Я смертельна для тех, кто нежен и юн. Я птица печали. Я — Гамаюн. Но тебя, сероглазый, не трону, иди. Глаза я закрою, я крылья сложу на груди. — Анна Ахматова.
Не дрожать, не дышать, не поддаваться. Из крошечных «не» составлен светлый день: непривычно солнечно. Он опускает козырёк на лобовом стекле, из-под него выпадает пожелтевшая визитка с номером и буквами: «AM_lex». Козырёк отрезает лишнее, ровная полоса делит его лицо на две половины так, что глаза в тени — ну, те, что зеркало души, конечно — а вот губы на свету. Ими ему улыбается птичье лицо в зеркале заднего вида, едва поймав знакомую куртку в отражении. Куртка не имеет права на арест, но имеет обострённое чувство справедливости, не позволяющее отступить и дать другим делать свою работу. У куртки нет полицейского значка во внутреннем кармане, зато упорства, упрямства, своеволия полно. Куртка боится, что прочие офицеры упустят его. Люди всегда на этом попадаются, ставят себя в центр мира, берут себя за точку отсчёта, обозначают краеугольным камнем, без которого всё развалится. Их самовлюблённость, самоуверенность, самодовольство — щелчки мышеловок. Из «само» побольше составлен весь воздух, они висят точно взвесь, разлетаются от потока, когда дверь дёргается, и на водительское сидение садится бывший майор полиции Санкт-Петербурга. — Как мило, что ты решил сам за мной заехать, — оперевшись спиной на дверь, сидя в пол оборота. От хлопка двери дребезжат окна. Он упирается согнутой в колене ногой в край сидения. Раньше, чем успевает сообразить, Гром дёргает рычаг сидения, от чего откинутая спинка резко складывается, едва не сжимая его в два слоя. Приходится сесть ровнее. Один-ноль в пользу грубой силы майора полиции с его презрительным лицом. — А ты не обольщайся, красавица. Я тебя не по городу катать собираюсь. Кто кого «перехозяйничает» в этом насмешливом вальяжном тоне. — Нет? — приторное удивление сменяется театральным разочарованием. — А жаль. Город теперь выглядит прекрасно. В городе полыхают костры отравленных районов, в городе заколачивают ставни, в городе прячут детей, и недоверие льётся по улицам вместе с потоками дождя, с которыми не справляются водостоки. Вчерашние соседи сегодня скалят друг на друга клыки, а завтра сольются в одну массу недовольных, сытых по горло полицейским произволом и гнилью системы. В городе чума. — Думаешь, ты самый умный? — вопрос риторический, в руках Грома переливаются словно промасленные стальные обручи наручников. — Смотри-ка, что у меня есть. Майор ведёт по очкам, получая двойку, а у него ноль, такой же круглый и пустой, как защёлкивающиеся на запястьях кольца. Впрочем, пусть Игорь почувствует себя гончей, вырывающейся вперёд: он думает, загоняет кого помельче и не замечает, как лисья шкура расходится от звериного нутра. — Тебе ведь всё равно, что будет с людьми вокруг тебя, да? — спрашивает в шум заведённой машины. — С коллегами, которых ты подставляешь, с твоим начальством, с твоей подружкой. Даже взгляда по касательной достаточно, чтобы заметить, как майор дёргается. Жёлтые птичьи глаза в отражении смеются: попался, соколик. Улицы плывут, неустойчивые, мягкие, а у Грома челюсть ходит, как на шарнирах, когда он слышит это размеренно, тягуче произнесённое: — Ты вот знаешь, где она сейчас? — два-один, и, наконец, сравняемся: — Может быть, мне узнать? Не измениться в лице, чтобы нельзя было опознать, что из этого правда, а что вымысел. Ничего незначащий блеф — был бы таким, без надежды на эффект — если бы майор не только внешне строил из себя непоколебимого, но и внутренне им оставался. Нет, там, с изнанки ещё живёт память о Чумном