Я всматриваюсь в огонь. На языке огня раздается «не тронь» и вспыхивает «меня!» От этого — горячо. Я слышу сквозь хруст в кости захлебывающееся «еще!» и бешеное «пусти!». — Иосиф Бродский.
Сердце на полсажени в груди, на глубине вонзаемого осинового кола, ухало так, что шум крови заглушал всё. Я мерила шагами пустой пентхаус, как гарпия, кружа над чужим гнездом. В голове у меня билось что-то горячное, решительное. Думает, он апостол, а я остолоп, но в этот раз игра в божка нового мира не пройдёт. На столе в беспорядке перемежались коробки от китайской еды, какие-то бумажки, светящиеся золотым пожароопасные капсулы — огонь в стекле. И раскрытый чёрный блокнот. Я дотянулась до него, пролистала страницы. Они рыскали в номере Станкевича даже не зная, что уже вцепились в собственный хвост. Осталось лишь дождаться новой даты заседания суда. Что ж, пусть будет местным покровителем с юношеским лицом Себастьяна, резвящимся с пустотой, болотной тиной и вороньём, падающим в колодцы дворов. Тогда я стану языческим божеством, полным мстительности, злости и желания получить всё здесь и сейчас — будь то объяснения или залитые угли. Он поднялся с этажа ниже, заставив меня ждать. — Алиса? — этот чёртов удивлённый голос никак не вязался с написанным. — Не думал, что ты так быстро вернёшься. Даже не старается. Я испытала невероятное желание что-нибудь кинуть в стеклянную дверь, у которой Разумовский стоял. Он шагнул ко мне, в обычном жесте протягивая руку. У меня в голове всё сделало кульбит, мир перевернулся и встал, наконец, на место, сойдясь по швам. Привычка к тактильности, казавшаяся мне отголоском детства, была всего лишь нервозным собственичеством, ведь правило гласит: если не твоё — не трогай. Я резко отшатнулась. — Не прикасайся ко мне. Мне тоже есть кого прятать между рёбер. Ты, мальчик, таких богов в жизни не видовал — звериных, глиняных, клятвопреступных. С запахом дикой мяты и купаловскими озёрами в зрачках, где кишит нечисть. С водой — не восемьдесят процентов, но все сто тридцать — первобытных глубин. Такую воду, мою воду, меня не закуёшь в гранит каналов. У него брови сошлись к переносице в хмуром, непонимающем выражении лица. — Кто-то обидел тебя? «Кто-то» — это, конечно, они. Алису в Зазеркалье от плена Чёрного рыцаря спас Белый, и никто и не подумал бы, что под разного цвета доспехами — одно и то же тело. Разумовский смотрел на меня, как на истеричную воспитательницу, ругающую его почём зря, просто так, для профилактики. У меня от такого взгляда зачесались ладони. — Угадаешь, кто? Он моргнул, словно стряхивая с ресниц золотую пыль тусклого света. В извращённо-стыдливом жесте посмотрел под ноги, потом снова поднял глаза. — Я могу тебе всё объяснить. — Не утруждайся, — тут же оборвала я. — Я не хочу слушать больше весь этот бред, хватит с меня выдумок про тяжёлое детство, птиц и прочей лжи. — Я ни в чём тебе не соврал, — хладнокровно отозвался, наконец, Разумовский, делая шаг ко мне. Собственные поднятые ладони очерчивали границу, давали ощущение, что передо мной стена, в которую я ими упираюсь и за которую ему прохода нет. Больше нет. Всё, чего огонь касается, меняет форму, опалённое приобретает другую окраску и другую поверхность. Глубины со слепыми рыбами бурлили темнотой с каждой секундой моей накапливающейся злости на такие бесхитростные ответы. Он обманул их всех — выставил себя жертвой, мученически воспеваемым с невинными глазами, с пожертвованиями всех видов от денежных до душевных, с Бог знает какими чертями в театральных масках. Он обманул меня — прикинулся тонущим, зная, как легко я кидаюсь в воду с головой, как легко покупаюсь на протянутую ко мне в поисках опоры руку. Но хуже всего было