Я бы узнал его по прикосновению, по запаху, я узнал бы его вслепую — по тому, как он дышит, по тому, как его ноги ступают по земле. Я узнал бы его даже в смерти, на самом краю света. — Мадлен Миллер.
Свет очень раннего утра крошевом сыпался через сетку искусственных бамбуковых листьев, загораживающих витринные окна. Крупные хлопья золотой фольги солнечными зайчиками на столе из красного дерева, где Юля чинно раскладывала палочки, ёмкость для соуса, подложку под васаби. Орудовать палочками Игорь честно попытался, но суши выскользнула и плюхнулась в плошку, расплескав тёмный соус. Дима пришёл ровно ко времени, когда в его стакане уже плавал фрагмент красной рыбы, спрыгнувший с палочек. — Не пей, козлёночком станешь, — предупреждающе кинул Игорь, когда Дубин потянулся к стакану. Его лицо тронуло недоумение, но, секунду наблюдая, как Игорь накалывает суши на прибор, как на копьё, он решил не спрашивать. — Ну, чего там у вас? В разрисованном скетчами блокноте, где-то между одноглазой старухой-соседкой Дубина и первооктябрьским висельником, покоился желтоватый листок стенограммы разговора. — Вот, пришло сегодня ночью. Отправитель неизвестен, но мы идентифицировали один голос. Игорь пробежал глазами ровные строчки. Имбирный листик медленно-медленно соскользнул с кончика палочки, шлёпнулся на тарелку беззвучно. Неизвестно: Можете вспомнить то чувство, когда вы смотрели на огонь? Что это было? (неразборчиво 0:20) Что изменилось потом? Сергей Разумовский: Полицейский, который расследовал это дело, был добр ко мне. Сказал, у него был сын такого же возраста. Ему на миг показалось, он провалился в волчью яму, дно которой ласково устлано кольями слов. Словно снова был мальчишкой, отцовская фуражка сползала ему на глаза, перекрывая обзор и тысячи: «Пап, а расскажи о…» раскрашивали его ночи. Он слушал истории о грабителях в масках принцесс; о неудачниках, решивших утопиться в фонтане; о жёлтом чемодане, содержимое которого так никто и не смог объяснить. Эта милиционерская рутина была его сказками братьев Гримм и историями о Супермене. Неизвестно: (неразборчиво 0:45) Оно очень «общественное»: вы убили этих мальчиков, но не испытывали стыда, пока об этом не узнали другие люди. Вам казалось, что вы поступили правильно, справедливо, пока ваша справедливость не вступила в конфликт с общественной. Полагаю, это и был первый раз, когда он появился, да? (неразборчиво 1:04) И только об одном деле отец никогда не рассказывал. О деле, помеченном тремя чёрными телами, тремя чёрными восклицательными знаками — палка позвоночника, обугленный череп. — Вот ведь… — вырвалось само собой, но договаривать он не стал: не из вежливости, просто не знал, какое определение лучше подобрать. Сергей Разумовский: Может быть. (неразборчиво 1:34) Почему? Неизвестно: Потому что Чумной Доктор — это всё, что вам ненавистно и всё, чем вы желаете обладать. Лист перед ним напоминал выигрышный лотерейный билет. Хоть он и не признал себя напрямую Чумным Доктором, это всё равно слишком удачная находка, как выловить жирного лосося в Фонтанке. — Отправлено через «Вместе»? — Да, — Дима кивнул. — А что? — Не отследишь источник… Может быть кто угодно. — Кому угодно нет смысла отправлять такое, да ещё и анонимно, — Юля даже перестала жевать и потянулась к листку через его плечо, ловя буквы объективом. Гром отвёл глаза. Пляшущие горелые человечки медленно растворились в фокусирующемся взгляде, и запах гари снова сменился на мускусный аромат её духов. — Ты на что намекаешь? Девушка небрежно пожала плечами, будто ответ был так прост, что не требовал разъяснений. — Если кто угодно мог