Все в этом мире вырвано с корнем, зависло в безжизненно-сером воздухе, все держится на одном дыхании, коротком и слабом. Почему мое сердце не из камня? — Кормак Маккарти.
Больше всего ситуация сыграла на руку моей мигрени: устроила пир во время чумы. В первое утро у меня на запястьях и у лопаток распустились синие цветки цикория — маленькие чернильные пятна синяков. Не вписалась в поворот, влезая в жизнь, прыгнула с пирса в воду и шлёпнулась об лёд супермаркетной рыбиной. Во второе утро меня разбудил стук. Казалось, это мои нервные клетки падали на паркет, увлекая за собой тень сознания. Кто-то настойчиво позвонил. Я оторвалась от холодных сырых простыней, насквозь просоленной подушки. Тёмная спальня крутилась, словно я смотрела на неё с карусели. Весь дом — одна большая сурдокамера. Мы вертимся на орбите мира, нелюбимые дети планеты. От косяка до косяка, опираясь на них, как хромой на костыли, я добралась до двери, шаркая ногами. Тяжёлый шаг, на каждой ноге по гире. Мне не хватало сил отрывать ступни от пола больше, чем на пару миллиметров. Никому нет дела до форм моего существования, так что я даже не могла представить себе, кто пришёл разбавить мои пресные будни. По ту сторону двери оказался мальчишка-доставщик в фирменной куртке. Он назвал мой адрес, осталось кивнуть в пустоты между его словами. В руках у него была небольшая плоская упаковка, похожая на коробку от пиццы, только без опознавательных знаков. — Я ничего не заказывала, — на каждое слово отчётливый удар молотом по наковальне внутри черепа. — Алиса Лилич? — с сомнением уточнил доставщик, маленькие глазки беспокойно бегали по моей фигуре. Я еле кивнула. — Значит, всё верно. Распишитесь вот здесь. И он протянул мне планшетку с бумажкой и привязанной ручкой. Пытаясь закончить со всем побыстрее, чтобы вернуться в горизонтальное положение, я черкнула галочку на листке — чёрный крючок, похожий на минималистичную птицу, какими их рисуют дети. Мальчишка всучил мне коробку и исчез в пролёте лестницы. По весу это было что-то совсем лёгкое, так что идею с бомбой я сразу вычеркнула. Внутри под тонкой бумагой лежало нечто чёрное. Нетронутое переплетение рисунка кружев овалом вдоль горла и на плечах, тонкий замочек сбоку на внутренней стороне. Бархатистая, ласковая в прикосновениях ткань, сложенная в три слоя. Платье. Почти точь-в-точь как моё, только стоило, наверно, раза в два больше — никаких бирок не обнаружилось, но качество выдавало. Сверху на платье в душной коробке томился журавль с исписанными бумажными крыльями. Я поцокала языком: куда он теперь улетит с таким грузом букв. На одном: «Белого не было», на другом «Надеюсь, ничего страшного». А я-то думала белое должно быть теперь окрашено в красное. Ничего страшного. Я небрежно отбросила коробку в сторону, складками переломившаяся ткань так и осталась лежать, наполовину выпавшая на мой диван в днях и, что хуже, в дёгтевых ночах. В своих покоях я не находила покоя: ни душевного, ни телесного. В обрывках бредовых снов мне виделись плавящиеся в огне кукольные лица, глазницы у них были пустые и зияли чёрными дырами, втягивали в себя без разбора всё, что попадалось. Мне снились горячие языки разного рода. А ещё мне снилось, что руки у меня превратились в лебединые крылья с чёрным оперением. На третье утро сосед внизу завёл свою шарманку, цикорий перерос в пурпурные ирисы, а платье продолжало лежать сброшенной аспидной оболочкой на диване. Стало совсем плохо. Солнце моё, взгляни на меня. У меня в квартире солнце оказалось сведено к нулю тяжёлыми шторами, из-за чего было темно, как в закулисье. Я собрала солнечный свет, как пенку с бульона, и выбросила, потому что он выжигал моей мигрени глаза, заставляя курсировать между туалетом и спальней. Городу оставалось только стыдливо подглядывать за мной в щёлку между шторками. Моя ладонь превратилась в кулак. А в кулаке — ссыпанные крошками со стола будни, зажатая подушка