Не терять равновесие Мне сложно, мне больно, мне страшно, мне весело А ты в себе разберись, и Каждый от чего-то зависим. — pyrokinesis.
— Даже не обнимешь? — спросил он, едва раскинув руки. И я знала, что в следующие секунды будет больно. Ни пола, ни потолка. Стен тоже нет. Нет сил, слов, воздуха, разума, альфы, беты. Ничего нет. Только я и он в крошечной комнате размером со спичечный коробок. Две спички — одна не горит из принципа, вторая отсырела настолько, что не может гореть. Я стояла у окна, как у доски. Школьница, выведенная перед классом. С подкашивающимися ногами, воздух застревает, глаз дёргается. И всю тебя трясёт, как в лихорадке. И город тысячеокими одноклассниками — сотни сотен окон — смотрит на меня. Бери мел, девочка, начинай. Можешь вначале обвести себя кругом от хтони, хоть как-то спастись от мертвецов. Раскинутые руки, не дождавшиеся объятий, опустились медленно, тяжело. Лицо недвижимое, как на надгробной фотографии. Строчка на пиджаке, словно тире между двумя датами рождения и смерти. Я сделала шаг за грань круга, потом ещё — тремор, как у запойного алкоголика. Руки совсем не слушаются. Земля мягкая, бетонный пол пружинит, как желе. Мелом можно написать тему на доске. Как же там… «Человеку нужен человек»? Человек живой, да так, чтобы подушечками пальцев тянешься к лицу, а там колючая щека отзывается на твои прикосновения. Я боялась прижать ладонь, а ещё сильнее — отнять. Одно лишнее движение, и всё посыпется пеплом на ладошки, зальётся солёной водой. Ещё раз я не переживу. Только не снова. Наверное, поэтому я поддалась вперёд, ладонь прижимая к чужой щеке, ощупывая лицо, словно слепая, боясь выдохнуть, стараясь нащупать в этой иллюзии опухоль. Большим пальцем обводя край нижней губы. И расстояние схлопывается. Между нами сотни пустых ночей, скомканных простыней. Между нами секунды и два меридиана, переломленные кости и оборванные оголённые провода нервов. Между нами сжимается полоска света. Между нами моя вытянутая рука, прижатая к его тёплому лицу. Переломленная в локте, ещё немного и она сожмётся до объятья. Мерзотно живой, отвратительно тёплый и так уродливо настоящий для мертвеца Олег смотрел на меня через все эти мелочи, сущие пустяки, разбросанные неразорвавшимися снарядами по нейтральной территории, и ждал моих слов. Каких? У меня ничего не было. Я юродивая, словесно нищая, морально обворованная. «Человеку нужен человек»? Нет, там было иначе: «Человек человеку волк». Ты не просто живой, ты живучий. Посмевший выползти из могилы после всего этого! И рука, что гладила, вдруг наотмашь опустилась пощёчиной. Красный след моих пальцев вспыхнул там же, где только что лежала ладонь. Он медленно двинул челюстью, словно возвращая её в прежнее положение. Еле коснулся места удара, проверить ощущения на реальность. И наконец, выдал просто: — Пожалуй, это заслужено. «Пожалуй»?! Меня затрясло от гнева так, что я даже не могла ничего сообразить, только сжимать зубы так, что казалось, они сейчас раскрошатся. Я подумала, что сейчас ударю его ещё раз, но уже чем-то тяжёлым. Оглянулась бы по сторонам в поисках оружия, но не могла отвести глаз. Единственным, что удалось пропихнуть наружу, стало короткое: — Давно? — Пару недель. Две недели мы делим этот проклятый богом город, ходим по тем же улицам, дышим тем же сырым воздухом. Две недели на меня капала та же вода, что на него. У меня сейчас слезет кожа. Я обернусь змеёй, аспидом, гадюкой. — Он знал? — С самого возвращения. Мы оба так хорошо знали, о ком речь, что давно переступили нужду в именах. Да я бы и не смогла его произнести — было в этом что-то неправильное, нескладное. Я не могла собрать больше одного слова. Буквы разлетались