это отправить, почему бы это не сделать самому Разумовскому? — Зачем ему себя подставлять? — Видишь, Игорь, в этом проблема с психами, — уголок губы у неё дёрнулся в снисходительной усмешке, точь-в-точь, как на том вечере в казино, когда он по глупости назвал Разумовского героем. — Никогда не знаешь, что у них на уме. Подошёдший официант своей тенью обрезал разговор. Игорь мгновенно сложил стенограмму вдвое, и все они приняли вид невинной компании друзей, собравшейся для обсуждения последних сплетен офиса. С претензией на diversity, это точно. В ответ на протянутое Дубину меню Игорь только бросил: «Ничего не надо, спасибо» раньше, чем товарищ вообще успел взять книжку в руки. Официант смерил их недоверчивым взглядом и поспешил ретироваться. — Ну ладно… — неловко потирая ладони о джинсы, протянул Дима. — А вы что-нибудь добыли? — А то, — Игорь даже не отдавал себе отчёта в том, насколько явные у него в голосе нотки самодовольства. — У этого птеродактиля новый контракт с частной военной компанией. И на десерт — закупка оружия. Даже без значка, в статусе «гражданского» он всё ещё справлялся с работой полицейского лучше, чем половина их отдела, если не управления вообще. Юля через стол протянула телефон с фотографиями — копия с копий. Иллюзорное преимущество. Юля вообще не привыкла напрямую касаться улик, а Игорь слишком хорошо понимал — если заберут бумажки, могут спугнуть Станкевича. — Какого именно оружия? — Да хрен его знает, — бросил Гром. — Это и не важно, тут уже хватит, чтобы арестовать все его счета. Никакой конкретики по видам: может, защитная система в офис, а может, новый огнемёт на костюм. Несмотря на то, что заказчиком был указан лично Разумовский, что-то подсказывало, что игрушки он покупал Чумному Доктору. На последней фотографии значился заказ на приличное количество наёмников, один из них по имени Сабуров был вынесен в графу «личная охрана». Пролистывая фотографии Дубин едва не скользнул чуть дальше положенного, где сухие строчки отчётов сменяются на утренние поцелуи в щёку. — Обалдеть, как вы это достали? — голос у Димы был едва ли не как у мальчишки, получившего последнюю модель игровой консоли. Игорь и Юля переглянулись, а потом выдали в два голоса: — У нас свои методы. — Вломились в номер их босса. Юля закатила глаза. Игорь только пожал плечами. — По закону такое нельзя предоставлять в суде, — перебирая в уме кусочки пазла, протянул Дима. — Но… мы можем, скажем, связаться с прокурором и убедить его в необходимости обыска номера, в ходе которого эти доказательства и будут добыты. Прокурор надавит на судью, а судья выдаст распоряжение на обыск номера. «Только бы чёртовы бумажки не разлетелись», — подумал Игорь. — Не знаю… — грубый холодный голос под сводом потолка кабинета Прокопенко всё ещё отзывался где-то в правом предсердии. — Не нравится мне его прокурорская рожа. Такие, как этот Рогожин только и знают, что блестеть искусственной позолотой погонов в лакированных кабинетах и лаять в залах судов. Где он был, когда выпустили Гречкина? Когда всё это закрутилось? Почему не вцепился судье в горло своими собачьими зубами так же, как сейчас щёлкал ими на Разумовского? Игорю просто была противна его вышестоящая судебная заносчивость. — Поверь, Рогожин хочет засадить Разумовского не меньше, чем мы, — отозвался рассудительный до скрипа зубов Дубин. — И с этими доказательствами у нас будет достаточно оснований, чтоб просто арестовать его. — Нет, Юля права, — Гром отрицательно покачал головой. — Лучше не дергаться. Внутри в черепе у него словно перекатывались стальные шарики, бились друг об друга со звоном. После