и горсть триптанов. Я перестала видеть, что происходит на улицах. Единственное, что напоминало мне о существовании мира снаружи — лента социальной сети и редкие перебивки новостей на минимальной громкости, потому что звук болтами вкручивался мне в виски. На завтра назначено новое заседание суда, перекрёстки обрастают протестующими. Город каким-то образом умудрялся тонуть и гореть одновременно. И если есть порох — дай огня. Я даже не знаю, откуда у меня в квартире материализовался Рогожин. Должно быть я не заперла дверь после доставщика, а может он вошёл через окно, просочился в проём косяка, пролез сквозь трещины в стенах, дотошный и изворотливый, как любой пёс. Мне чудилось в сверлящей правый висок боли, что у него три лица, как у Цербера. — М-да… в гроб краше кладут… — склонившись над моей эмбрионной фигурой на диване, он сгрёб меня, свернул в свёрток, как коврик, поднял, заставляя сесть. — Чего происходит, Лилич? В добровольное изгнание собралась? Или это тебя парни из участка так порадовали, что ли? Значит, уже знает. Я скривилась, как ребёнок, которого родители вытаскивают холодным тёмным утром из постели и волокут в школу. Сейчас скажет: одевайся, доедай кашу. Будет кормить меня с ложечки, в горло пропихивая комки липких: «А я же тебе говорил», «Так и знал!», «Надо было слушать». — Ты был прав, — плаксиво протянула я. Рогожин сидел прямо напротив, по-судейски серьёзный, так что я не могла извернуться. Его руки держали мне предплечья. Я чувствовала себя глупой пятнадцатилеткой: связалась с дурной компанией, бросила балет. «Нет, пап, ты не понимаешь, он не такой как все!». Впрочем, он и был не такой, как все. Рогожин выпрямился, утаскивая меня за собой. Достал из куртки пачку сигарет, зная, что сейчас у него положение вседозволенности. Маленький светлячковый огонёк в моей тёмной пещере — мелочь по сравнению с заревом улиц. — Так, иди и умойся холодной водой для начала. Бредя в ванную, качаясь, как пьяный матрос, я вспомнила свои бредовые звонки в спасательную квартиру Рогожина. Я просила его приехать. Двуличная химера. Уродливее сфинксов на Университетской набережной. И лицо в отражении над раковиной такое же неродное моему звериному телу, как у них. Послушно выполнив, что сказали, я вернулась в гостиную. У Рогожина в пальцах мучился журавль, чьи крылья он прожигал кончиком сигареты. Тление сожрало буквы, оставленные чужой рукой, вытравливая даже намёки присутствия из моей квартиры. Это то, что он собирается сделать завтра в суде — подпалить крылья. Я осела с пылью на диван. — Хочешь ещё что-то сказать? — без доли иронии поинтересовался Рогожин. И я почему-то начала оправдываться. — Это как будто… — Больше тебя? — Нет, как будто и есть я. Каким-то чудом мы друг друга отлично поняли. Марионеточные руки лежали у меня на коленях, тонкий луч из щели штор резал вены пополам. С кем воле вольной встречать ласковый рассвет, если колючий закат я провожала с человеком, видевшим меня насквозь? Вся эта ситуация казалась мне чем-то неправильным и тяжёлым, как последняя мысль избежавшего казни. Рогожин долго молчал, потом выдал: — Ну, и здорово. Наконец-то определишься, что ты такое. Как вы, эскулапы, это называете? — Стадия зеркала, — прохныкала я. — Точно. Представь, что ты ребёнок. Ребёнку прощают ошибки за недостатком опыта. Взгляни в отражение, увидь там другого и осознай, что это — тоже ты. Так прощупаешь себя. Рогожин вёл меня куда-то, как слепую. Я не противилась, только иногда тоскливо озиралась назад, будто что-то забыла там, куда возвращаться — плохая примета. Может, свои любимые кости. — Ты сама сказала, это твоя первая крупная рыба. На рыбалке тоже бывают неудачи. У меня с этой «рыбалки» произошёл какой-то рассинхрон в сердцебиении. Раньше оно билось в такт ударов мигрени в голове, которая орала истошно: «Выпусти меня!». Выпусти, моя ладонь уже давно превратилась в кулак! Выпусти, я намотаю кишки всех, кто посмеет