Докторе: он видел жёлтые радужки, смотрел глаза в глаза. Если кто и знает, на что он способен по-настоящему — то это Игорь. Игорь, который понятия не имеет, тянутся ли чьи-то руки сейчас к дорогому ему лицу, потому иначе не реагировал бы так, резко ударяя по педали тормоза. — Только пальцем её тронь, сволочь… Он впечатывается носом в бардачок. Кровь наполняет пазухи, затекает в рот, собирается под языком, и его смех весь в этой крови, просачивается сквозь прижатые к лицу пальцы. — Вот мы и выяснили. Ему можно смеяться. У него, в отличие от безалаберного майора, который тянущиеся руки ломает, подход музейщика: написать табличку «не трогать» и под стекло. Он-то своё бережёт. — Видишь, Игорь, это отличает профессионала от любителя: профессиональный игрок всегда держит под контролем не только свои фигуры, но и противника. Кровь капает на футболку, но её чернота всё спрячет. Этот секрет ему рассказал ещё Олег: в тёмном твои раны не бросаются в глаза, а значит, ты кажешься неуязвимым. Главное, сохранять лицо. — Твои игры давно закончились, кукушонок. Сейчас мы едем в суд, который отправит тебя далеко и надолго. Так сразу и не поймёшь, что бесит Грома больше: то ли вторжение в личную жизнь, то ли этот смех перед эшафотом, то ли собственная ошибка — слишком легко поддался. С пальцами, липкими от крови, с алыми пятнами на лице и железным привкусом на губах, он откидывается на спинку, словно скучающий в долгой дороге ребёнок. — Нет. Сейчас ты остановишь машину и выпустишь меня. До здания суда отсюда уже недалеко, а значит, пора переключать режим. И собственная кровь на руках как нельзя кстати, работает на образ. Концептуально. — Правильно, ты помечтай, может, в мозгах прояснится, — раздражённый майор окидывает его блаженное лицо пренебрежительным взглядом: словно диагноз заочно выписывает. — Хотя это уже, конечно, вряд ли. — Ты же читал Достоевского, Игорь. Россия — это игра природы, а не ума. «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в меня камень». Он носил этот камень, когда-то брошенный в его огород, так долго, что удивительно, как ещё не пошёл ко дну с этаким-то булыжником. Теперь, наконец-то, можно вернуть причитающееся. Он смотрит на часы. Марго уже должна была сделать свою работу. — В сети уже появилось видео с прокурором в крайне нелицеприятном виде и пост с информацией о том, что мои счета были арестованы. Знаешь, что это значит? Я тебе подскажу, — «это значит три-два, Игорь, беги в защиту». — Это значит, я больше не могу спонсировать фонд и организацию, которая расследовала ваши схемы. Тем самым вы поставили под удар людей, которым помогал мой фонд, и ещё раз доказали всем, как вам не выгодно, чтобы кто-то раскапывал ваше грязное бельё. Гром долго и серьёзно смотрит, как на умалишённого, вот только нет. Чего-чего, а ума там сверх меры. И само слово «безумие» неправильное, кривоскоренное. Тот, кто его придумал, таких людей не видал и понятия не имеет, что настоящее безумие приходит туда, где ума слишком много. — Да никто в эту брехню не поверит, — наконец, только и выдавливает майор. — Ты так думаешь? Посмотри вокруг, — он кивает на обросшую опухолью Александровскую колонну за окном. Ангел на ней высоко, и только это спасает его от бурлящей у подножья толпы. — У тебя очень скромный выбор, Игорь, но он у тебя есть. Можешь арестовать меня — тогда я окончательно стану мучеником, и весь этот город вспыхнет. А можешь отпустить меня и попробовать поймать ещё раз. Четыре-два, всё давно переведено в плоскость извращённой игры. И до Грома это наконец-то доходит: он здесь, потому что ему позволили быть здесь. Потому что игра