бессонной ночи голова раскалывалась. Юля заметила, под столом нашла его ладонь и легко сжала — «Тебе бы отдохнуть». Он отозвался безмолвным «На том свете отдохну» в её отражение на стекле окна. — Почему? — Потому что тогда из противоречивой фигуры он станет мучеником, — просто пояснила девушка. Она тоже с трепетом ждала следующего хода — в себя сегодня с утра пришёл Вишневский. — Не станет, если докажем, что этот юный орнитолог — конченный псих, — бросил Игорь, уже руками отправляя в рот суши и спрашивая сквозь набитый рот: — Кто тот, второй, с которым он разговаривает? Первый голос был известен сразу, едва они только запустили запись. — Какая-то девушка, — Дубин только пожал плечами и начал перечислять варианты: — Можно запросить спектральный анализ голоса, сделать сопоставление с базой… — Нет у нас столько времени, — оборвал Гром. — И такие люди в базе не водятся. Тонкими пальцами Юля развернула стенограмму, вчитываясь в строчки, что вырастали чёрными стволами в большом тёмном лесу. И там, среди этих буквенных кустов, кто-то прятался. Кто-то, кто не хотел быть найденным. Кто-то очень… везучий. — Ребят, кажется, у меня есть подозрение, — и фрагмент видео с чужой фотографией паузно замер на экране телефона. Пара секунд поисков среди аудиозаписей разговоров с охранниками прометеевской академии и быстрых заметок. Нужно было лишь раздвинуть кусты руками. Дима придвинулся к столу, вглядываясь в смутно угадываемые черты. — Блюдо династии Цин… — он почти вслепую отыскал в блокноте рисунок тарелки с рыбками. — Чего? — Игорь непонимающе нахмурился, будто выброшенный из этого возникшего из неоткуда взаимопонимания между двумя его друзьями. — Она была в здании академии. — Таак… Юля кивнула. — И знала, что Рубинштейн погибнет по заверениям охраны. — А вот это уже тянет на хороший срок. Дубин уставился на замерших чернильных рыбок с пушистыми хвостами. Ещё одна копия. И ему показалось, они смотрели со страхом. Будто они знали, что с ними станет совсем скоро. Или это был лишь отпечаток им пережитого, его собственное отражение в их водянистых глазах. — Может, она просто хотела помочь? — несмело предположил он. — Ну так она и поможет, когда даст показания против Разумовского. И нам, и себе, — рассудительно и просто отрезал Гром. — Или отправится в места не столь отдалëнные за пособничество. — Шантаж предлагаешь? — Почему сразу шантаж? — он почти возмутился, словно это было личное оскорбление. — Взаимовыгодное сотрудничество. Мёртвая рыба в стакане пошла ко дну. Ещё живая скользила между водорослей в аквариуме за барной стойкой. И только бумажные китайские рыбки — не живые и не мёртвые — жалобно смотрели со страницы, не подозревая, какая пустота у них между чёрных контуров.***
Утро застало меня не на той половине кровати. И что-то было в этом такое неправильное, неудовлетворительное и недоговоренное. Из этих «не» я выложила себе дорожку к чужой двери. Перекладывала покрытие с усердием стандартного питерского бюрократа, отмывающего налоговые деньги на плитке. Рогожин жил в новом районе, в доме с двором, огороженным забором от попрошаек, алкоголиков, городских сумасшедших и прочих «деятелей искусства». Кто-то придержал мне дверь на входе и не пришлось звонить. Судьба, не иначе. Сегодня проснувшись я нашла белого журавлика из салфетки — лёгкого, как пёрышко, как растаявший полуночный снег. Он устроился на гнездовье на моей кухне, и я почувствовала необходимость если не оправдаться, но хотя бы объяснится с Рогожиным. Журавлику ещё зимовать, а псы птиц не жалуют. У двери в парадную я остановилась, подняв голову. Нашла глазами его окно — шторы