бесами, бусами, сколько я не пыталась нанизывать их на язык. Мне не хватало воздуха. Я впервые тонула в своём же водоёме. — Почему? На расстоянии меньше двух шагов мы обходились обрывками фраз, словно через рацию, как терпящие крушение или заброшенные в горячую точку. Господи, как же тут горячо. Пол под моими босыми ногами уже раскалился добела. Обрывки фраз это самое подходящее для обрывков отношений, какие у нас остались. — Почему что? — он спокойно опустил руки в карманы, но я-то знала, это жест избегания, закрытости, затаённой угрозы, ведь никогда не знаешь, что в кармане: раскрытая ладонь или сжатый для удара кулак. — Почему я вернулся? Почему сейчас здесь? Почему не сказал тебе? На все эти вопросы в сущности только общий ответ из одного слова. И он тоже его избегал. Тут-то и раскрылся мой капюшон гадюки во всей красе. — Почему ты так со мной обошёлся? Что я тебе сделала? — я начала тихо с передавленным горлом, пошла на крещендо звука и шёпот перешёл почти на крик: — Тебе мало было наказать меня своим отъездом, ты решил сделать это, вернувшись вот так?! В ушах звенело, будто кто-то долбанул по медному тазу у меня на голове. И вся моя вода обращалась в лёд под его спокойным взглядом. Лёд колючий, холодный, насыпающийся мне за шиворот, от которого меня пробивала крупная дрожь; лёд, кольцом смыкающийся на моём водоёме — ещё немного и петлёй сожмётся на моём горле. Я уже была готова влепить вторую пощёчину. — Приятно видеть, что ты вообще не изменилась, — он сказал это с усталой улыбкой так, словно это, что угодно, но не «приятно», словно выиграл какое-то пари, по всей видимости, с самим собой. — Ты что, правда думаешь, я уехал из-за тебя? Меня направили в Сирию по приказу. Ты должна была знать. Поднятая рука тут же безвольно опала тонкой верёвкой. Я застыла посреди обледеневшего водоёма, где на многие километры только вымороженная бесплодная пустошь. И сквозь этот лёд ничего не прорастёт, все рыбы на дне подохли без кислорода, мёртвые вздувшиеся тушки прибило пузом к верху к ледяной корке, и я вижу их, как через стекло, словно коллекцию на витрине. А в стеклянных глазах моё растерянное, ошарашенное лицо, и у всех у них шевелятся губы, и если прислонить ухо ко льду, то можно услышать, как они спрашивают: «А ты-то подумала, он сбежал от разбитого сердца? Твоими усилиями прошёл этот путь? Ха-ха!». И все смеются так заливисто, с бульканьем. — Так какого же чёрта ты мне не сказал?! — осатанело сорвавшись, заорала я. — Ты хоть немного — хоть на секундочку! — можешь представить себе, что я чувствовала?! Я думала, ты умер, сволочь! Мёртвые рыбы говорили со мной голосом разума, а я — маленькая напуганная девочка, брошенная посреди ледяного ничего — кричу не своим голосом, умоляя кого-нибудь защитить меня от этих рыб, поддержать на этом скользком льду, об который я перебила все фарфоровые кости. Визжу, срывая голос, в надежде, что кто-то услышит мой плач, придёт согреть мои чернеющие от обморожения пальцы, спасти меня от самой себя. Смотрю перепуганными глазами на Олега, а он безжалостен, как любой хороший наёмник. — И что, плакала в подушку ночами и места себе не находила? Слушала, как тебя жалеют, как тебе сочувствуют, хвалят за силу духа? Разве это не то, чего ты хотела всю свою жизнь? — он легко развёл руками. — Можешь не благодарить. Медленно обошёл меня, как если бы я была очередной скульптурой, раздобытой в каком-нибудь музее, выкупленной у муниципалитета или выторгованной на аукционе. Просто ещё одна прихоть миллиардера — чем бы дитя не тешилось. А я, словно вправду окаменевшая от его слов, не могла шевельнуться. Только поворачиваться. Если я плохая версия балерины из шкатулки, то он вполне