плоха, если участники не чувствуют азарта приближающейся победы. Которая, разумеется, всякий раз ускользает. Но вот в следующий... ещё чуть-чуть... — Ну и, конечно, у тебя есть ещё самый сложный выбор — не делать ничего, — для кого угодно, только не для Грома. Ему такое смерти подобно. — Отступи, поезжай куда-нибудь со своей подружкой — хоть сейчас. И он смотрит на него снисходительно: выбирай, глупый. Высади меня и поезжай в аэропорт, я даже не стану тебя держать. Или беги до конца, пока земля под твоими ногами раскаляется. Но тогда не забывай оглядываться, пересчитывать тех, кто участвует в забеге на твоей стороне, а то вдруг кого-то недосчитаешься. Пока добежишь — всё обратится в пепел. Готов рискнуть? Игорь мрачнеет, а потом вдруг спрашивает голосом, на девяносто пять процентов состоящим из стали: — Зачем мне тебя отпускать, если я могу просто хлопнуть тебя прямо сейчас? У него нет табельного оружия, но майор наверняка найдёт выход из ситуации. У него свои способы делать людям больно: не искусные, не тонкие, акупунктурные, подкожные, но рубящие, безжалостные и по-своему извращённые. Те, что не от больной фантазии или скуки, а натренированные годами в полиции. — Отличный выбор, герой. Давай, — даже руки раскидывает, мол, вот, бей копьём куда-то под сердце, чтобы всё было по канонам, только не забывай, что неделя заканчивается воскресеньем. — Это твой единственный шанс остановить меня, потому что я не отступлю. Но только… сможешь ли ты с этим жить? — За мою совесть не переживай, — огрызается совсем уж по-собачьи Гром. Но дело не в совести. Дело в чужих глазах, смотрящих на тебя из глубины черепа. Дело в том, что у него была сотня возможностей убить его ещё тогда, в пентхаусе, но он предпочёл рисковать собой и другими, чтобы только обойтись без крови на руках. — И чем тогда ты лучше меня, Игорь? С его руки они всего лишь персонажи хреновой видеоигры с иллюзией выбора. На самом деле со всеми характеристиками Грома, с его самонадеянностью, с его нездоровым желанием сделать самому, сделать «как положено» у него всего одна доступная опция в списке. В мире майора только «хорошо» или «плохо», а он плавает в полутонах, за границами чёрного и белого, что и даёт такую свободу. Майор в своём мире, конечно, герой — а герои не могут не победить. И эта слепая абсурдная вера позволяет ему разжать кулак. Гром тянется вперёд, кажется, открыть ему дверь к свободе. А потом вдруг резко бьёт коротким ударом без замаха. Всё темнеет и сыпется. Последним чувством, которое он ещё способен различить, становится внезапный короткий приступ страха. Так себя чувствуют, когда твёрдая опора под ногами исчезает. Он падает в тёмный-тёмный колодец, едва ощущая грубую хватку чужих рук. Потом что-то холодное. В конце концов, из темноты глубокого колодца он выбирается на пустующий тротуар, где нет ни намёка на присутствие майора, только наручники ещё болтаются на запястьях, как прощальный намёк — ты, может быть, выиграл битву, но не войну. И по-настоящему свободен ты никогда не будешь.***
Я проснулась от того, что света стало слишком много. Длинные тени бетонных перегородок между окнами подползали к дивану, но тронуть меня не смели. Плавая между сном и явью, мне казалось, я бреду по саду, и яблоневые деревья роняют потемневшие лепестки мне под ноги, и всё усыпано цветами, целыми кущами цветов. Волны синих незабудок походили на озерную гладь, а вспыхивающие там и тут очаги маков — на разведённые по берегу костры. Купалова ночь, не иначе, и она подходила к концу. Найденный красный цветок папоротника грел меня под кожей, растворившись в полосах вен. Теперь я могу