открыты. Не раскрытые объятия, но хоть что-то. От прохожих во дворе падали длинные тени, обозначая ранний час, и вся чехарда прошедшей ночи казалась дурным сном. Нервно помявшись на пороге, я заглянула в сеть. Профиль Вишневского во «Вместе» ожил: белая рука на тёмной книжной обложке на белом больничном одеяле, под пальцами угадывался «Франкенштейн, или Современный Прометей» Шелли. Подпись: «Ничто так не тяготит нас, как наступающий вслед за бурей страшных событий мертвый покой бездействия — та ясность, где уже нет места ни страху, ни надежде». Просто и со вкусом. Это ясно давало понять — он не собирается отступать. Никто не собирается. Это не будет тем сном, что забывается с рассветом. Такое будет только въедаться в поры чёрными дырами. Я набрала простое сообщение: «Принесла кофе, стою внизу». Без всяких неловких извинений, все оставила ему. Почувствовала, как стучит в неспокойных висках кровь. Моя ушедшая в кому мигрень едва заметно шевельнулась — молчала ведь столько времени. В окне что-то мелькнуло, тогда я нажала номер на домофоне. Пару секунд гудки улетали в никуда, потом что-то хрустнуло и дверь открылась. Рогожин встретил меня на пороге, и я поняла, сегодня всё будет наоборот. — Двойной американо, без сахара, — я извинительно улыбнулась, мол, видишь, я всё помню. — А во втором что? Керосин? Провокация, но беззлобная. — Безкофеиновый латте. Вроде бы и кофе, но вроде бы и без вреда. Лёгкая уступка, на полшага назад. Компромисс с самой собой. Почти ничего не значит. Чуть-чуть не считается, да? — Извращение, не находишь? Ещё один правильный, консервативный. Если кофе — то стандартный американо, если отпуск — то на море в середине лета. Если и болеть — то разве что простудой или за Зенит. Никаких страданий возвышенной души. Я пожала плечами, не зная, как должна на это ответить. Он молча взял стакан и пошёл на кухню, освободив мне проход. По сравнению с моей гостиной, у него всё было чинно. Весь мир моей квартиры будто слегка нарушился, нитки кое-где расползлись и всё неестественно передвинулось. Я подумала про бутылку мятного шампуня, найдённую впервые за долгое время на краю в ванной. Рогожину по наследству от отца и деда досталась не только профессия, но и мебель. Тяжёлый резной стол и массивный диван с обивкой, похожей на обои, среди стен новостройки выглядели странно. Мне вспомнились серый диван, холодный каменный пол, стёкла и экраны, стеклянные столы и современный камин. У Рогожина всё было основательное, корнями уходящее в прошлое. У Разумовского — блестящее, направленное в будущее. Наверное, поэтому в глубине души я ещё только зайдя знала, чем закончится этот разговор. — Что у тебя с лицом? Моё лицо — не настоящее, вот и ответ. Я поймала своё отражение в стекле серванта, за которым старился раритетный венгерский фарфор. Ранка на губе стала своей, привычной. Я коснулась корки крови языком. — Вписалась в незакрытую дверцу шкафчика. Он издал неопределённое «Ммм…», очевидно, подвергнув сомнению каждое моё слово. Ещё одна профдеформация. Расселся по-хозяйски в кресле, прямо напротив шахматной доски с хаосом фигурок. — Говорят, ты себе новую работу подыскала. «Говорят…» говорят, когда пытаются уйти в тень, скрыть себя. «Говорят» — это всё равно что «случайно услышал». Вот только я была уверена, случайности тут не при чём. Заявление об увольнении только сегодня с утра оказалось на столе моего начальства, а значит, выводы Рогожин сделал заочно по одним только слухам и дурацким постам. — И как? — не унимался он. — Полный соцпакет? Страховка? Оплачиваемый больничный? Я сморщилась и бросила зловредно: — Ох, конечно, продолжай, ты