрел так, что мне показалось, меня обдали кипятком и кожа пузырится и слезает. Не знаю, зачем, может, просто устала носить в себе, но я вдруг произнесла впервые именно то, что думала и так, как думала: — А если бы Олег был здесь — ничего этого вообще не было бы… Пусть девочка так и не научилась крутить фуэте, зато хорошо научилась крутить людьми. Если бы градус паскудства во мне был чуть меньше, то ничья кровь не проливалась бы на горячий песок, никто не сходил бы с ума, не успел бы прокричать насквозь пустые холодные ночи. Никто не полыхал бы в очистительном пламени, а значит, и город не раскололся бы на две части. Маленькие «бы» наполняли мне карманы, как обточенная галька. Толкни в канал и я пойду ко дну без промедления, выпуская жирные пузыри воздуха, пока глаза у меня не остекленеют совсем. Он пару раз моргнул, будто пытаясь сложить мои слова в пазл и лицо у него вдруг стало, как у потеряшки, только что сообразившего, что родителей нигде нет и собирающегося вот-вот разреветься. Вместо этого он произнёс просто, подведя черту: — Значит, это всё-таки из-за него. По ощущениям, как быть освежёванным. Предан может быть лишь тот, кто был предан. Простая арифметика, даже мне, математическому инвалиду, под силу. Что уж говорить о компьютерных гениях. Мне захотелось шагнуть — впервые за вечер не от него, но к нему, как вдруг опять вмешалась Марго. — Сергей, срочные новости. — Я занят. — Боюсь, это важно, — не унимался бесплотный голос. — Несколько человек проникли в башню. Охрана разбирается с ними на втором и третьем этажах. Только сейчас вслушавшись, я поняла, что сквозь музыку еле слышен шум внизу. Кто-то что-то разбивал. Я перегнулась через перила и заметила мелькающие внизу огоньки — совсем не вдохновлённые светлячки, но кошмарные коктейли Молотова. — Мне объявить эвакуацию? — Да. И заблокируй лифты для всех, кроме охраны, — мне в локоть вцепились пальцы, Разумовский буквально потащил меня к выходу. — Спуститесь со всеми через пожарную лестницу. В воздухе раздалось тревожное: «Внимание, объявлена эвакуация. Пожалуйста, сохраняйте спокойствие и проследуйте к запасным выходам, отмеченным знаками». Какой-то липкий комок, похожий на мазут, зашевелился в животе. Предок уже пережитого однажды ужаса. — Погодите, а вы? — Им нужна моя голова, — у подножья лестницы он разжал руку. — Марго, лифт в пентхаус. — Уже ждёт, — отозвалась она голосом слишком бодрым для происходящего. И тут я поняла, что всё это значит. Никто не ищет спасения из безвыходных ситуаций в высоте кроме птиц. — Стойте! Вам не нужна его помощь! — слова ударялись о спину, улетали в пустоту. Я обогнала его, загородив дорогу, поднятыми ладонями почувствовав, как нервно поднимается и опускается грудь под тканью сорочки. — Всё, что мы тут делали будет впустую, если вы станете опять ему потакать. И краткий миг решительности, даже злости переломился замешательством. За нашими спинами гудящая взволнованная толпа стекалась в узкое горлышко пожарного выхода. — Не надо. Только не так. Обещайте мне. Он вздохнул, я почувствовала это ладонными впадинами на рельефе тела. Ничего не сказал, и всё же кивнул. Я понадеялась, что это можно записать в обещания, и бросилась к лестнице.