Добыча для охотника

Но мне — люди, и те, что обидели — вы мне всего дороже и ближе. Видели, как собака бьющую руку лижет?! — Владимир Маяковский.

Кукла в колыбели двадцать на десять. Маленькая, с гладким глянцевым лицом и огромными зелёными глазами. Она была моей любимицей в платье из белых рюшечек, и колыбель у неё была тоже с кружевами, обитая мягким поролоном, с пуховыми подушками. Уезжая из старого дома, я видела голову этой куклы на соседском заборе: по-славянски бешено и привкусом полыни в середине июля. Бессмысленно и беспощадно. — Когда-то, много лет назад, мой коллега журналист и писатель Эмиль Золя написал: «Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на чёрное дело народ, который довели ложью до исступления» и тем самым положил начало восстановлению справедливости. Сегодня я собираюсь сделать то же самое. Вишневский в коробке телевизора светился от экрана за его спиной, вынесенного на постамент, с которого он вещал. Коротко сбритые в больнице светлые волосы делали его похожим на монаха в белой марлевой рясе, перекрывавшей ожоги, прятавшей их от взглядов. — Сегодня я спрашиваю от имени Алёны Трановской, от имени Андрея Рубинштейна, от имени всех людей под чёрными знамёнами на площади Искусств, площади Тургенева и Ломоносова, у Юсуповского сада и Большого дома. От имени всех тех, кто не может говорить за себя — сколько ещё должно погибнуть и пострадать, прежде чем всё это кончится? Просторная парковая площадь с безликими людьми молча внимала под гильотиной надписи «прямой эфир»: так много глаз, так много света и так мало воздуха. Было уже даже непонятно, за что или против чего все эти люди. Стихийные сборы стали входить в привычку, тут и там на теле города периодически появлялись язвы. Исчезали в одном месте, образовывались в другом. — Чумной Доктор — кем бы он ни был — не взялся из неоткуда. Его создали все те, кто допустил таких как Исаева к нашим деньгам, а таких как Зильченко — к нашему здоровью. Его создали те, кто позволил им процветать; те, кто избивает мирных протестующих в автозаках; кто читает наши переписки; кто закрывает прометеевские академии. Те, кто ждал, пока город заполыхает, чтобы начать пересматривать судебную систему. Но одной судебной властью всё не ограничится. Крадущееся за мной по стёклам шкафов и зеркал в ванной лукавое отражение принадлежало какой-то другой Алисе, дурной. Я обвела губы алой помадой, чтоб перетянуть внимание с мертвецкой бледности. Моей мигрени бы не понравилось, но она сопела во сне. Лицо у меня стало, как стена здания с натянутым на нём искусственным печатным фасадом. Местами тоже стабильность отклеивалась по углам от сырости и морщинилась от ветра, но в целом симпатично. — И если вы думаете, что вас это не заденет — вы ошибаетесь. Ни безразличие, ни конформизм не спасут вас. Если даже самые богатые и влиятельные люди этого города вроде того же Сергея Разумовского не могут быть в безопасности — что говорить об обычных гражданах? Я невольно дёрнулась, передавила помаду, и мягкая палочка обломилась. Красный кусок сполз по раковине в слив, оставив полоску, как от волочившегося трупа. До терапии оставалось ещё несколько часов, так что я простила себе такую отвратную аллюзию. — Я понимаю, что за мои слова меня захотят кинуть в костёр, но я уже обжёгся, — ровно в момент, когда я вернулась из ванной, Вишневский потянулся и дёрнул края своих бинтов. — И мне нечего бояться, потому что я знаю, кто виновник этого, кто прячется в тени. Белые ленты заструились вниз. Он словно расходился на ниточки: все его кукольные швы сейчас распадутся, и соломенная набивка вылезет наружу, осыпется в наплаканные ночью лужи. По толпе прошёлся еле слышный придушенный вздох, когда тусклый свет очертил поднятые руки. Кожа сморщилась, облизанная огнём, сложилась гармошкой, уродливые рубцы исполосовали тело, очагами очерчивая куски обгоревшей плоти. Это были руки столетнего старика. Иссушенная пламенем до состояния пергамента кожа обтягивала кости, делая всё от кисти до плеча, теряющегося под футболкой, трупным. Я