почти довёл меня до сарказма… В прищуренных глазах, в разложенном на спинке дивана мундире, в его нахальном тоне и в том, как он вылил кофе из стаканчика в свою кружку безошибочно угадывалось пренебрежение. Но не ко мне персонально, скорее, к выбору, который сделала. Я подошла, села рядом, отставив свой многострадальный кофе. — Слушай, я не прошу тебя извиняться… — Что, прости? — громко перебил он. — … За то, что ты повёл себя, как мудак, — договорила я. Он пару раз моргнул, будто выжидая, что я закончу мысль, которая казалась ему оторванной от контекста и потому бредовой. Я замерла под этим взглядом, чувствуя, что ещё немного и у меня начнёт слезать кожа. — Я вот всё думаю, когда же до тебя дойдёт, а ты продолжаешь меня удивлять, Лилич! — восклицание радостно-истеричное, он даже не назвал меня по имени. — Тебе что, настолько важно быть страждущей, что ты готова ехать через весь город, чтобы только напомнить мне, как плохо я себя вёл? «Три дня я гналась за вами, что бы сказать как вы мне безразличны!». Может, вместо того, чтобы обвинять меня в том, что я выполняю свою работу, тебе тоже стоит начать нормально выполнять свою? Он рассмеялся, но смех этот был тяжёлым, выматывающим, похожим на кашель туберкулёзного больного. Я сидела, очи долу, ни живая, ни мёртвая, крутя в руках фигурку чёрного короля. Наконец, спокойным тихим голосом отозвалась: — Работа доктора в первую очередь — спасать людей. Поэтому я и здесь. За пластиковым окном в клубок сворачивался дорожный разъезд, пронеслась скорая. Всё о том же. Какое-то время мы молчали каждый о своём, наконец, он ушёл на кухню, вернулся с сигаретами и закурил прямо в комнате, наплевав, что я или старая мебель провоняем табаком. — Ладно, может, мне и правда не стоило так себя вести тогда, — размеренно, словно вывел ответ из сложного уравнения, произнёс Рогожин. — Но видишь, в чём вся соль… ты думаешь, у нас тут Зазеркалье. Ссыпав пепел в пустой картонный стаканчик из-под американо, он вытащил у меня из рук фигурку, поставил её на доску. Рядом с королём с лёгкой руки Рогожина выросла королева. Дымные ежи клубились над клетками, как ежедневные питерские облака. Мне казалось, я стою на чёрной клетке рядом с ферзём белых (светлая футболка не безразмерна, наоборот по фигуре) в статусе, скорее всего, криво ходящего слона. Потому что зигзагами удобно уворачиваться от лишних вопросов. Но Рогожин разыграл другую партию. — Вот только Алиса не станет из пешки ферзём. Знаешь, почему? — лёгкий щелчок указательным пальцем, и главная фигура опрокинулась и покатилась с шумом через клетки. — Потому что он никакой не король, он вообще вне доски. Он долбанный гроссмейстер, который вертит вами всеми как хочет и пускает фигуры в расход, потому что такова его тактика. Он сказал «вами», сразу чётко проводя грань между собой и мной. Встал, пошёл выбросить окурок. Маленькая пешка, которую он выбрал мне тотемом, стояла в первых рядах. Я полезла в карман, нащупала телефон. Рогожин не знал, что мне куда больше подходит фигура коня, перепрыгивающая головы. — И единственный способ остановить это — если другой гроссмейстер переиграет его, — вернувшись, подвёл итог он. — И у кого из нас большее самомнение? Рогожин даже не шелохнулся. — Я не только про себя. Очевидно, про систему в целом. Про всех его коллег и может даже про психиатров, если назначат новое заседание. Он часть этой системы, вросший в неё вековыми корнями своих предков. Проще сжечь лес до тла, чем выкорчевать. — Шахматы — не командная игра. — Если ему можно нарушать правила, почему мне нельзя? — Ну так нарушь ещё одно, последнее. Выйди