то, что он обманул самого себя, уверовал в собственную справедливость. — Разве я не была добра? Разве не была всегда честна? Слова застревали в горле, цеплялись острыми окончаниями букв за тонкую кожу изнанки, скребли по нёбу. Я пыталась дышать ровно, делала бы глубокие вдохи даже если бы здесь пахло тошнотворной стоячей водой, но пахло-то гарью. Копоть садилась мне на лёгкие, а дым пылающих крыш щекотал внутренности точно птичьи перья. Я подняла глаза, и вдруг увидела это: вся шелуха, вся штукатурка и трещины масок — всё скукожилсь в огне, потрескалось и осыпалось. Теперь я видела ясно: стоя на расстоянии чуть больше вытянутой руки от моей истерики он даже бровью не ведёт. — И что ты сделал? — со зла я вскинула руки и со всей силы пихнула его в грудь. — Воспользовался моей добротой! Использовал меня, как приманку! И даже не счёл нужным посвятить меня в свой план! И хочешь сказать, что не врал мне с самого начала? Ответом на толчок было лишь полтора шага назад. Он покачнулся, невозмутимый в своей уверенности хозяйского положения, которое я вдруг внезапно осознала. Мысль пришла с опозданием: языческие боги не приживаются в мраке северных улиц, здесь они бессильны. Я всё равно что бумажный журавлик: просвечиваю насквозь, трепещу на горячем, чёрном от дыма, ветру. В моих руках три с лишним излома и никакой власти. В моих руках осязаемая пустота. — Скажи я тебе, что собираюсь делать и ты бы молча согласилась? — он неспешно покачал головой, лёгкое движение бережно переложило пряди волос. — Я так не думаю. Но даже с видимым бессилием я держалась за праведный гнев — я имела на него полное право. На барельефе за моей спиной несчастная львица, утыканная стрелами, даже издыхая, всё ещё показывала зубы, рычала до исступления. — Я бросила свою работу, отвернулась от всех, кого знала, выставила себя последней дурой — и тебе всё ещё недостаточно? Что ещё тебе от меня нужно?! — Дело не в доверии, я не хочу, чтобы ситуация с академией повто… Не успел договорить. Звонкий звук шлепка разорвал тишину. Голову мотнуло в сторону. Размеренно, как на шарнирах, Разумовский повернул лицо обратно, языком коснулся уголка губы. И я увидела это изумление в глазах. Внизу, на юг от следа моих тонких пальцев на щеке, выступили крошечные бусины крови. — Ты еще смеешь говорить, что всё это мне во благо? — я говорила медленно, глотая воздух, как утопающий, не способный осуществить спасение своими руками из-за того, как сильно те тряслись. Я ударила наотмашь. Тут же сжала кулак, зажимая свой панический трепет в руке так сильно, что ногти впились в ладонь. Больше рук у меня дрожал только голос. Понимая, что я больше ни слова не выдавлю, я уставилась на Разумовского, с испугом наблюдая, как первый шок сходит с его лица, превращается в недоумение, потом в отголоски нервозности, недовольства. И не было в этом момента секундной вспышки, что служил для меня маячком переключения. — Ты давно уже не часть плана, — нарастающий, раздражённый моим самоволием голос, слова, манера речи — всё принадлежало Разумовскому и Чумному Доктору одновременно. — Да, так было в начале, но терапия многое изменила. Никакого щелчка. Тот, второй, не явился неожиданно в свете вдруг упавшего на него луча софита, нет. Они оба смотрели на меня из-за ширмы взгляда. Озноб электрическим током, покалыванием у лопаток и на затылке пополз по телу. И страшнее всего было не то, что я не способна больше увидеть правду. Но то, что правды не было. Прежде я верила, что настоящее прячется от меня, но вот оно, настоящее. И никто во всём чёртовом городе понятия об этом не имеет. С этой мыслью гнев человеческий, существа тонкорукого, поставленного в положение «бей или беги», страх потери