Все кровью пропахло, парень, и кровью твоей сочится, а грудь твоя в темных розах и смертной полна истомой. Но я-то уже не я, и дом мой уже не дом мой. — Федерико Гарсиа Лорка.
Всё в пентхаусе неровное, резкими перепадами, крошево света. Он смотрит, как тени обтекают чёрные матовые пластины — его вторая кожа выглядит теперь грубой, шершавой, словно вулканическая пемза. — Марго, что происходит? — Несколько человек наблюдается на третьем и четвёртых этажах. Повреждения незначительные. Там, внизу, через десятки слоёв бетона и пустующих залов людской бес разливает бензин по мягкой обивке мебели — «Ему так нравится огонь, так давайте, парни, порадуем его!»; бьёт витрины и прозрачные перегородки, рассыпая стеклянную крупу по глянцевому полу — «Как тебе такой мор, ублюдок?»; скалится звериными лицами в отрешённые очи камер — «Ты следующий». — Мне вызвать полицию? — интересуется Марго — единственная невозмутимая во всей башне, в её-то виртуальном мире безопасно и спокойно. — И что они сделают? Выполнят свой долг и станут на шаг ближе к геройству, да? — из мёртвых глаз-стёклышек маски в его руках смотрит другое лицо: оттенком презрения в изломе тонких губ, сложенных в кривую усмешку. — А ты выставишь себя ханжой и тряпкой — сам кричал о грехах системы, а чуть что спрятался за её спиной. Тёмный проём двери в серверную не выдаёт никаких признаков волнения. При желании — это крепость, в которой можно пережить цунами, ураган и чуму. Но почему-то больше нет желания вжиматься в углы: он вдруг ясно осознаёт собственное положение, словно находится в каждой части города одновременно, во всех местах сразу. — Нет, мы не будем просить их помощи. У тебя уже есть всё, что нужно. Безжалостный сумрак, слепые псы режима, ветер гонит листья по тротуарам, гнетущая пустота сердец. Больше никаких слёз, никакого страха и никакой дрожи, словно у лиса в укрытии. Жёлтые глаза напротив, звериные, не знают жалости и просьб, только ультиматумы. — Люди эвакуированы? — Ещё нет. Он глядит на меланхоличную Венеру в мраке с её грустными девичьими глазами. Он стоит за его спиной, костлявые острые пальцы спицами впиваются в плечи, продавливают ключицы так, что те хрустят. Тень плащом за его спиной, а Венера всё молчит — терпеливо, снисходительно, осуждающе. — Главное триумфальное возвращение ещё впереди, но сейчас… Она вся в божественной власти, в лучах своего высшего предназначения. На краткий миг и девочка, и мать. Невинная и светлая, рыжеволосая, в воздушно-голубоватой дымке. Это глаза, ищущие лучшего в нём, вытрясающие обещания. Мертвая, скованная по рукам и ногам своим положением, в холоде волн, дарующая любовь, но никогда сама её не знавшая. Не любившая и не любимая. Это глаза, видевшие худшее и ни единому обещанию не верящие. — Они хотят встретиться с Чумным Доктором — так давай устроим им эту встречу. Покажем, чем заканчиваются игры с огнём. Никто не смеет угрожать нам, командовать нами, запугивать нас. Больше нет. Разве не таким был твой план? Она ступит на землю и обратного пути не будет. Он разворачивается и швыряет в тень за спиной маску. Та пролетает навылет, как пуля, скребя грубыми краями по полу и замирает у стола. — Нет! Я знаю, чего ты добиваешься, но они не виновны. Я пытаюсь бороться с системой, не с людьми. — А из кого по-твоему состоит эта система? Кто позволил ей работать? — скалится и все черты заостряются, как у покойника. — У них была свобода выбора, и они его сделали. Так пусть несут за него ответственность. Это твои слова. У перьев две стороны: мягкий шёлковый край и острый царапающий кончик. Можно щекотать