из игры, — больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы он сказал «да». — Я не хочу, чтобы тебе стало хуже. Зови это рокировкой, если тебе угодно. — А если кому-то другому станет хуже — это нормально? — Да плевать мне на других! — я с шумом поставила коня поперёк доски, невпопад. Сорвалась. — Паш, пожалуйста. Не потому, что я желала кому-то зла, но потому что была уверена — любой другой прокурор окажется более мягкотелым, уступчивым. Он предпочтёт договориться, а не идти ва-банк. Рогожин все свои компромиссы безжалостно выкидывал вместе с окурками. — Он тебя прислал? — долго изучая моё лицо, наконец спросил он. — Чтобы я тоже трусливо сбежал и позволил этому уроду делать, что он захочет? Что-то кольнуло у четвёртого ребра от этого «тоже». Эта боль меня разозлила. Непроизвольно повысив голос, я вскочила с дивана. — Не в тебе дело, Господи! Лицо Рогожина сначала потемнело, а потом от щёк и лба стала разливаться краснота, и спящий Везувий забурлил лавой, поднимая температуру. Даже когда он опустил голову, я видела это только лучше. — Ты так трясёшься за свою репутацию, что не замечаешь — это уже не просто дело о каком-то террористе. Все эти фонды, организации, адвокаты — всё это работает не на Чумного Доктора! Вдруг что-то хрустнуло и Рогожин сорвался остервенелым: — Да я собственноручно придушу этого ублюдка и всех его адвокатов, если придётся! Тонкая шея белого короля в его руке переломилась пополам. Я ждала этого, зная, он из тех людей, что умрут за справедливость, а Чумной Доктор — вот совпадение — за неё же убьёт. Конечно, Рогожин говорил не буквально, но ему хватило бы смелости разрушить кого-то до основания: ведь придушить, значит, перекрыть кислород. — Вместо пешек лучше позаботься о себе, — наконец, спокойно договорила я. — Им-то ничего не угрожает. У них обоих была сотня возможностей избавиться от меня действием, но, что важнее, сотня возможностей избавиться от меня и бездействием тоже. Я всё ещё здесь, а значит, я не только не представляю угрозы, но имею какую-то ценность. Эта мысль позволяла мне спать такими ночами, как сегодня. — Пока что, — процедил в ответ Рогожин. Я ничего не ответила, только оставила его одного, тихо прикрыв за собой дверь. В шахматах ещё можно сыграть в ничью, но он бросит всё только в одном случае — если в чужих глазах станет ничем не лучше того, с кем борется. Шах и мат. За такое уже точно бесполезно будет просить прощения, но если цена чужой жизни — полтонны ненависти, так уж и быть. Уже в лифте я поняла, что оставила холодный кофе в квартире, вынеся кое-что другое. Экран телефона спрашивал меня: «Остановить запись?» и нажала «Да». Теперь да.***
Потолок у Исаакиевского собора уходит куда-то в неведомые дали, здесь так много пространства и так странно мало людей. Может, он бредит? Не бывает же так легко и сказочно. Обещанный Станкевичем телохранитель не опаздывает, это он сам пришёл рано. Вместо успокоительных за дёснами, решает успокоиться иначе, отвести глаза и душу между праздношатающихся иностранных туристов. Его никто не замечает то ли потому что безразмерная чёрная толстовка прячет тело, капюшон — голову и волосы; то ли потому что они все смотрят наверх, любуясь кругом обступающих золотых ангелов с андрогинными юными чертами. Он на них не смотрит, потому что у него своё ангельское лицо — только сточенное синяками и ссадинами, едва заживающими порезами. И тоже с чертами — только рогатыми и хвостатыми, которые прячутся под кожей. По расписанию через десять минут подъем на колоннаду, а через полчаса — отбытие на другую туристическую точку. По расписанию нам на этой неделе