застыла, с извращённым любопытством глядя на экран. — Из всех преступников — поджигатели, пожалуй, самые скрытные. Анонимность обеспечивает им уверенность, но я не доставлю больше им такого удовольствия. Человек, ответственный за пожар в моём доме — тот же человек, что был в квартире покойной Алёны Трановской. Электрический заряд ударил в висок так, словно кто-то у меня в голове катал шаровые молнии на манер боулинговых шаров. В чужих глазах всё это могло иметь ясный смысл просто потому, что Трановская переписывалась с Вишневским. Так легко представить расстрельный список в виде отрезка, где на одном конце — адресант, а на другом адресат. Двое могут хранить секрет, особенно если оба мёртвы. — Нам сказали, что Чумного Доктора поймали, но его имя никто не разглашал. Нам сказали, что катализатором вот этого, — он снова поднял руки, демонстрируя топографию боли. — Являлся определённый состав. Вот такой. И видео замелькало на экране. На нём белорукавные, синерукие криминалисты вытаскивали металлический ящик с жёлтыми колбами. Я уже видела такие: последний раз встреча с ними закончилась дребезжащим в нервах ужасом. Чья-то квартира, съёмки рваные, явно на телефон, короткий отрывок. Стены в квартире полуразрушенные, полки забитые хламом, обжитые. Боксёрская груша на фоне большого резного окна, как приунывший, вышедший в тираж спортсмен. Никаких компьютеров, разве что экран старого телевизора, седой от пыли: ни единого признака естественной среды обитания IT гениев. — Эта квартира раньше сдавалась офицеру Санкт-Петербургской полиции, которого некоторые… «журналисты» уже опрометчиво окрестили супергероем, — у него прямо в словах слышались эти кавычки, сам голос был закавыченным. — Журналисты, которые, очевидно, сами замешаны в происходящем. А данное видео мне прислал уважаемый человек, знающий изнанку всей этой системы. Я не призываю никого верить мне. Ваша вера никак не изменит того факта, что завтра может запылать любой дом. Он не назвал ни единого имени, и это было такое нелепое избегательство. Как поцелуй молодой модели и старого миллиардера, как плотные шторы в дешёвых засаленных гостиницах на трассе, как пищание на матных словах в эфире — все делают вид, будто не знают, что за скрывается за всем этим на самом деле. — Так что сегодня, как и мой коллега много лет назад, я обвиняю. Обвиняю исполнительную власть этого города в том, что она находится в сговоре с преступником. Я обвиняю судебную власть этого города в том, что она осуждает невинных и упускает из виду виновных. И я обвиняю законодательную власть в том, что она всё это допустила. Гай Фокс бы не справился лучше. Я медленно осела на диван, думая, как бы впитаться в подушки. Аура пострадавшего придавала всем словам Вишневского особую притягательность, оттенок постправды, но красивый, с шиком. Как бы он ни выставлял себя непредвзятым — высушенная плоть на руках не давала ему этого сделать. Но вот беда — это уже не важно. Кричащего «Пожар!» никто не будет просить предоставить логичные объективные доказательства возгорания и пару свидетелей в придачу. Все просто начнут паниковать. Резкий стук в дверь сбил и без того хаотично разлетающееся вороньё мыслей. Экран схлопнулся по щелчку кнопки. Неужто Рогожин? Нет, он бы написал. Никого другого, кто мог бы заявиться ко мне в квартиру, я представить не могла. На краткий миг у меня в голове промелькнула болезненная пугающая мысль о чёрных знамёнах. Если они узнали, где я живу? Эхо слов Вишневского вылезало из трещин на штукатурке и углов, перебирая паучьими лапами. Ваша вера никак не изменит того факта, что завтра может запылать любой дом. Я глянула на экран электронного «глазка». Чёрная куртка, сначала даже не поняла, кто это. Потом он повернулся, и бляшка полицейского значка мелькнула перед камерой. Офицер подпирал мою дверь снаружи колючим взглядом. Я выглянула в щель, ограниченную цепочкой, с лестничной клетки сразу потянулся сквозняк, обернувшись петлёй вокруг моих босых ног. — Полиция Петербурга. Сержант Довиченко, — вместо приветствия выдал он. — Лилич Алиса