опоры, плывущий вокруг мир — всё завертелось. Я вскинула руку, замахнулась ко второй щеке. И ударила бы снова, если бы не грубый окрик: — Довольно! Ладонь не долетела совсем немного. Я уже видела такую реакцию, почти нечеловеческую. Эта мысль о мёртвом в живом ужаснула меня ещё больше. — Отпусти! — я в панике дёрнулась назад, пытаясь вырвать зажатое запястье, налетела лопатками на стекло барельефа. — Ты гадкий, избалованный, лживый… Мигрень варилась в бурлящем кипятке. Я извивалась змеёй, ногтями свободной руки вцепившись в чужие пальцы, не вполне понимая, что делаю. Свободное пространство всё сокращалось, мы оставались втроём на тонкой дощечке над бездной — я, он и этот третий голос по ту сторону, который я видела. «Поздно. Больше некуда бежать». Каждый мой шаг, всё, что я наговорила и сделала — всё это ему было видно в перспективе, а мне и вправду некуда бежать. Метафорически: смазанный город за окнами ждёт команды, чтобы сожрать меня. Но сейчас куда страшнее, что физически. — Все должны плясать вокруг тебя! Полиция! Журналисты! Я! Олег! «Ещё хоть слово…». — Хватит о нём говорить! — нечеловечно сорвано в хрипящий крик. Удар без замаха, короткий. В хрусте стекла потерялся мой придушенный писк. Защитная витрина у виска пошла трещинами. Я замерла, так и держа высвобожденную руку поднятой, не рискуя сделать лишнее резкое движение, так, что сжатый кулак буквально упирался туда, где выколачивало рёбра его сердце. Если кто-то другой захочет причинить мне боль, ему придётся сначала подобраться ко мне очень близко. Так да? На расстояние меньше метра. На расстояние одного неправильного решения. На такое расстояние, чтобы чужое дыхание обжигало тебе пересохшие губы. Вот оно, лицо этого «другого», о котором он говорил. Лицо самого Разумовского, нависающее надо мной. Рыжие пряди, огненные язычки, касаются моих пульсирующих от мигрени висков — там точно останутся пузыри ожогов. Всё вдруг стало ясным, картинкой перевёрнутого мира на спокойной глади воды. До меня дошло всё и сразу, тяжестью небесного свода легло на плечи. Я подумала про свой запас ценности. В первый раз в академии и второй раз в библиотечном зале я выживала благодаря нему. Господи, а сколько внезапных желаний придушить меня за терапевтическое влезание под кожу он проглотил в течение этих недель? И та ночь в «розовом свете» в моей квартире, когда я перекладывала свою тоску на него, думая, что не я одна вижу оттенок мертвеца в чужих чертах, понимаю какого это и потому улыбаюсь снисходительно. На самом деле всё его поведение диктовалось чисто «бизнесменским» девизом — «Ничего личного». «О, а ты наверное нашла его нерешительность умилительной, да?» — гадко смеялось надо мной, над нами обоими, птичье лицо. — «Думала, он просто нежный, ранимый мальчик, спрашивающий разрешения, прежде чем поцеловать приглянувшуюся девочку в щёку?» Поставить ситуацию на ребро, подняться на самое лезвие, продавливая кровоточащие подошвы. Я потянулась к руке с разбитыми о стекло барельефа костяшками, вцепилась в запястье. Ничего не стоит держать трясущейся ладонью чужую отяжелевшую руку, переложить вес с холодного безмолвного стекла на свои стеклянные ключицы, плящущие вверх и вниз. — Заканчивай, что начал, — пальцами на горле, потому что так быстрее и безболезненнее. — Иначе это сделаю я. Моя последняя акупунктурная провокация охрипшим голосом. От этого нельзя было убежать, увернуться, здесь больше не было никаких подтекстов и междустрочий. Это прямой выбор: ты победишь, если я покорюсь, но тогда тебе придётся захлебнуться своей ложью — сегодняшней в том числе. Двух пауков в одной банке не бывает. «И что ты сделаешь? Пойдёшь в полицию? Нет, это вряд ли. Мы повязаны». Одно