незащищённую кожу, а можно воткнуть в глаз. — Они такие же жертвы. От одной стены до другой чуть больше двух дёрганных вздохов, последний из которых забивается под рёбра одним резким ударом кулака в брюшину: — Ты что, решил, что ты миротворец?! Он сгибается, переламывается в коленях, падает ниц перед собственным отражением в глазах маски на полу. Тень покрывает целиком, тень просачивается через поры, влезает сквозь открытый в лихорадочном дыхании рот, впитывается в пузырьки лёгких, оседает раком, грозящим убить его режущим: — Пожалуй, к лучшему, что даже эта докторша решила тебя бросить. Она плохо на тебя влияет. Выплюнуть бы лёгкие в сухом кашле. Одна костлявая рука хватает маску, вторая воротник рубашки. Волочит его по полу, чтобы бросить мешком с кровавым месивом в кресло у стола. — Довольно с меня этого дерьма про вторую щёку! — руки упираются в подлоктники, отрезают пути к бегству, туча нависает и чернильный дождь льётся в глаза, разъедает красные белки. — Вот тебе свобода выбора: либо ты покажешь им, где их место — либо это сделаю я.***
Замешкаешься на секунду, лишнее моргание глаз, на один вздох больше — и ты пропал. Толпа схлопнулась, перемалывая тусклый свет лестницы, вылилась в узкие коридоры, но сначала всё было чинно и спокойно. Стучали каблуки, тут и там раздавались то взволнованные «Что происходит?», то недовольные «Вечно какие-то проблемы, ничего нормально организовать не могут в этой стране!». Я спускалась вслед за какой-то до неприличия красивой блондинкой, и удушливый аромат её духов медленно обвивал мне шею шарфом, поводком, удавкой. Первый поворот, второй, третий, тридцатый, сорок четвёртый. Глаза начали слезиться. Я тёрла веки, чувствуя, что они свинцовые изнутри, и этот свинец плавится, заливает глаза, как раскалённый сургуч. Лёгкие будто набиты ватой. Справа и слева маршируют чьи-то пиджаки, лиц я уже не различала, они плыли в глазной влаге — размазанные акварельные картинки. Пятьдесят второй поворот, лестничная площадка сужается, лестницы пляшут и перемещаются. По-моему, мы тут уже проходили. Пиджаки прижимаются к моим плечам по обе стороны, давят прессом: ещё немного и подпорки ключиц хрустнут, и я сложусь пополам. Шестидесятый поворот. Господи, сколько же здесь этажей? Бурлящая кислота разливается в желудке, кто-то запускает руку и размешивает органы, как похлёбку. Я почувствовала, что меня сейчас стошнит от этого запаха. Рванулась вперёд, бесцеремонно протискиваясь между угловатых людей. Только бы побыстрее выбраться. Они что-то говорили мне тихо, но шёпот нарастал и превращался в гвалт, в крик. Их искорёженные лица, усеянные вылупившимися глазами — две пары, три, четыре — всё смотрели на меня, сомкнувшись куполом. Глазные яблоки беспокойно бегали в глазницах, сползали на шеи, плыли. И вдруг раздался выстрел — звуком, словно камень долго-долго летел в колодец и наконец шлёпнулся на дно. Кто-то истошно завизжал, и всё окончательно раздробилось. Ступеньки складывались, убегали из-под моих ног. Холодная рука паники, иррационального страха без объективной причины схватила меня за трахею, пережала её, как шланг. Я барахталась в волне толпы, не тонула, только теряла контроль. И руки больше не были моими, и ноги не касались земли. Ровно как тогда в прометеевской школе. Сейчас двери вспыхнут — все, на каждом этаже, и сотни чёрных фигур, исполненные очей, придут выдернуть остатки жизни. Мне неожиданным просветлением открылась истина: мы просто крысы, запертые в лабиринте, те, что разносили чуму. Это никакая не пожарная лестница, это лестница Пенроуза, из неё нет выхода! Захотелось