взглянуть криво на Невско-Василеостровскую линию, развею тревогу и час скорбей, посею разумное, доброе, вечное всем этим иродам в глотки, пусть подавятся. — Почему я веду себя, как идиотка? — я по лицу поняла даже сквозь пелену болезненного бурения в голове: у него был чёткий ответ. Просто сейчас он казался ему неуместным. От этого я только больше сморщилась. — Это моя вина. Это всё моя вина. Он встал, пошёл к окну и приоткрыл его. Занавесь штор протекла, и Питер мерно капал мне на паркет. День был на исходе. — Давай без соплей, ты не помогаешь, — потом добавил, пытаясь затереть слова: — И не то чтобы прямо всё, не нагнетай. И так пахнет жареным. Я против воли воскресила запах — всего крошечная секунда, обрезанное мгновение. Представила, как он пахнет. Одеколон, подёрнутый дымом. Тут же моргнула и всё исчезло. Одна из трёх собачьих голов Рогожина точно заметила, но пёс был воспитанный и шум поднимать не стал. Обугленный, бескрылый журавль лежал на платье — не брошенный в мусор, нет. Пусть сначала помучается. Я отпихнула ступнями ткань, когда влезла с ногами на диван. Рогожин принёс плед: одному Богу известно, с чего он так легко его нашёл в моём доме. — Вот что, Лилич, — за покрывалом было не увидать его лица в этот момент. — Сейчас ты выспишься, а завтра после суда я приеду, и мы решим, что будем делать. Богу точно известно, он его сам сюда притащил. Чтоб я устыдилась. Натянула плед до подбородка, пытаясь спрятать свои чернеющие лебединые перья, которыми обрастала. Когда он собрался уходить, я вытащила руку и липкими пальцами вцепилась в рукав. — Ты простишь меня? — За что? За то, как легко я складываю голову на плечи терпеливые, под плеть. За то, как душу людей в своих объятьях. За то, как мало во мне любви. За то, что позвоночник мой превратился в спину стегозавра с торчащими хитиновыми кольями вместо костей. И за то, как легко я поворачиваюсь этой спиной к людям, что были ко мне добры. — Скажи, что простишь. — Ладно, ладно. Прощу, — бросил лишь бы отвязаться. — Спи давай. Наверное, уходя, он подумал я брежу. Так же, как в тот день, когда я — не спасшая и не спасённая — получила новостью про Олега. Нож у горла: не больно, но не выдохнешь. Хуже всего было, что они решили сообщить именно мне об этом. Мне, чьим прощанием было: «Я не хочу больше видеть твоё лицо». В тот день и во все последующие я не слышала слов, поэтому Рогожин молчал. Мы общались первобытными знаками: мокрой подушкой, остывшим завтраком, двумя позабытыми таблетками на столике. И в конце концов, он заново научил меня говорить. «Лучше бы я осталась безголосой», — и с этой последней мыслью я закрыла глаза, а когда открыла, звонил телефон.***
То ли дождь, то ли снег начинает долбить в панорамные окна после одиннадцати, и жирные черви мокрых дорожек расползаются по всему городу. Всё гниёт, всё переливается за край, то и гляди расплещется. Потоп до уровня Великого не дотянет, конечно. Ему с башни виднее. Квадратики букв хрустят под пальцами, набирающими очередной пост: «Мои счета были арестованы по распоряжению суда, а значит…». Бомба с отложенным стартом на десерт. Главное блюдо сильной прожарки, до хруста, и запах опалённой плоти задушит улицы. — Слишком пресно, — обрывает с видом знатока бесформенная тень: у неё больше нет лица, нет масок, она пузырится в воздухе, вылупляется сотнями глаз, плетётся паутиной по углам, не скрывая своей психоделической сущности: Лавкрафт и тот бы сошёл с ума от такого. — Пиши лучше: «С тяжёлым сердцем вынужден сообщить, что противокоррупционная организация и фонд помощи незаконно обвинённым приостанавливают свою деятельность». Он стирает слова, вносит новые в сияющую белизной простыню поста. — Пиши, пиши. «За несколько недель работы мы помогли многим, но, к величайшему сожалению, частная добровольческая инициатива, даже оплачиваемая из своего кармана, в нашем государстве наказуема». В меру трогательно, с нотками