распинать Христа. Чужие шаги не отзываются шумом от пола. Он смотрит на фигуру у своего плеча слегка скучающе, как на фильм, который видел уже сотню раз. Поток туристов выплывает в соседний неф, оставляя троицу. Если белокрылая птица под куполом вместо Святого духа, он сам вместо Сына, то его тень в строгом пиджаке вместо Отца. Правда что-то в ней неверно, переломано. В этот раз копия неудачная. Он щурится в трещины на почему-то загорелом лице. И в этот раз его бездна не смотрит на него в ответ. — Тебя что, вообще нельзя оставить без присмотра? Голос гнездится птицами между рёбер, в опасной близости к сердцу. Это не его собственный голос. Господи помилуй… Пустой желудок пережимает холодная потная рука иррационального ужаса. Мертвецы — его мертвецы — пришли воочию, пришли, чтобы убить его в чужом лице. Он глядит на переливающийся кулон на чёрной ткани, как серебряный полумесяц на тëмном небе, такой, что вспарывал ему грудную клетку долгими сырыми зимами. А теперь все, отзимовал? — Меня не было всего ничего, а ты уже устроил чёрт знает что, — говорит в него, будто складывает слова в раскрытый от страха и недопонимания рот. Он хватает воздух, хватается за воздух. — Нет, ты не он… он же… И впервые за долгое время протянутая в пустоту рука находит опору. Чужие пальцы впиваются мёртвой хваткой в предплечья, голос шипит предупредительно: — Тихо, тихо… — Олег оборачивается по сторонам, будто их караулят звери. — Не надо привлекать лишнего внимания. И птица под потолком собора светится белым, спасительным светом, и фрески прыгают назад, и ничего больше не остаётся в этом мире, кроме простого вопроса в углу, куда Олег его оттаскивает: — Зачем всё это? У него сотни сотен ночей репетиций такого разговора, а теперь он молчит, как дурень, сползая по стене на пол. — Олег, ты же был мёртв… — имя не держится на языке, набивает поднёбное пространство будто сырыми комьями могильной земли. — Я видел документы, я же… — Вчера мёртв, сегодня жив, — отвечает так же безхитростно, как «так точно». — Ты сам сказал Станкевичу, что тебе нужен лучший телохранитель из возможных. Зажать голову руками, запихать всех своих черепных монстров обратно, все голоса пропихнуть через носоглотку, утрамбовать ногами. Он затылком прижимается к холодному мрамору позади. — Я схожу с ума… — рукой в широкий карман толстовки, где жёлтые пилюли игриво шуршат здравомыслием в белой баночке. — Это всё не по-настоящему. — Хватит, — он безкомпромисно вырывает из рук упаковку. — Они уже достаточно напичкали тебя таблетками. Руками впивается, силой поднимает его на ноги. Как в том приютском дне, где забитый мальчишка в углу рыдает в колени, пока чужая тень не отрезает ему свет и не поднимает его точно так же. — Там была Венера, а они сразу: «извращенец», а это — Ботичеееели… — Пошли, я научу их любить искусство. Один всё время болтается в пруду, который сам себе наплакал. Второй приносит сачок и вылавливает его без труда, вытаскивает на твёрдую почву. Волочит его за собой на свежий воздух, и Питер плавится и затекает в пробелы между плиткой мостовой. — Сейчас мы поедем в башню, по дороге — придёшь в себя, а когда доберёмся — объяснишь мне, что ты натворил. Он цепляется за его рукав в испуганном жесте, проверяя на прочность, на плоть и кровь. — Ты не исчезнешь? — Больше нет. — Даже после того, как узнаешь, что я сделал? Олегу до таких распахнутых глаз долгие километры пыльных сирийских дорог. Идущий в ад попутчиков не ищет, но никого из них время лучше не сделало. — Особенно после этого. У одного из них точно внутреннее кровотечение. Человек умирает, снаружи просто не видно.