Александровна? Это двойное «А» кольями подпирало мне подбородок, не давая ничего сказать. Я просто кивнула. — Вы будете вынуждены проехать со мной в участок. — Почему? — По подозрению в сговоре с обвиняемым по делу Чумного Доктора, — он на секунду осёкся и перешёл с официально-уставного на раздосадованно-гражданский. — То есть, этого… тьфу, короче, поехали уже! В участке разберётесь. Пару секунд я, как остекленевшая дура, стояла в прихожей в своём платье с кружевами на ключицах, думая, как скоро моя голова окажется на частоколе. Потом медленно отворила дверь, оставив полицейского на пороге и пошла за сумкой. Офицер нетерпеливо постукивал пяткой о порог. Солнце за окном окончательно бледнело, становясь похожим на голову суицидника со вскрытым горлом. Уходя, я остановилась на краткий миг у кухонной тумбы. Секунда колебаний. Я прихватила бумажного журавля, сунула его в карман, бережно прикрывая ладошкой от бури, и мы стали спускаться вниз к машине. Уже в салоне я спросила зачем-то: — И даже наручников не будет? Офицер недоверчиво посмотрел на мои развёрнутые на коленях бледно-хрустальные запястья и поинтересовался без подтекста, будто правда хотел знать моё мнение: — А вам хотелось бы? Остаток пути мы проделали в тягучей дёгтевой тишине, вплоть до самой допросной. Я узнала комнату сразу. Меня проводили туда же, где я когда-то общалась с Громом, только стул теперь был другой: неудобнее, твёрже. Почти раскалённый. Сержант впустил меня внутрь и, вопреки его словам, разобраться я всё ещё не могла, как не старалась. В зеркальном стекле отражалась сжатая коричневыми стенами белая фигура. Красные губы смотрелись в этой обстановке странно, вызывали неуместные ассоциации с посетительницами подобных мест из определённой профессии. Кто-то на той стороне, возможно, пялился на меня, там шло распределение ролей. Я поняла это, когда дверь допросной открылась и в комнату вошли двое. Плохой коп представился Цветковым, а хороший Дубиным. Я его узнала по отражению китайских фарфоровых рыбок в стёклах очков. — Вы имеете право хранить молчание, — начал с налётом пафоса плохой коп. — Всё, что вы скажете может и будет использовано против вас. Меня тянуло спросить много ли американских фильмов про полицейских он пересмотрел, прежде чем решил, что начинать разговор вот так вообще нормально. Я сунула руку в карман расстёгнутого пальто и погладила мягкие салфеточные крылья птицы подушечками. — А теперь, Алина, говорите, почему… — Алиса, — резко перебила я. Он смутился, уголок его театральной маски сполз. — Ч-что? — Алиса, не Алина. Крупицы уверенности, которые я тратила, перебирая в голове все варианты. Что у них может быть на меня? И почему сейчас? Молчали столько времени. — Вы понимаете почему вы здесь? — спокойно поинтересовался второй офицер. Идеализм новичка мелькал отблесками электрической лампы допросной в его тёмных зрачках. Лучше беречь слова, пока они не понадобятся. — Не особо. Я внимательно посмотрела на мальчишеское лицо и вспомнила вдруг, что именно его называл Рогожин как свидетеля в деле Чумного Доктора: он помог первому подозреваемому сбежать. А теперь, вместе с тем видео Вишневского, вместе с групповыми фотографиями Пчёлкиной с её страницы всё становилось ясно. Эта несвятая троица знатно вляпалась, по самое горло увязнув в питерской грязи и пепле. Эта мысль придала мне ещё больше храбрости. — Если вас интересует экспертиза, вам лучше обратиться к моему бывшему начальству. Я больше не имею к этому делу никакого отношения. — Почему в экспертизе вы сказали, что подсудимый — вменяемый? Дубин спросил не провокации ради, ему правда было интересно, как я такое допустила. Он, кажется, понятия не имел, как работает система. — Вменяемость предпочтительна, она позволяет добиться высшей меры наказания. Я только развела руками, давая понять, что тут и я, и они бессильны. Болтаемся в одной насквозь дырявой лодке, вычерпывая воду столовыми ложками. Мне повезло, у меня-то под одеждой жабры. Цветков придвинулся, и в его прищуре безошибочно угадывалась деланная угроза. — То есть