стойкий, не то чтобы оловянный и не совсем солдатик. Я бы закричала вслух, если бы могла. Но всё, что получилось, только рваное: — Ты хренов психопат, — услышала его тяжёлый вздох в провал между словами, с которым он опустился на диван. — Тебе вообще на всё, кроме твоих приказов, плевать — на город, на меня, даже на него… Он окинул меня недвусмысленным взглядом. Его пиджак на фоне тёмной графитной обивки дивана резко выделялся чернотой — демонстрируемой, а не постыдно спрятанной под белой рубашкой. — Ну ты ведь со всем справилась и без меня. — Я пыталась хоть что-то исправить, — мгновенно ощетинилась я. — Если бы ты не ушёл — мне бы не пришлось! Я защищалась из последних сил, зная, что проиграю. Защищалась по инерции, потому что ничего другого не умела. Не столько кололи слова, сколько сам факт, что их говорил Олег — тот самый, сбежавший чёрт знаёт куда, бросивший всех, кто в нём нуждался. У него не было ни единого права быть таким непоколебимым в своей уверенности. — Так, значит, тебе «пришлось», ммм… — протянул он нарочно делая ударение на этом слове, будто тыкая меня носом, как котёнка. — Ты и вправду пошла на огромную жертву. Я открыла рот, но ничего не могла сказать. Все мои слова высохли, и их разметал сырой морской ветер. И мне стало вдруг до ужаса страшно, как не было уже очень давно. Отголоски этого страха отзывались во мне каждый раз, когда я говорила с Рогожиным. Когда он кричал на меня после первого суда, когда я сама пришла к нему. Это первобытный ужас вызываемый рычанием. Но Рогожин пёс, не волк. Его рычание лишь отдалённо напоминало рычание Олега. Все мои слова в раз стали бесполезными, потому что в этом рычании у него было главное преимущество — он знал меня. Не только каждое болевое место, каждый сантиметр тела, каждую родинку и каждую выступающую из-под кожи косточку. Он знал каждый рефлекс, каждый инстинкт, каждое желание, каждый страх. Он знал, где сходятся узлами мои нервы. Знал все мои тактики наперечёт, потому что когда-то я раскрыла их ему — осознанно или нет. Потому что когда-то он уже приходил вытаскивать маленькую девочку из замёрзшей пустоши, и теперь видел её под слоями всего этого. Сила такого знания не должна быть в руках одного человека, по крайней мере, если он жив. А он, чёрт возьми, ещё как жив! Похоронив его, я, наверное, всё же вздохнула легче, потому что похоронила и безграничную власть над самой собой. Его другу, при всей гениальности, такая даже не снилась. А теперь мне нечем было защититься от волчьих глаз. Его не проймёшь жалостью и страданиями, как Разумовского; его не возьмёшь показушной дерзостью, как тень; его не впечатлишь раскаянием, как Рогожина. Его назидания я всегда принимала за вредность и отворачивалась, но от безжалостного в своей прямоте Олега я не могла отвернуться. Некуда было сбежать. — Ты только в следующий раз не забудь сказать ему, что с самого начала планировала воспользоваться положением. У тебя уже была твоя старая пьеса об измученной бедняжке, тебе только нужна была сцена и преданный зритель. И тут всё так удачно сложилось. Пьеса, которую я переписала после нападения чернознамённых. Вычеркнула ненужных персонажей, направила на себя больше софитов, чтобы сиять в их свете. Пьеса, которая сорвалась после допроса и которую я пришла продолжить вчера, только уже по своим правилам. Меня словно окатило ледяной водой. Я живу на сцене. Я — часть декораций. У меня нет лица, не потому что я отдала всё от себя в эту ночь, а потому что моё лицо — это грим, и маски, и накладные части. Я подумала про все простые счастливые вещи. Про мелкие радости, что я отрезала и выбросила, потому что никто не смотрит на счастливых людей. Мы любим страдания. Мы