закричать тоже, но крик застревал — ни назад, не вперёд. Мой рот был зашит. И тогда я пошла ко дну. Впечаталась лопатками в стену в углу, топот сбегающих вниз ног напоминал шуршание мышиных лап и хвостов. Лестница ходила ходуном. Я вжалась в бетон, сползла вниз, надеясь, что стена поглотит меня, я стану частью башни. Схватиться за голову, зажать уши, только бы избавиться от этого звука. Но он шёл изнутри, словно это внутри моей головы копошились грызуны, скребли своими мелкими грязными лапами корку головного мозга, грызли острыми зубами мягкие ткани, тёрлись вонючими шкурками о кости. И единственным возможным выходом было размозжить себе череп о стену. Я уронила голову в проём подтянутых коленей, зажала виски. А потом всё прекратилось. Тихий гул, словно вибрация в земле от проезжающего трамвая, ещё отдавался в полу и стенах. Где-то на несколько уровней ниже меня башня выплёвывала гостей на маринованные дождём улицы. Мне показалось, прошло несколько секунд, на деле — минут пять. На лестничной площадке осталась только я и застывший в одной позе человечек на табличке над дверью «аварийный выход». Он подмигивал мне дёргающимся зелёным светом. Я приняла это за хороший знак из солидарности: у меня тоже где-то отошли проводки. Если резать, то красный, как воспалённые сосуды в моих натёртых глазах. Я увидела своё отражение в стеклянной витрине книжного стеллажа, когда прошла сквозь дверь и оказалась в комнате. Большой читальный зал пустовал, корешковые книжные мертвецы жили на полках — Уайлд и «Портрет Дориана Грея», Стивенсон и «Доктор Джекилл и мистер Хайд», Хаксли и «О дивный новый мир». Ковролин сохранял мои шаги. Несколько столов вдоль стен с чёрными провалами компьютерных экранов на них, а в центре — большое пространство с раскиданными тут и там креслами и диванами. Серая обивка, словно всё припорошено пеплом. Я присела, пытаясь собраться с мыслями. Кто-то на этаж ниже кричал басом, но голос был глухой, словно через подушку, прижатую к лицу. Тусклый свет сквозь окна падал мне на ноги — свет от фонарей, значит, я была совсем невысоко. Выход совсем рядом, нужно только собраться. В освещении шрам на рассечённой ноге казался надписью жирным шрифтом. Я успела подумать о том, какое слово там написано, а потом что-то зашуршало и из-за полок показалась широкоплечая фигура. Облачённая в чёрное, будто тень от книжного шкафа — в одной руке бутылка с торчащей из горлышка тряпкой, в другой — книга. Мужчина смотрел на строчки, не замечая меня. Краткий блик света выкрал название, и я смогла увидеть — «Миф об Орфее и Эвридике». Ногтями вцепившись в край кресла, я боялась шевельнуться. Он стоял полубоком, так что одна его сторона была залита маслянистыми пятнами от жёлтого фонаря. Я увидела, как судорога прошлась по лицу, но не страшная, скорее болезненная, словно его растягивали на дыбе. После этого он разжал пальцы, книга упала на пол. Рука нырнула в карман, мелькнула зажигалка. На секунду у меня промелькнуло в голове мигренозное, будто из тёмного леса: «Книга — это заряженное ружье в доме соседа. Сжечь ее!» и я крикнула инстинктивно не своим голосом: — Стойте! Он дёрнулся, точно от удара и резко обернулся. — Чёрт! — бегающий взгляд сфокусировался на моём лице, опознал черты. — Тьфу, напугала! Зажигалка ещё горела, пойманный в пальцы огонёк плясал от его дыхания. Я стояла, не шевелясь, чувствуя, как он лениво изучает мою фигуру. — Ну, чего уставилась? — наконец, поинтересовался мужчина. — Какое-то личико у тебя знакомое… Угрожающе прищурился. Я сглотнула и тут же бросила отвлечённо: — Я понимаю, что вы хотите