видеть сокровища, теперь я могу говорить со зверями. Я спустила босые ступни, села. Халат скользнул вниз, покрывая колени. Марго очнулась вместе со мной, собираясь из голубоватых квадратиков на чёрном экране. — Доброе утро, Алиса! Как вам спалось? Пару секунд ушло на то, чтобы прислушаться к ощущениям, пройти по собственному телу мыслями на ощупь. На севере мирные виски, не потревоженные мигренью, впавшей, кажется, в кому, ниже — глубокие вздохи лёгких, без могильной плиты на груди дававшиеся без труда, на экваторе — пустой желудок и, в конце концов, весеннее тепло на самом южном полюсе. Я зевнула и довольно растянула губы, убеждая(сь), что всё в порядке. Для её кода моя мимика, конечно, ничего не значила, но мне приятно было просто так улыбнуться. Во всём помещении никого не обнаружилось. Девичник на троих: я, виртуальный помощник и Венера. Я встала, просунула руки в рукава и прошлась по пентхаусу, кружась так, что подол халата развивался, как птичий хвост. — Который час, Марго? — Без пятнадцати минут десять утра. Блики света, отражаясь от стеклянных поверхностей, падали на пол золотыми яблоками, а я вся в опереньи — совсем не лебедином. Это перья жар-птицы, чудо из чудес, переливающейся пламенем, исцеляющей больных. Иначе, как ещё объяснить, почему с таким дурацким диваном, с закостеневшим позвоночником и затёкшей шеей я всё же чувствовала себя такой отдохнувшей? Собрала одежду, стала поочередно натягивать её на себя. Бельё, джинсы — только футболки нигде не было, пришлось обратно влезть в рубашку: в плечах велика, но если заправить получается стильно. Я усмехнулась. Объёмное белое облако ткани прятало моё тело, но чёрное кружево всё равно умудрялось едва заметно проглядывать сквозь. Я натянула сверху халат: будто бы стыдливо спрятать этот проступающий Ренессанс, но на деле мне просто нравилось, как он пах. Марго же раскрыла столбцы цифр и букв. — Вот сводка погоды на сегодня и последние новости. Где-то то на периферии сна я слышала отдалённый голос, но не помнила, что именно он говорил. Что-то про полицию? Я подняла глаза. Первой строчкой во всех новостях шла информация с фронта. — Ох, чёрт, суд! У меня в голове всё распалось на калейдоскопные фрагменты, и я никак не могла состыковать кусочек с заседанием и ночной кусочек между собой. Второй я положила в карман рубашки, лихорадочно ища свою обувь вокруг дивана. В новостях под вопрос ставилось присутствие Разумовского в зале суда: мол, невменяемый по первичному заключению доктора Рубинштейна. Как же иначе. Я с трудом представляла, как сильно приходилось выворачиваться моему бывшему начальству. Наверное, завязались в гордиев узел. — Что мне заказать вам на завтрак, Алиса? — любезно поинтересовалась Марго. — Ничего не нужно, — отмахнулась я. — Поем дома. Если бы можно было сидеть здесь весь день, палочками ковыряться в лапше со свиными ребрышками и смотреть сериалы. Словом, жить нормальную жизнь. Вот только ничего даже близко нормального не бывает в мире, где виртуальный голос сообщает тебе со спокойствием айсберга: — Боюсь, это произойдёт не скоро. Вам запрещено покидать пентхаус. Я достала кеды из-под дивана, но слова упали мне на хребет, и я так и осела под ними на пол, уставившись на миролюбивое лицо Марго. Она перекладывала свои левитирующие руки одну на другую. — Что это ещё значит? — Это значит, что все двери и лифт для вас заблокированы по личному распоряжению Сергея, — спокойно разжевала мне беловолосая голова. — В связи с этим уточняю повторно: вы точно ничего не хотите на завтрак? Я моргнула. Ну, конечно! Когда-нибудь тлеющая пороховая бочка должна была рвануть. С