смотрим на боль и самобичевание. Улыбки остаются на периферии. Подумала про детские истерики, отказы комиссий и критику, после которых родители неизменно тискали меня и целовали в лоб. И, в конце концов, я подумала про форт среди волн. Зачем вы пришли сюда, не пьющая кофе и не курящая Алиса? Рубинштейн сразу всё понял. Я пришла бы хоть на край земли, если там на меня снова будут смотреть такими же глазами, как вчера. И это страшно. В этом мне нечем дышать. Потому что в этом я сама от начала и до конца. Вот и всё, что я из себя представляю — цветную афишу. — У тебя нет никакого права так со мной разговаривать, — я едва наскребла духа, чтобы хоть что-то ответить. — Ты ничем не лучше. Медленно сдвинулась с места. Опустилась в кресло — нарочно как можно дальше. Я не хотела даже делить с ним диван, сидеть на тех же подушках, которые помнили каждый изгиб моего тела. — Да, — легко и просто согласился Олег. — Но я делаю это не ради себя. Чем больше мы избегали упоминания, тем больше я об этом думала: что я наделала? Все мои отношения были частью большого спектакля под названием «моя жизнь». Я с упоением драматурга вписывала людей в сценарий, а потом с равным воодушевлением актрисы разыгрывала с ними сценки, не спрашивая, хотят ли они становиться частью этого или нет. Олег был единственным, кто сломал четвёртую стену, кто понял, куда его поместили и какой роли ждут. И просто сошёл со сцены, в конце концов. И только теперь я понимала почему: у него был пример такого запуганного ребёнка, он знал, как вести себя с ним, когда нужно его спасать, а когда нет. А я хотела перманентного спасения, непрерывного. — Ты понятия не имеешь, ради чего я это делаю. Но вот в чём проблема: актёры только имитируют. Это игра. И если всё вокруг меня искуственное, если я сама насквозь фальшивая — картонка, крашенная гуашью — то было ли хоть что-то из того, что я чувствовала настоящим? Останется ли у меня хоть что-нибудь там, за кулисами? — Хочешь сказать, ты бросила своего дружка-прокурора в эту мясорубку ради благой цели? — он усмехнулся будто даже с уважением к моему цинизму, и кивнул в сторону экрана, где Марго всё ещё крутила новости. — Тогда ты тоже ничем не лучше. Ведь куда бы я не шла босыми ногами — кругом только калёные угли. Что бы я ни делала, это только потакание теням — моим или его. В сущности, нет никакой разницы. — … Нам пока не известно, кто именно находится в зале суда, кроме стороны защиты и судьи. Только что появилась информация, что двери в здание заблокированы. Предположительно, в охранной системе произошёл сбой, — вещал репортёр взволнованным голосом. Вокруг дверей суда собралась толпа. Волков, сползая на диване, словно за просмотром остросюжетного сериала, скомандовал: — Марго, «Вместе». — Запускаю трансляцию. Тёмный прямоугольник. Неизвестный аккаунт. И вдруг зал, с цепенеющими под оком камеры лицами. Защитные ставни опущены, отрезая здание от улицы. Судья — женщина средних лет, привязанная к стулу, поставленном прямо на судейскую кафедру. В одной руке весы, в другой меч. Глаза завязаны. Я утонула в кресле, вжимаясь в спинку, надеясь, оно поглотит меня и я не увижу зарева у здания суда, уже занимавшегося в простом закадровом: — Позвольте рассказать вам поучительную историю…***