мести, но книги не причём. Система пожаротушения, скорее всего, не допустит крупного пожара, но сам факт того, сколько книг успеет сгореть почему-то казался мне пугающим. Он помолчал, потом произнёс, медленно пережёвывая каждое слово и на каждом останавливаясь, чтобы придать весу: — Мы хотим мести, — и я поняла, что он пытается не сам распробовать слова, но донести до меня. Снова повторил, будто никак не мог понять, что это значит: — Мести, мм… — Вы считаете ситуацию несправедливой, но все ещё можно решить миром. — Когда за тысячи лет истории хоть какие-то радикальные изменения приходили мирно? Зажигалка потухла. Он раскинул руки, будто призывая всех этих мёртвых себе в свидетели — римских императоров, китайских мудрецов и русских писателей. В бутылке плескался керосин, а у него в глазах какой-то алкоголь. Явно не слишком много, речь была довольно чёткая. Так что нельзя было даже точно сказать, что было катализатором такой храбрости — вошедшие сто грамм или вышедшее терпение. — Никогда не поздно начать диалог. Краем глаза я поглядывала на дверь, через которую вошла. Надо всего-то проскочить лишний пролёт, внизу кто-то копошится. Но в туфлях далеко не убежишь. Он сделал решительный шаг вперёд, и весь мир отскочил назад, оставляя меня один на один с завесой дыма, запахом спирта и бензина. Я подняла глаза, не рискнув отвести взгляд, боясь пропустить что-то важное и вдруг увидела это. Отблески костра, но не разрушительного, а погребального. — Никакого диалога не получится. Если это и была месть, то не из зависти или идейных убеждений, нет. Это был худший вид мести — из боли. Такое приходит, когда пустота становится слишком большой и несоразмерной для твоего крошечного жалкого тела. — Но вы не пытались. Голос донёсся не от двери, но откуда-то из-за полок. Бросив взгляд через плечо мужчины, я вгляделась в темноту, с ужасом выжидая, когда она сгустится, станет чёрным пятном дёгтя формы птицы, кляксой Роршаха, но этого не произошло. Его выдала белая ткань рубашки и осторожный шаг. — Вам нужен был я, вот я здесь. Заложив руки в карманы, Разумовский стоял между двух шкафов, на границе света и тьмы. Чуть не шагнув из тени, он остановился, нагнулся, чтобы подобрать книгу. Бережно отряхнул обложку. — Надо же, стоило только слегка надавить, и весь гной полез наружу, — клокочащая ярость в груди чернознамённого отдавалась глухим рычанием в его голосе. — Чего вы хотите? — Разумовский ненадолго задержался взглядом на названии. — Справедливости? Я тоже её хочу. Компенсации морального ущерба? Я могу это устроить. Я безмолвно прошептала одними губами: «Только не это!», но было уже поздно. Мужчина развернулся всем телом, поднял правую руку, будто занося её для удара, но на деле демонстрировал ладонь. На безымянном пальце поблёскивало явно новое кольцо. — Вот это ты можешь компенсировать? Даже боги подземного мира были бессильны перед правилами спасения для Эвридики. Её бесплотный ускользающий образ сыпался звенящим смехом и рассеивался с рассветом. И ни одни деньги мира, ни одна власть, ни одна справедливость её бы не вернула. Я испытала невротическое, больное желание дотянуться до плеча мужчины — секундное помешательство, жест понимания. — У нас через неделю свадьба. Она платье уже купила, — в настоящем времени, её бестелесный призрак ещё стоял за его плечом. Сквозь бульканье раскалённого металла в глотке мужчины, сквозь шипение огня доносился другой звук. Придушенный стон, примятая ногами боль, обращающая фарфор костей в титановый сплав. Я скользнула взглядом: изломанная полубезумная улыбка лежала на его губах. Так