вы не отрицаете, что он больной? Тоже мне, Большой Злой Волк. Местами швы костюма расходились, и то из-под голубых рукавов, то из-за туго застёгнутого воротичка вылезал белый овечий мех. Меня так просто не проведёшь, я знала настоящих волков и вообще разного рода зверей. Я складывала руки в волчьи пасти, входила в клетки ко львам и гладила лисьи загривки. — «Больной» — понятие очень расплывчатое, офицер, — я снисходительно улыбнулась. — Как психиатр я могу назвать «больным» и ваш комплекс неполноценности, однако, этого будет недостаточно для заключения о невменяемости. — Следите за словами, гражданка, — оскалился плохой коп. — Оскорбление сотрудника при исполнении карается серьёзным штрафом. Зубы настоящих зверей ты различишь во тьме, только когда они сомкнутся на твоём горле. Это было скорее забавное замечание, чем оскорбление, но я вскинула ладошки в сдающемся жесте, мол, я, конечно, в вашей милости, вы же представитель власти. Сдержанно улыбнулась в себя, решив не лезть на рожон. Он подумал, я стушевалась. — А теперь потрудитесь объяснить, зачем вы пронесли спички в клинику, где содержался подсудимый? — Экспериментальная диагностика. — Хорошо, а как вы объясните своё присутствие в здании Свободной Академии на Большом проспекте в день, когда случился пожар? — Проходила мимо. Попасться на дрожании голоса, на секундной заминке, на неуверенном тоне — смерти подобно. Но для начала им придётся изловить меня. Нужно быть изворотливой, хитрой, скорой на выдумки, а главное самой уверовать в собственную ложь до последней клетки в теле. — Мы знаем, что это вы звонили в участок, — легко и просто вдруг произнёс Дубин. Я помолчала, вспоминая мрачный противочумной форт. Где-то снаружи пошёл дождь, но отсутствие окон в допросной делало его нереальным. Мы сидели в этой комнате как в камере депривации. Я глубоко и устало вздохнула и вдруг почувствовала, что воздуха становится маловато. — Господа офицеры, вы знаете сколько стоит час времени психотерапевта? — вопрос риторический, но офицеры переглянулись. — Шесть тысяч рублей по самым скромным расценкам. Я придвинулась к столу, упёрлась локтями в столешницу. Капли барабанили где-то в водостоке, глухой звук еле-еле доносился сюда, расслаивая тишину. Я была частью этой системы, была уверена, что знаю острые углы и скользкие места, знаю трещины, в которые можно пролезть и вмятины, где удобно свернуться в клубок. Но больше всего прочего я была уверена, что знаю кто всё это устроил — Рогожин. — Так что если у вас нет никаких реальных доказательств и вы не намерены пользоваться моими услугами, могу я пойти? Только он мог стать инициатором подобного. Он уже присылал ко мне своих людей, уже ставил под сомнения все мои слова и знал про спички. И он прекрасно понимал, почему я просила его уйти. Лучшая защита — нападение, и он решил напасть самым очевидным способом. Вывести меня с шахматной доски пока его самого не сбросили. Мне только хотелось верить, что он, как и я, действовал из лучших побуждений. Мы оба нежно гладили руки в наручниках; обнимали тела, переламывая хрустящие кости; аккуратно целовали размозжённые лбы и любяще улыбались зарешеченным лицам. — Нет, не так быстро, — неутешительно покачал головой офицер Цветков. Его напарник вытащил что-то из папки без опознавательных знаков. Придвинул ко мне желтоватый листик с заборчиками текста. Осеннее поле, исчерченное пашнями. Только на этом ничего хорошего не вырастет. — Вы это узнаёте? Я уставилась на своё имя перед репликами. Половина текста была замаркирована словом «неразборчиво», но всё самое важное уродливо выпирало вытертыми костями трупов из земли. — Спектральный анализ показал, что второй голос на записи и голос звонившего в день пожара — идентичны. Алиса из пентхауса башни смотрела на меня с междустрочья, улыбалась по-дебильному, спрашивала голосом моей потягивающейся мигрени: «Ну, помогла? Себе теперь помоги». Алиса из пентхауса башни стояла, раскинув руки под питерским промозглым дождём начала ноября, смешивалась с мутной водой у несправляющихся водостоков и