отчаяния, что скажешь? Дотянуть бы до антракта этой идиотской пьесы. Режиссёр пьян и проклят, единственный актёр плавится под лучами электрического света, расползается на холодном каменном полу пентхауса. Он смотрит в строчки, как на уравнение, не имеющее ответа. — Бред какой-то… — отброшенный телефон скользит, падает в провал между диванными подушками, в темноту, съедающую буквы. — Никто на это не купится! Шаги никак от пола не отдаются, только в глубине груди. Босыми ногами он чувствует гладкий камень, как облицовка мостовых. В городском аквариуме за стеклом пентхауса бесятся рыбы, и шторм накрывает их всех. В пене волн потом родится что-то красивое, может, Венера, вроде той, что смотрит на него сверху вниз. — Это всё уже не важно. Что бы они не сделали, мы всё равно в выигрыше: ничто так не объединяет людей по разные стороны баррикад, как общая ненависть. И тут ему вдруг в голову приходит обречённая, как таблички похоронных агентств, мысль: у неё глаза его матери. Глаза, которые он никогда не видел, но знает, что это они. — А если все поймут, что мы лжём? — В чём это мы лжём? — тень растягивается прямо на столе на другой стороне комнаты, чернила стекают по стеклу и капают на пол. Кап. Кап. Кап. — Да, у нас договор о вооружении и охране, потому что нас пытались убить в собственном доме. Видишь: одна системная ошибка и бедные обманутые люди уже врываются к тебе в башню с вилами. Или ты что, опять решил изображать покаяние? Поздновато. Да и не перед кем. Венера предсмертно шепчет: «Иди ко мне, мальчик, смотри сквозь загубленные годы, но не тяни ко мне рук. Я буду любить тебя издали, как любят хорошие новости, а ты беги за мной. Пока добежишь — обратишься в прах». — Это ты виноват, что они ушли. — Нет, это ты виноват, — жестокое передразнивание, он безжалостен в своей простоте точно лезвие гильотины. — Нет никакого «меня». Ты сам отослал Олега, лишь бы он выполнил за тебя грязную работу. И сам напугал девчонку, так что она сбежала. И в топлёном золоте подсветки он панически всматривается в плывущие водянистые глаза по ту сторону сознания. Перехваченный всхлип, выбитый из груди. Дрожащие в преддверии истерики губы. Это взгляд неверия, упования и разочарования. До этого ещё можно было оправдаться. Поцелуй меня в висок, и я вспомню, откуда ты такая красивая в моём холодном остроугольном доме, полном мёртвецов, которые подходят ближе, принимая знакомые формы. Они стоят полукругом, обхватив Венеру кольцом, а самая главная тень с птичьим сердцем, намотанным на хрустящие рёбра, тычет ему в грудь спицеобразным пальцем. — Это ты во всём виноват, мы все заперты в этом аду из-за тебя! «Мы все» это пузырящиеся лица, скукоженные, как горящие обои. — Не приближайся ко мне! Нарыть в кармане толстовки цилиндр: спокойствие под крышкой, шелестящее горькой оболочкой таблеток. — Думаешь, раз Олег вернулся, можно спихнуть на меня всё, задвинуть в угол, а самому остаться чистым? Нет, дружище, этот фокус больше не сработает! Почему он кричит, почему он всё время так истошно кричит? Потому что его мертвецы в оболочке смертных грехов? Похоть с лицом папенькиного сыночка, в чернеющем золоте, льющемся в провалы глазницы. Алчность в шёлке офисного костюма, из шороха купюр, шелестящего, как крысиные хвосты в квадратах банковских ячеек. Чревоугодие в токсичных испарениях и перекошенных торчащих костях из-под разъеденной кожи младенцев-уродов. В конце концов гордыня драконовой чешуёй. — Ты убил Гречкина, ты убил Исаеву, ты спалил Зильченко и всю его свинячью семейку! А завтра ты выжжешь дотла всю заразу судебной власти. Им придётся начать всё сначала, и на пепелище вырастет что-то новое, лучше, чем прежде, — удар по рукам — и вот пилюли рассыпаны по полу. Белые точки, словно пробивающиеся подснежники в вечной мерзлоте: они хрустят под тяжёлой подошвой, оставляя пудровые следы. — Хватит! От этого должно быть спасение: в рассветном мареве, но до рассвета