улыбаются, когда ничего больше не остаётся. Не улыбка, а трещина в пол-лица. — Ты когда-нибудь видел девушку, которую любишь больше жизни в свадебном платье? — Нет. Разумовский стоял бледный и печальный, но не столько от произошедшего с незваным гостем, сколько от того, что просто не мог понять его чувств. — Правильно, потому что такие уроды как ты никого кроме себя не любят, — жирным плевком бросил чернознамённый. — Но она его всё-таки надела — в первый и последний раз. Вот это, что ли, твоя справедливость? Я представила мягкую красную обивку гроба, слепленное заново лицо, белые лилии и снежное кружево платья. Боже… Пальцы мужчины сжались на горлышке бутылки настолько же сильно, насколько он желал сжать их на другом горле. А я вдруг лихорадочно подумала: «Он же может его просто убить». В самом деле дотянуться широкой ладонью и легко свернуть шею. Разумовский же, не смотря на меня, произнёс удивительно хладнокровно: — Алиса, вам лучше уйти. Мы стояли, замерев, как в «море волнуется» — три искорёженных фигуры. Я не смела пошевелиться, одновременно боясь уйти и остаться. И тогда мужчина оттаял первым и куда быстрее меня. — О, нет, не так быстро! Пальцы впились в запястье. Я дёрнулась, пытаясь отпрянуть назад, словно от огня, вывернуть руку. Резкий рывок выбил из равновесия — колени на пол. Глухая боль отозвалась в костях. Я взвизгнула. Разумовскому достался только шаг, больше он сделать не успел, оборвал резкий крик: — Стоять на месте! Бутылка с хрустом разлетелась от удара об угол шкафа, керосин побежал по рукам, залил ковёр. Я не успела отползти. Только почувствовала пальцы в волосах, голова запрокинулась. Стекло щерилось на меня розочкой. — Алиса, значит. Да… теперь я вспомнил твоё лицо. Лицо, что в сантиметрах от острых краёв. Стеклянная крупа усеивала пол перед нашими ногами, переливаясь изумрудами. Я силой пропихивала воздух в грудь, чтобы не задохнуться, не сделать всем такого одолжения. Руки у него не дрожали. Волосы, обёрнутые вокруг ладони, как нитки — дёрнусь, и мой скальп остается у него у руках. Секунда тишины длилась целую эпоху, по ощущениям — средние века. Нас обоих сегодня отправят на костёр праведного гнева. Меня — за колдовство, за зелёные глаза, за сделки с дьяволом и самой собой. Разумовского… даже не знаю, возможно, за рыжие волосы, что падали ему на лицо. Руки подняты в капитулирующем жесте, разведены — смотри, я беззащитен. — Хотите наказать кого-то — накажите меня, — тихим мерным голосом произнёс он, почти без дрожи. — Она тут не при чём. — А при чём была Катя, м? — багровея лицом, рявкнул мужчина. — В чём была её вина? В том, что одна зажравшаяся сука решила, что она недостойна жизни?! Я вцепилась пальцами одной ладони в чужую руку: не отцеплю, так хоть расцарапаю. Второй едва доставала пол, шарила по сырому от брызг керосина ворсу, пытаясь дотянуться хоть до какого-нибудь крупного осколка. — Ты думаешь, раскидал бумажки, улыбаешься в камеру и никто не заметит, что ты насквозь гниль? Отчаянный рывок вырвал непроизвольный стон из глубины моего горла. Чужое нависающее лицо мелькало сбоку: вены на лбу вздулись, пульсировали. Острый край блестел под моим подбородком: чуть дёрнись, и весь мой внутренний мир выльется через дыру в сонной артерии. Кожа такая тонкая, незащищённая, как пергамент. — Послушайте… мне жаль, что с вашей невестой так получилось. — Засунь себе свою жалость знаешь куда? — оборвал мужчина. — Нимб не бронежелет. Не лай, не хрип, не стон мертвецов — обычный голос. Надломленный, но человеческий. Банально умереть от рук посредственного белого мужчины средних