только упустила: Разумовский же вне игры, на него не распространяются правила для фигур. И тень на его плече проглатывает доску и меня вместе с ней. Рогожин во всём был прав, до самого последнего слова. А я позволила огоньку спички окружить меня кольцом пожарища, и теперь оно всё сжималось петлёй. Но если тень права, огонь вне нас и внутри нас, он остаётся невидимыми и ослепляет. Свет играет на поверхности вещей — на глянцевых обложках и в рамках экранов — но внутрь проникает только тепло. Жаром сползающее от груди к низу живота. От кончиков пальцев, легко прощупывающих шейные позвонки, рукой, скользящей к затылку, освобождая мои тонкие ключицы. «Ты думаешь, ты умная, крошка Одиллия, но ты понятия не имеешь, что такое детский дом. Это не место для компромиссов, мягкотелых слюнтяев и безграничной щедрости. Без меня он никогда бы не стоял здесь, давно бы подох в этом приюте, так что я — именно я — не спрашиваю разрешения. Я беру то, что хочу. То, чего мы оба хотим». На радужке лёд идущей зимы смыкался вокруг зрачка. Я увидела отблеск грядущего за секунду до того, как он наклонился и поцеловал меня. И ничего не сделала. Ни лишнего вдоха, ни попытки выскользнуть. Я только потакала словам с изнанки, подтверждала его правоту каждой секундой в неподвижности, отрываясь лишь на секундный глоток воздуха. И то только ради горения — без кислорода всё потухнет. Но изменения, вызываемые пламенем глубоки и необратимы. Я забыла, что значит целовать кого-то самозабвенно, так тяжело и ненавистно, с сердцем полным страха, не мимоходом, не извинительно, не просто без контекста, не улыбаясь в чужие губы. Поцелуй огня — это красиво в психоделическом смысле, это несёт изменения. Поцелуй огня — это страшно, потому что дважды не выйдешь неопалённой. Мертвецы слились с тенями, отступили назад, я поддалась вперёд, оставляя трепещущий вздох в ямке между его бледными ключицами. Налетела на край стола. Одним движением руки Разумовского коробки и хаос листов — всё полетело вниз. Тяжёлый блокнот шлёпнулся глухо, захлопнулся, будто закрывая эту страницу жизни. В проёме разведённых коленей холод пальцев обжёг мне бёдра, когда руки потянулись приподнять, усадить на столешницу моё невесомое тело, которое давно покинула душа. Я всю её оставила в блуждающих ожоговых поцелуях. И тут мигрень ударила в набат. Взгляд едва упал на барельеф, мимо на стол с золотистыми капсулами. Лгунья! Слабовольная ханжа! Дважды дура, если не трижды. Титулов точно на драконью королеву. Когда-то в тёмном доме я сказала, что напишу заключение о невменяемости, а птичье лицо с другой стороны ответило мне — нет, не напишешь, потому что тебе нравится твоя роль. И пока я соглашаюсь на неё самозабвенно, ничего не изменится. Свобода — дар и проклятье. И не вина зверя в том, что добыча бежит слишком медленно. Я отстранилась и бросила полупьяное «Нет». Дурацкая игра в поддавки. Если пропустишь точку огня, тот момент, когда пламя оставляет огненную печать — потом это не смоешь, не избавишься. Я попыталась вывернуться, но уже не смогла. Жёлтые птичьи глаза видели меня насквозь. Для них я была пришпиленной к подушке бабочкой, обладание которой носит оттенок почти омерзительный. Мёртвая красота, но вечная. С мертвецами спокойней. Я дёрнулась, пытаясь выбраться из кольца, чувствуя, что задыхаюсь и уже совсем не по-хорошему. Обмякшая, не чувствуя в руках силы, я ощущала только иррациональную тревогу. — Погоди… И вдруг с ужасом осознала: там за стёклами, где разливается город, Алисы Лилич больше не существует. Она ушла в Зазеркалье. Она теперь — ещё и публично — в статусе терапевта, близкого друга, сочувствующего, подозреваемого. Кого угодно, только не самой себя. Гроссмейстер