самого пожара на Васильевском город жил в умиротворяющей тишине, думая, что спокойствие признак штиля, а оказалось, оно было лишь затишьем перед бурей. И когда она придёт, земля возопит. Посмотрев на перелив рыжих и алых узоров у меня на руках я вдруг поняла, что принятое мной за жар-птицу, оказалось птицей Гамаюн. — Так, всё ясно, — пытаясь не потерять равновесие, выдохнула я. — Где мой телефон? Вот почему я не могла состыковать два кусочка: они были из разных наборов. Я хорошо помнила, как отдавала телефон, хотя всё и казалось нечётким. А теперь его не было ни в сумке, ни на диване, ни на столе. Я болталась в вакууме, отрезанная от всего мира там, внизу. И хуже всего не то, что они такие слепцы, а то, что я из всех попраных законов людей и богов нарушила самый главный — «не навреди». — Он был временно конфискован. Если необходимо, я могу передать ваши сообщения. Я резко развернулась, чувствуя, как хоть какой-то мнимый контроль высыпается сквозь пальцы. Бетонная коробка в сотнях метров над землёй — какой бы обустроенной она не была — всё ещё замкнутое пространство. — Да, передай своему создателю, что я хочу знать, какого чёрта происходит! — К сожалению, сейчас я не могу доставить это сообщение. Какие-нибудь другие? Они издеваются. Принц Зигфрид настолько извращённый неформатный гений, что сам же запирает принцесс в башне и сам приходит их особождать. Чёрт многозадачный. И даже из окна не выбросишься: стёкла калёные. Я видела, я знаю. Взглядом поискала датчики дыма — ничего похожего, но они должны быть. Обычно при пожарной тревоге все двери автоматически открываются. Мне что, тоже придётся жечь что-то, чтобы выбраться? Стянув с себя несчастный халат, путающийся подолом в ногах, я швырнула его на диван, а потом сама плюхнулась рядом. Благо у меня было хотя бы волшебное зеркало для взгляда во внешний мир. — Что сейчас происходит в суде? Я испытывала иррациональное желание что-нибудь кинуть в экран, но дружелюбная Марго только следовала программе исполняя его приказы так же, как и мои, отзываясь: — Запускаю прямую трансляцию. Мне почему-то подумалось, что, должно быть, она для него идеальный спутник — не отсвечивает, не болтает лишнего, послушная во всём и всегда понимающая и поддерживающая. Его созидательного милосердия как творца хватило только на то, чтобы дать ей оттенок чувства юмора, но не больше. Новостные сводки схлопнулись, и лицо репортёра показалось в рамке огромного экрана, где смотрелось странно. Все они, там, по ту сторону экрана выглядели гигантами, а я такая маленькая в этом пентхаусе. Лилипут Лилич в стране Гулливеров. — Прямо сейчас мы находимся в здании суда, где с минуты на минуту должно начаться слушание по делу филантропа, миллиардера и владельца сети «Вместе» Сергея Разумовского, которого обвиняют в совершении ряда террористических актов и убийств под именем Чумного Доктора, — вещал очередью слов репортёр. — Напомним, что сам Сергей Разумовский отрицает любую причастность к этому делу, называя обвинение против него «полицейским беспределом». Тем не менее все ждут его появления в зале. Мне хотелось закричать в экран, чтоб не ждали, будто гиганты могли меня слышать. Я вглядывалась в толпу. Полицейские и тонкие стальные заборчики сдерживали группы чернознамённых и сочувствующих по разные стороны баррикад. Одни кричали: «Посадите зверя в клетку!», другие: «Даёшь справедливость!». Траспоранты с «Он сидит, она сидит, мы сидим» против «На костёр!». Пока только борьба красноречия. Пока. — Генерал главного управления полиции Фёдор Прокопенко ещё не давал официальных комментариев по поводу судебного заседания. Сторона