лет. На миг я нашла глазами лицо Разумовского, мы пересеклись взглядами. Словно пристыженный школьник, в трепете и непонимании, будто это ситуации Чумного Доктора, не Разумовского. Чумной Доктор решал их по щелчку пальцев, приходил на зов такого вот страшного угрожающего голоса, устанавливал свои правила — жёсткие и радикальные, защищая хозяина. — Видит бог, такие, как мы, будут всегда, и ты будешь вечно жить в страхе, никогда не знать ни сна, ни покоя, ни доверия, ни любви. Нихрена. Но не сейчас, ведь на кону была не жизнь Разумовского, всего лишь моя. Сейчас он сидел в полумраке кинозала черепной коробки и довольно хрустел попкорном, выжидая первой крови. А я не смела просить помощи, тем более, когда почти ушла. Блик света упал на острую грань, мерцающую у моего правого глаза. И в этот же момент я нащупала собственную спавшую туфлю. Каблук. — Око за око. Он успел договорить, но сделать вдох уже нет. Удар некрепкий, в таком положении нельзя было наловчиться, но неожиданный. Я почувствовала отзвук соприкосновения каблука с ногой чуть ниже коленной чашки. Почти без замаха, снизу вверх. Я поняла, куда попала по остервенелому: — Твою мать! Завеса тишины рухнула. Рука на затылке разжалась. Бутылка с глухим звуком покатилась по ковру. Я успела обернуться, разглядеть зажатую обеими руками коленку, а потом упал удар. Тыльная сторона ладони — свинцовый отпечаток нерасчитанной силы. Мотнуло в сторону. Я упала руками на крошево стекла. Бусины тёплой горячей крови наполнили ладони. В ушах стоял оглушительный звон, и мир крошился и падал извёсткой мне на голову. За спиной глухой удар обрушился откуда-то сверху — звук отбивания мяса. Что-то склизкое, с привкусом облизанной батарейки, наполняло рот, обволакивало язык. Я закашлялась, прижала ладонь, чтобы меня не вырвало. Мужчина коротко и хрипло вскрикнул. Я обернулась, перекрученная в талии. Пол-лица у чернознамённого было залито кровью, она капала на борты куртки, похожая на чернила на чёрном кожаном материале, словно он таял и стекал свечой себе же на плечи. Всё крутилось, размазывалось, как на быстрой-быстрой карусели. На секунду мне показалось, в комнате был кто-то ещё, а потом я повернула голову. Разумовский стоял на расстоянии меньше метра, с корешка книги в его руке капала кровь, страницы алели и скукоживались от влаги. Он медленно повёл плечом, будто сбрасывая лишнее, приподнял руку, а потом наотмашь ударил мужчину по лицу фолиантом. Тот опрокинулся, запнулся о собственную битую бутылку и с грохотом рухнул на пол, утаскивая за собой тень. Рука шарила по полу, пытаясь найти хоть что-то, сгребла горсть осколков, рассекая кожу, швырнула их в противника, но они только беспомощно осыпались на пол. Подошва ноги опустилась быстро, переламывая пару пальцев. В рокоте болезненного крика другой рукой чернознамённый схватился за горлышко и замахнулся к наклоненному к нему лицу. Удар почти по касательной. Разумовский медленно, словно голова у него держалась отдельно от тела, повернул лицо, тогда я увидела его полностью и внутри у меня что-то упало. Рассечённая краем стекла бровь сочилась краснотой, заливая место, куда пришёлся удар. Ресницы склеились от крови. Но всё это было мелочью, по сравнению с выражением. Он улыбался. Улыбался, оскалив зубы, языком слизывая кровь с верхней губы. Что-то в такой улыбке самовоспламеняется. Может, всё. Кадык над расстёгнутым воротником заляпанной рубашки прыгал вверх-вниз, словно кусок застрявшего яблока с того самого дерева, которое стоило нам всем рая. Я открыла рот, но сказать ничего не успела. Острые костяшки опустились на