может сломать свои фигурки, спалить до известковых костей, запереть в коробке, вообще делать, что захочет в пределах их болевого порога, а у меня он очень низкий. Тогда, впервые с момента, как я вошла сюда, пришёл настоящий ужас. Я дёрнулась назад, заколотила ладонями по груди, плечам. Затараторила, задыхаясь: — Хватит! Отпусти меня! Серёжа, прекрати! Извернулась на столешнице, утопая в плаксивых словах, беспомощно падающих на пол, отпихнула его босой ногой, за что поплатилась пойманной лодыжкой. Всё слипалось, мне казалось я снова в толпе, душащей меня, но тут были только мы. А потом что-то произошло. Смазанное и неявное, всего несколько секунд. Он шагнул ближе, я видела расфокусированный взгляд — не на моё лицо, но туда, где грустная Венера смотрела на своих уродливых чад материнским сочувствующим взглядом. Одно необдуманное движение, словно инстинктивное. Пальцы вцепились в округлый воротничок моего платья и раздался внезапный хруст. У меня вырвался рваный всхлип. То, что огонь ласкает и любит, навсегда изменяется, утрачивает неприкосновенность и невинность. Лишь слегка открытые ключицы в разрыве двух краёв, ощерившихся нитками. Но я почувствовала себя голой. Освежёванной. Он мгновенно разжал пальцы, переводя испуганный взгляд с Венеры на меня и обратно. Не смея опустить рук, Разумовский так и стоял словно раскрыв ладони перед сотворённым чудом. — Прости, я… я не хотел. Как жаль, что чудо и чудовище — от одного. Меня пробирала дрожь, но я наскребла духа на мерное, пусть и шёпотом: — Отойди от меня, пожалуйста. Он отступил, как послушный мальчик. Я прикрыла разрыв ладонью, словно стыдящаяся и обесчещенная. — Я… я напугал тебя? Н-не знаю, что произошло. Зато я прекрасно знала, безошибочно угадывала даже за этим дрожащим заикающимся голосом, растрёпанными волосами и перекошенным воротником. Особенно за всем этим. Я аккуратно слезла, одёрнула платье, пытаясь натянуть короткий подол на колени, а лучше сразу завернуться в него, как в кокон. Забрала туфли, соскользнувшие с ног. Собиралась методично, не торопясь, под его тяжёлым взглядом часто моргающих глаз: будто собирался заплакать. Потом наклонилась, подняла ещё и блокнот. Бережно протёрла обложку и прижала к груди, как бронежилет. — Алиса… И моё собственное имя его голосом звучало так жалостливо, словно я бросала его в тёмном лесу одного на верную гибель. Я выпрямилась и обрубила любую попытку быстрым: — Не подходи ко мне! Ничего ведь страшного не произошло, да? Только почему-то я чувствовала себя униженной. И даже не из-за его действий, из-за собственных. — Давай просто спокойно поговорим. Один лишний шаг, я не выдержала и схватила золотистую капсулу со стола. — Довольно с меня разговоров! — я скользнула пальцем к крышке колбы, нащупывая там кнопку. Разумовский мгновенно застыл, не решаясь сделать шаг. — Мы неделями разговаривали. И вот результат. Мне показалось, тень словно отступила в угол, то ли просто не желающая вмешиваться, то ли скучающая, то ли пристыженная. Вряд ли мной, скорее им. За окном по спирали закружились хлопья пепла, похожие на снег. Я отступила к двери, спиной вперёд, лицом к лицу с идущим по моим следам Разумовским. И бросила последнее: — Я устала. Видеть тебя больше не хочу. Он не успел ничего предпринять, хотя собирался. Я замахнулась и швырнула колбу. Она подлетела, он кинулся за ней, а я толкнула дверь, перескочила ступеньки. Пролетела серверную, успела нажать кнопку и проскочить в двери, они закрылись, но шаги позади сбили намерение. Я развернулась. Он стоял в черноте серверной, подсвечиваемой только мельканием огоньков тёмного леса. В руке — целая колба. Нас разделяла только тонкая стеклянная дверь. Пусть и противоударная — она его остановит, если он захочет войти. — Алиса, открой двери. Я замотала головой. «Не бить же их, в самом деле. Ремонт только закончился», — рационально пояснила птичья тень. — «Тем более, кто ломает двери в собственном доме, когда есть ключи?». У меня из рук выпали туфли, только блокнот всё ещё прикрывал сердце и рваные края кружев. — Мне разблокировать лифт? — откуда-то сверху спросила вдруг Марго. Я попятилась. Спина вдавилась в поручень, когда я прижалась в задней стенке лифта. Мне не хватало смелости пошевелиться, нажать на кнопку. Марго всё ещё ждала команды, я всё ещё ждала конца. И вдруг, первый раз за всё время нашего знакомства, будь оно проклято, я вдруг увидела нечто совсем иное на той стороне. «Оставь девочку в покое, ведёшь себя, как маньяк». От скуки ли, из корыстных соображений или из благих намерений, но он отвернулся, отступил и разжал руку. И следом за ним Разумовский бросил коротко для Марго: — Нет. Я тут же выжала кнопку с цифрой «один». Лифт двинулся, пополз вниз, и фигуру Разумовского постепенно стёр пролёт этажа. Я смотрела вверх до последнего момента, не позволяя себе дрогнуть. И как только он исчез, у меня подкосились ноги. Я осела прямо на пол кабины и всю дорогу до первого этажа, истерично и беспомощно, оплакивала свою потерянную моральную невинность.***
Холодный пол в пентхаусе усыпан ковром бумаг и раскиданными упаковками от мерзкой заказной еды. Олега тошнит от одного их запаха, отдающего скорым дешёвым перекусом. Пара дней такого питания в армии, и противникам не понадобились бы пули. Пристрастие друга к разного рода фаст-фуду, от которого кишки завязываются узлом, это первое, что он отмечает как вызывающее вопросы. Но не единственное. — У тебя тут что, ураган прошёл? — Пустяки. На мгновение оборачивается. В руке помятый бумажный журавль. Это, пожалуй, второе. Сидит на полу, прямо у окна, спиной привалившись к косой колонне, вдающейся в комнату, отделяющей одно стекло от другого. — А лицо кто разукрасил? Плечи напрягаются. Маленькая трещинка в углу, почти затянулась. Он думает не о своих губах. Вот уж правда злобный двойник. «Ураганы не просто так называют женскими именами, подумай об этом». С появлением Олега птичья тень всё чаще перемещается на изнанку. Хрипит в уши с другой стороны. — Ты узнал, что я просил? — он оставляет без внимания вопрос о лице. Его лицо сейчас не важно, оно сливается с бликами города вдали и красными огнями фар на проспекте, что веной тянется от сюда до центра. — Да. Прокурор инициирует новое заседание из-за улик в номере Станкевича. Они собираются арестовать твои счета. — Значит, нам надо поторопиться. По привычке Олег следит за направлением его взгляда. Где-то между домами. Мариинка? Точность снайпера. — Я хочу, чтобы здание суда было готово, проверь всё лично. И да, костюмы уже ждут в порту. Сотни матовых пластин стоили бешеных денег, которые он выкидывает на них так же легко, как если бы они были очередными статуями или картинами. У него просто всё всегда «не формат» — даже безумные прихоти миллиардеров. Другой купил бы на эти деньги яхту и десяток полуголых балерин, болтаться в погоне за солнцем. Там где Олег рисовал квадрат, он лепил восьмигранник. — И что мне с ними делать? — Что хочешь, только сюда не вези, — почти небрежно, будто о каком-то малозначительном мусоре, вроде того, что на полу. Он просто не сможет на них смотреть. На меланхоличные глаза Венеры, на каких-то измученных зверей, на далёкие звёзды через свой телескоп в углу, но только не на дело рук своих. Они для него будут легионом мертвецов, что сжимается кольцом вокруг, а Олег здесь, чтобы мертвецов отгонять — одним своим видом. Он меряет неслышными шагами комнату, подходит