гнила от влаги. Колокольный исаакиевский звон трещал у неё в висках. Бермудский треугольник станций метро трёх «С» — Спасской, Садовой и Сенной поглощал её. — Откуда у вас эта запись? — Вопросы здесь задаём мы, — нуарным голосом отозвался Цветков. — Неприемлимые улики ничего не значат в обвинительном деле, — огрызнулась тут же я, вынуждая их ответить, чтобы заставить меня поверить в реальность происходящего. Они отследили мой номер после звонка с форта в день пожара на Васильевском, сравнили голос: ничего сложного. Одно только непонятно — Рогожин нигде не мог достать такое. Ни при каких условиях. «Вместе» неприступна, ведь так сказал её создатель… — Её прислал нам анонимный пользователь сети. Зазеркалье двухстороннего окна в допросной не изменилось, но белая фигура в нём сжималась — обратный процесс из ферзя в пешку — шахматы неправильные потому что гроссмейстер болен и проклят. А пешка всё уменьшалась, пока её птичье сердце билось так, что размазалось желтком об северные рёбра. Пока она не стала походить на маленькую девочку, заблудившуюся в собственном Зазеркалье, понимающую, что чудесатый сон превращается в ночной кошмар. — Вы понимаете, что это соучастие в преступлении? — вопрос Дубина болтался где-то на переферии, долетал так же, как звук капель — нереально, с трудом. — Вы знали, что он сделал, но не пошли в полицию. А девочка всё бежала по мягкому пепелищу, глядя на размазанные персиковой гуашью лица прохожих с тысячами глаз на фоне зарева полыхающего города. Никто не пойдёт гулять по Невскому, не станет держать Всадника на ладошке, не вытянет шей через парапет к Фонтанке, не увидит, как крутят фуэте в Мариинке. Останется только кричать. — А это десяточка в зависимости от ситуации. Меня затрясло, как на морозе. Чужие льдистые глаза с изнанки смотрели на меня, как на рыбную кость, вставшую поперёк горла. «Марго отправит вам всё через сеть «Вместе» — так информация будет в большей безопасности». Наверное, это Марго всё напутала, заглючила, внутренний сбой, ошибка системы — что угодно, Господи, что угодно. Где бы ты ни был, каким бы неделимым не оказался — мне не надо хлеба насущного (всё равно в глотку не влезет) и со своими долгами я сама разберусь, но избави от лукавого, чьим взглядом я так внезапно смертна и уязвима. — Но этого можно избежать, если расскажете нам правду. Осторожный дружелюбный голос Дубина, всё равно что голос соседского мальчишки, зовущего тебя гулять. А ты на балконе, взаперти, с головой, зажатой между прутьев ограждения, жертва панельного отчаяния. — Я не понимаю, — и это было единственное, что я смогла нарыть в пустой голове. Моя мигрень могла бы свеситься с этого балкона и крикнуть: «Алиса не выйдет сегодня гулять, соседский мальчик, у неё переломаны ноги! Мы принесли её в жертву создателю». Она ведь сама вызвалась — благое дело, высочайшая честь быть располосованным, вырвать сердце на вершине башни и вложить его, ещё бьющееся, в чужие руки. Вопреки всему, оно у меня ещё есть. Было. — Значит так, — с плеча рубанул плохой коп, прекрасно понимая, что теперь инициатива полностью его. — Либо вы соглашаетесь дать показания против этого психа в суде, либо мы записываем вас как соучастника. Я сползала на стуле, плавясь от электрического света, от горящей жаром спины. В зеркале стала отражаться одна голова. Меня тошнило, и коричневые квадраты настенной плитки распадались на куски. — Если вы скажете, что он угрожал вам — все поверят, — пытаясь успокоить меня, добавил хороший коп. Все поверят, кроме меня. Но каким соблазнительным было предложение: прикинуться жертвой, истязаемой, дрожащей в страхе. Слушать и поддакивать тихим вздохам в зале суда: «Надо же какая Красавица в лапах такого Чудовища». А самое главное, после всего, предложение ещё и честное. Я впервые будто увеличила масштаб и произошедшее вдруг предстало передо мной крупной картинкой. Белый лист бумаги разлинованный для дачи показаний лежал передо мной, а я думала обо всех этих «Я без тебя не справлюсь», просьбах о терапии, уворотах от моих вопросов, моём чудном спасении (дважды). Когда он придумал этот план? Ещё до пожара в академии, это точно. Должно быть, когда на траве футбольного поля я сказала, что всё это ради меня самой, вложив ему в руки конец собственного поводка. Беги, забавный звёрёк, но не убегай далеко. Помни, что у тебя есть хозяин. Всё вдруг стало ясным и прозрачным, как летний полдень, как разбор простейшей шахматной партии. Всё, кроме одного — зачем? Потому что когда-то я сказала, что не сдам его? Проверить на преданность? И тут, обернувшись на каждый его образ в собственной памяти, в свете этого проржавевшего нимба, я поняла. Дверь допросной распахнулась с секундным опозданием. Третий офицер даже не вошёл, просто сразу с порога заявил: — Гражданка Лилич? — я хлопала едва потяжелевшими ресницами. — С вещами на выход. Хороший и плохой коп — двое из ларца одинаковых с расстерянного лица — уставились на своего колегу. Я механически встала, не понимая, что делаю и куда иду. Кажется, Алиса в отражении так и осталась сидеть на стуле, примотанная к нему паническим страхом сломанной жизни, как скотчем. Снаружи допросной кто-то сунул мне под руку бумажку с надписью «Подписка о невыезде». — Вот тут распишитесь, — я не брала ручку, но она оказалась в моих пальцах. — Мы с вами ещё не закончили, имейте в виду. Я даже вроде услышала, как Цветков за моей спиной бросил раздосадованно: «Ты чего творишь? Она же уже почти наша была!», на что тот, третий, рявкнул приглушённо: «В интернет загляни». Стены всё сыпались, сжимались, придавливали мои трескающиеся рёбра, которые пробили мне лёгкие. И только после череды всего безумия с бумажками и голосами, здание выплюнуло меня наружу. Я закрыла глаза, а когда открыла, то обнаружила себя уже на крыльце под проливным дождём. Капли били о макушку китайской водной пыткой, волосы липли к шее, а кружево платья вплавлялось в кожу на ключицах. Я вытащила телефон. Бусины воды на светящемся экране переливались цветами фотографии на странице во «Вместе»: чёрным — стены моей парадной, голубым — рубашка сержанта Довиченко и белым — моё платье. Сверху подпись, кричащая в унисон утреннему выступлению Вишневского: «Сегодня с утра моего психолога и близкого друга забрали из собственной квартиры в неизвестном направлении люди в форме. Связаться с ней пока не получается». У меня не было ни одного неотвеченного. Он выставил это, как акт произвола. Бросил им приманку, а когда рыболовный крючок пронзил нёбо, дёрнул леску. Если бы после такого я дала желанные им показания в суде, это бы вызвало только больший хаос и точно нашлись бы те, кто углядел бы в этом принуждение — «близкий друг» не может просто так давать показания против. Уже в такси, я дочитала остальной кусок: «Видимо, им было недостаточно обвинить меня, держать в клинике, после которой кому угодно понадобилась бы квалифицированная психологическая помощь. Нужно было ещё и запугивать тех, кто рядом». Такое — куда страшнее, ведь единственные, за кого мы боимся больше, чем за себя — наши близкие. Я смотрела на эту больную психоделическую пьесу и думала, пожалуй, самое паршивое в том, что я всю жизнь мнила себя рыбкой, а выходит, я просто рыболовный червь. Но больше я такого не допущу. Я возьму себе обратно все свои обещания, все улыбки, чистосердечную помощь и каждое невыговоренное «береги себя, ты же хороший». Как минимум — заделаю дыру в груди, как максимум — кину всё это в костёр разгорающейся злости, и буду греться у него долгой грядущей зимой. До меня вдруг дошло, я теперь прикована к этому городу, от которого отвернулась, подпиской о невыезде. Голубая ветка метро заменит мне главную вену. Гранитная облицовка Невы заметит мне это чёртово белое платье. Таксист назвал мой адрес, я оборвала: — Нет. Едем к башне «Вместе». Но сначала я взгляну этому избалованному, считающему, что все кругом его фигурки, гадкому мальчишке в глаза и больше не позволю отвернуться. Хватит с меня умирающих львиц с барельефов. Я вытащила из кармана бумажного журавля, посмотрела на его трепещущие крылья. Потом смяла в кулаке и, приоткрыв окно, вышвырнула прочь.