защиты также отказывается взаимодействовать с прессой. Буквально несколько минут назад к зданию прибыла судья Марина Гордиенко. Замелькали чьи-то лица — низкий усатый мужчина, адвокат в сером костюме, высокая женщина солидного возраста. И все смешивались и плавились, становясь у меня в глазах одним комом воска. — Сторона обвинения пока не запросила смены прокурора в связи с разгоревшимся в сети скандалом, связанным с именем нынешнего прокурора Павла Рогожина. Имя прилетело мне пощёчиной. Я дёрнулась, поддалась вперёд. — С-скандал? — просто произнесла в воздух, чтобы слово повисло, и я могла осязать его тяжесть. — Марго, что за скандал? Она послушно развернула скромным окном поверх новостей вкладку с видео. Залито сегодня ранним утром каким-то аккаунтом несуществующего человека. Тысячи комментариев внизу. Многие уже точили колья. Озверевший лай: «Да я собственоручно…» — дальше я уже не слушала. Разумовский даже не дал ему шанса. Я же рассчитывала на личный разговор, не на скандалы. В моём мире кукол в красивом доме две пластиковые мордашки, одинаково дорогие моему полому телу, встречались на верхних этажах кукольного дома и обсуждали всё мирно. И я не учла, что такие, как он решают проблемы не реально, но виртуально. Ноготь обломился от того, как сильно я сжимала подушки под собой. Эта мелкая боль меня отрезвила. Я подскочила. — Марго, мне нужно позвонить! — Кому звоним? — Прокурору... Рогожину. Паше! Сорвалась в конце, чуть не задохнулась. Я всё ещё дорожу им, а значит, с ним ничего не случится. Разумовский мне обещал, чёрт возьми! Я сорвалась с места, не способная стоять, метнулась к окну, будто могла разглядеть его там, среди колеблющихся улиц. — Сейчас это невозможно, — безжалостная в своей преданности Марго начинала нервировать мою мигрень. — Могу я чем-то ещё вам помочь? Огонь остаётся огнём, не важно, как сильно ты его желаешь, сдерживаешь, любишь. И я, запертая в самом безопасном и неприступном месте города, чувствовала себя самой уязвимой. Все костры купаловской ночи догорели, все русалки и утопленники должны вернуться в свои водоёмы. И что мне толку от цветка папоротника, если я не могу дотянуться до сокровищ и не могу говорить со зверями, потому что они не хотят слушать. Может, моё лилипутство в стране Гулливеров виновато в том, что я всё время пытаюсь упаковывать в маленькое тело несоразмерное сердце: такое легкобьющееся, как сербский хрусталь в старом серванте. Я же хотела, как лучше, купилась на наглую серо-лисью хитрость. Не заметила, что лежу на краю. И всем известно, чем это кончается. Темнота серверной расступилась, я обернулась на звук шагов, готовая высказать всё, что я думаю о его поведении, и так и застыла, со взглядом, закатанным в бетон. Я, видимо, родилась с паталогией, в рубахе, скроенной по чужому плечу — двусердечной. Иначе нельзя было объяснить, откуда в этом пустом светлом ящике, меньше всего напоминающем гроб, моё второе сердце, величиной с языческого идола, с самую глубоководную рыбину, с небесный свод. Величиной с ладонь Олега. Дрожу, дышу и поддаюсь. Четыре буквы. Внезапно «Олег». А слово «смерть» не складывается, как я не стараюсь. Свет сыпался крошками, пшеничным зерном, а я стояла и думала, как дура только одну мысль: «Откуда?». Открывала рот, как выдернутая из глубины камбала. Сплющенная. Глушёная. Оконченная. Не моргающая. Моргну и всё исчезнет. Моргание — это точка. Я — запятая. Он — точка сверху. Он всегда сверху (чёрт возьми, я помню всё, но не хочу помнить!). Не хочу видеть его лицо. — Даже не обнимешь? — спросил он, едва раскинув руки. И я знала, что в следующие секунды будет больно.