ещё далеко; в горячей крови, но его собственная холоднее мрамора; в (не)святых образах, как на потёртой перекошенной иконке, примотанной скотчем. — Марго, позвони Олегу! Он по сердцу не волк, у него человечий Красный Цветок в глубине межрёберных рельс. В горячном бреду у тени пенится рот, как у бешенной псины. — Не вздумай! Не смей вмешиваться в закономерный ход вещей, скулить в чужие ладони, пугать их обладателя. Всё равно что распахнуть шкатулку с бесами: смотри, какие внутри меня гнездятся и все с птичьими слёзами. Вот грачи, по весне выстраивающие стены отчуждения; вот аисты, роняющие детей на мостовые; вот кукушки, отсчитывающие оставшиеся нам годы — их так мало, волче, так мало. И всё это моё, привычное, вросшее в кожу, ставшее моей второй натурой. Ему не понять, у него стаи заземлённые, а у наших стай — целое небо. — Если так хочется поболтать, звони доктору Лилич, — искажённый гадкой усмешкой рот, всё равно что рубец на распаханном лице. — Пусть приедет. «Будете жалкими вместе», — немного не договаривает. — Вызываю, — тут же рапартует Марго. Большой экран разбит линией гудков на два. Он не успевает ничего предпринять, красный значок отмены на экране мобильника затерялся между подушками, куда скользнул телефон. — Нет, стой! Жалких ведь жалеют. Она отвечает. — Доброй ночи, Алиса. Это Марго. Отпечатки её помады за неделю так и не сошли с его нетронутой больше никем рубашки: налитые краснотой пятна с оттенком августовских паданцев, пахнут так же: упущенными возможностями, несбывшимися планами и очень, очень долгой грядущей зимой. На том конце слышится тихое: «Какого?..». На том конце слышится перехваченное дыхание в тёмной комнате. — Сергей хотел бы, чтобы вы подъехали в башню, — спокойная, будто ничего смертельного не происходит, сообщает Марго. Прямо туда, в пустоту вызова, где угадывается раздражённый вздох. — А пойти к чёрту он не хотел бы? — Боюсь, я не уполномочена отвечать на подобные вопросы. Марго всего лишь симулякр, у неё строчки кода не бесятся лихорадочно в искусственной голове, плавающей без тела: «Я рад бы к чёрту провалиться, Когда бы сам я не был чёрт!». — У него спроси, — режет слабый голос на другом конце, и тут же обрывает: — Хотя… не надо. Не хочу слышать. — Так на какой адрес мне вызвать такси? — Ни на какой. Я никуда не поеду. — Так и передать? — Да, так и передай! Этот ответ прошивает его крест накрест. Очень удачные формы бытия. Голос суровый, но надтреснутый, с сухим остатком севера. Тень выступает сквозь швы кожаной обивки кресла, разгоняет наэлектролизованный воздух, жестами показывает, мол, пора бы потянуть леску. Раньше, чем ослабевшая рука где-то в холодной спальне выпускает телефон, он перехватывает инициативу: — Алиса!.. Пожалуйста, — в цифровых волнах на другой стороне захлёбывается невысказанное. Сейчас отключится, может, даже швырнёт потом телефон в стену. Где-то там чёрная бархатная ткань прикрывает её ожоги, и от этой мысли ноги становятся чуть твёрже. Он вслушивается в прорехи дыхания в динамике, смотрит в глаза тени, закинувшей на стол ноги, и понимает: это не провокация, не мстительный план или кошки-мышки. В этот раз тень потакает ему. — Ты единственная, кто может помочь. Вздох: придушенно, явно мимо динамика. По крупицам можно собрать тихое: «И почему я каждый раз на это клюю?..». Ох, девочка, ты не хочешь знать ответ. По той же причине, по которой его исполненная очей тень слепа перед простым человеческим. Из-за света, из-за того, что кто-то когда-то был слишком добр. — Марго, ты спрашивала адрес, — наконец приходит после долгого молчания. Она называет улицу и дом, где в городе зажигается одинокое окно. Крохи света, спрятанные за пазухой, сложенные во внутренний карман у лёгкого. Украденные из высшего костра скромные угольки, которые надо беречь и не дать им затухнуть. Иначе не запалить Красный Цветок в прорехе его рёбер. Иначе тень покровом на чужом плече не сбудется.