ближе, опереться на спинку дивана. Руки инстинктивно складываются на груди крест накрест. — Когда я увидел тебя в новостях, подумал: нет… быть этого не может, — в молчаливом, каком-то опустошённом пентхаусе его тихий голос словно свой. Заполняет прорехи. — Он бы такого не сделал… Если бы можно было так же легко заполнить пустоты сиротливых дней и ночей, разделяющие их. — Ты бы сделал то же самое, если бы был здесь, видел, как этот город — наш город — гниёт и утопает в зловонии, — журавль в пальцах вертится, как одержимый, а вместе с ним скачет и голос. — Но ты предпочёл сбежать, а я остался смотреть. В нём какие-то едва уловимые, малознакомые нотки. Последний раз он слышал такое, когда один из мальчишек в приюте швырнул камень и убил птицу. На следующий день Олег с удивлением обнаружил у того два переломанных пальца и красные белки глаз. — У меня был приказ. — Теперь у тебя другой приказ. Это больше не голос миротворца, но и не диктатора. Отголоски новостей ещё звучат в голове, но даже спустя столько событий самым громким остаётся тот, первый, на невнятном неродном языке в обрамлении припорошённого песком экрана. — Рано или поздно всё это придётся прекратить. — Я доведу всё до конца, — отсекает лишнее раздражением. — Если тебя это не устраивает, я могу найти другого телохранителя. Ещё несколько дней назад он рыдал в колени, трясясь от ужаса и повторяя, не известно кого пытаясь убедить в первую очередь — «Я не убийца!». В первые часы в этой башне Олег был рядом непрерывно: убеждая в своей реальности, с терпением и непробиваемостью солдата повторяя одни и те же вещи, протягивая плоть и кровь, и говоря. Господи, сколько же он говорил! Словно долгие немногословные годы откладывал слова только за тем, чтобы теперь не давать эху собственного голоса сходить на нет. А теперь вот это. От страха, конечно. Олег видел, как новобранцы храбрятся и матом кроют бывалых стариков с прожжёной кожей, а внутри трясутся до последней клеточки, с первыми же выстрелами выблёвывая лёгкие. В этом жизнь мирная мало чем отличается от военной. — Ты знаешь, что я всегда буду на твоей стороне, — спокойно и твёрдо произносит он. — Если ты считаешь, что всё это действительно сделает жизнь людей лучше — пусть так. Ему, привыкшему обходиться простыми «Так точно» и «Да пошёл ты» тяжёло даются любые предложения больше, чем из четырёх слов. А такие, латающие пробел упущенного времени, и подавно. — А разве нет? Я расчистил свалку Зильченко, я возместил людям украденные деньги, я основал фонд поддержки для несправедливо осуждённых, я расследую коррупционные схемы власти в этом городе и открываю людям глаза на правду. Простой в своей безжалостности, как любой профессиональный убийца, Олег спрашивает: — А как на счёт всего остального? Не ему осуждать. На его руках крови куда больше, а Олег не из тех, кто оправдывается обстоятельствами. И ещё не известно, что хуже — убийство по контракту или по благой инициативе. Но если — когда — всё это воздастся сполна, он хотел бы знать, сколько именно полым костям придётся выдержать. — Мы больше не дети, Олег, — и прекрасное далёко в прямоугольнике приютского окна при ближайшем рассмотрении оказалось довольно мерзким. — Я больше не тот мальчик. От него — только оболочка. Олег приближается, чтобы похлопать друга по плечу в жесте псевдоотеческом, мол, поздравляю, наконец-то хоть один из нас стал мужчиной. Сам не в счёт, он вообще не различает в себе человеческого. Ему хотелось бы думать, что где-то там, когда сойдёт чёртов сирийский загар, оно начнёт проступать, но это вряд ли. Хотя бы потому, что он отзывается: — Хорошо, что никто кроме нас двоих об этом не знает. И идёт выполнять приказы, как всегда.