челюсть, потом ещё раз. — Хватит… — почему-то на мой визг в голове выходил только задушенный шёпот. — Прекратите… Сергей, он… он всё. Размазанное в кашу лицо, за которым уже не угадать черт. Звон в ушах сменил этот мерзкий хлюпающий звук удара. Дело ведь не в оскорблениях, даже не во мне. Дело в границах, в том, кто в лесу хозяин. — Прекрати! — уже громче, и наконец на изломе нервов и пределе возможностей голосового аппарата: — Ты его убьёшь! Рука замерла в воздухе. Пальцы разжались и тремор захватил ладонь. Трясущиеся руки с ошмётками чужой решительности и ненависти на костяшках выглядели странно. Он отпрянул и резко завалился назад, будто от толчка. Пару секунд мы не шевелились. Разумовский, обхватив колени руками, сидя в знакомом положении. Я, разведя ноги, как лягушка, коленями друг к другу. И лежачее тело. Потом, опираясь на подпорки рук, я подползла ближе и прижала два пальца к липкой шее. Вена бешено билась. Из груди вырывался хрип. Я отодвинулась, опала в плечах. Жить будет. Перепады света подползали к моим коленям с красными разводами. Чуть поодаль валялся том мифов. «Эвридика», залитая кровавыми пятнами, была уже не различима и «Орфей» остался один. Блуждая взглядом, я всё-таки подняла глаза и посмотрела в расширенные в полумраке зрачки. Два тёмных тоннеля, в которых давным-давно скрылась та самая точка невозврата. Лицо в смятении, мятая рубашка, от крови местами липнувшая к телу. Передо мной сидел Разумовский. Передо мной сидел Чумной Доктор. И некуда было от этого деться. — Вы не ранены? — словно только сейчас осознав, что происходит, вдруг спросил он в ответ на мой взгляд. Тыльной стороной ладони я стёрла с губ железный привкус и покачала головой. — Марго, как обстановка? — Незаконное вторжение пресечено. Никто серьёзно не пострадал, — обезболивающим голосом проворковала Марго. — Что охране делать с нападавшими? Он посмотрел на меня, но только для того, чтобы не смотреть на лежащего человека. — Отпустить всех. И пришли кого-нибудь в библиотечный зал. Завтра этот бедолага встанет с постели с заплывшим лицом и невидящим взглядом, но всё это ничего, не смертельно. Хуже всего, что он встанет без цели в жизни. Конечно, если ему хватит ума бросить чёрное знамя. — Делается. Опираясь на кресло, я собрала ноги и с трудом встала, будто вообще разучилась ходить. Внутренности отдавались ухающей пустотой, расслаивались на лоскуты. Всё качалось, а кости будто размягчились и отказывались меня держать. Я вытащила из валяющейся неподалёку сумки влажную салфетку, вытерла руки, второй отёрла губы, а третью протянула Разумовскому, что поднялся без поддержки дивана. Прижатая к брови ткань мгновенно стала бордовой и вместо зелёного чая пропахла насилием и грубой силой. — Нужно приложить холод, иначе глаз совсем распухнет, — я указала на жирную ссадину полукругом возле глазницы. — И чем быстрее, тем лучше. У вас есть где взять что-нибудь… замороженное? — Отдел полуфабрикатов в ближайшем супермаркете подойдёт? Я издала короткий смешок, но он вышел насквозь истеричным, больше похожим на всхлип, от того, насколько нелепо всё это звучало после всего пережитого. Представлять себе миллиардера в кровавой одежде у холодильника с заморозкой в круглосуточном магазине даже не пыталась. — Идёмте. Я живу неподалёку. Когда-то я два часа стояла в Эрмитаже у картины Рибера, всё смотрела в желтоватые и тёмные силуэты. Вот, каким было теперь лицо Разумовского. Черновик иконографии, а не обложка глянца. Мальчишеские черты святого Себастьяна, заступника перед чумой. И в таком свете было более чем ясно, какая роль уготована мне.