Дождь — тяжёлый и гнусный — упал сверху медленно-медленно, набирая обороты. И капли затарабанили в опущенные ставни. Электрический свет зернится. Резко захлопнувшиеся двери и окна уже успели их напугать, но это только предисловие. Действовать нужно постепенно, вводя каждый орган чувств в восприятие, вовлекая их по частям, чтобы, в конце концов, каждая часть дрожала в зверином трепете. Сначала взгляд. Чёрная тень за спиной судьи, огромная тёмная туча, нависшая над залом, стоя на судейской кафедре. В глазах скользят бегущие строки: «Чёртов маньяк!», «Боже, пожалуйста, я хочу жить!», «Кто же ты, урод?». Женщина, привязанная к стулу, трясётся от волнения воздуха, бормочет что-то вроде: «У меня дети…». У него, впрочем, тоже. Почти пять миллионов потерянных детей. Мы сделаем этот город чище, даже если придётся спалить его до тла. — В Милане в разгар чумы власти предприняли весьма радикальные меры по борьбе с болезнью. Теперь слух. Пусть услышат его в каждом углу, почувствуют колебание в каждой дрожащей струне своих нервов. Никто не смеет шевельнуться, зная, что охраны уже нет, раз она не пришла им помочь раньше. Больше не на кого надеяться. — В каждом доме, где обнаруживали больного, заколачивали окна, запирали двери и жгли дом вместе со всеми жильцами — не важно, были ли они заражены или нет. Потому что чума коварна, она расползается и заражает всех. И сегодня я обнаружил чуму в доме правосудия. Осязание. Жар в воздухе, когда струи огня срезают воздух над головами, в ужасе резко опускаемыми. Они вжимаются в сидения, сползают вниз, прикрываясь ладонями, лишь бы остаться неопалёнными. Если до этого ещё оставались неверующие — больше их нет. — Вы думаете, достаточно засадить кого-то одного? Неееет… Это вас не спасёт. Каждого продажного полицейского, каждого лживого политика, каждого эгоистичного богача и каждого грязного журналюгу — чума достанет всех. И начнём мы… Обвести глазами зал. За стеклом не увидать расширенных зрачков, чернота жрёт светлую радужку. Он спрыгивает с кафедры, приземление шумное и глухое, словно казнь египетская обрушивается сверху. Полы плаща взметнулись вверх. — Хватит! Адвокат подскакивает со стула. Грань между смелостью и глупостью тонкая, а страх и страсть начинаются одинаково. Как жаль. Адвокат точно успевает пожалеть — это видно в его нервном движении плеч. Передёргивает, будто удар током изнутри. Он верует в собственную неприкосновенность в свете знания, но знающий сейчас наиболее уязвим. Где-то в сети — среди строчек кода и чьих-то гневных комментариев в сторону прокурора, что сейчас ждёт за кулисами, уже готовый к эндшпилю — где-то там сейчас раздаётся невесомая угроза придушить подсудимого и всех его адвокатов. Мир переворачивается, крутится, как дурацкий атракцион «дом вверх дном». И вот уже адвокат придушен, когда рука впивается ему в воротник рубашки, резко дёргая на себя, приподняв, будто тряпичную куклу. Волочит через стол, сметая бумагу, швыряя на пол. Люди по обе стороны от прохода жмутся ближе к стенам. — Внимание, господа присяжные, — зал трепещет, трясётся, и присутствующие распадаются на отдельные состояния, становятся одномерными. — Заслуживает ли этот человек смерти за то, что лгал суду, покрывая убийцу или же он защищал невиновного? Обе руки, раскинутые на полу в подобии распятья, прижаты толстой чёрной подошвой — не пошевелиться. Не сбить сколонённую к адвокатскому лицу маску, только шептать в неё хрипло: — Я расскажу им всё! Всю правду!.. Он не успевает договорить: шёлковый красный галстук запихан в рот. Что-то дёргается внутри. Лёгкий намёк на трещину в идеальном плане. Нет, третий акт будет восхитителен, и не ему вмешиваться с правками. — Что скажет Фемида? Он оборачивается к судье, слыша, как адвокат поднимается на четвереньки, потом на ноги. У Фемиды дрожат ухоженные руки. Торопливые шаги удаляются по направлению к дверям из зала. Одно неловкое движение, и чаша весов колеблется, склоняясь в одну сторону. — Значит, выбор сделан. Добежать до дверей он всё-таки не успевает. Крик дробит тишину, и струя пламени жрёт пиджак, брюки, лакированные туфли и шёлковый красный галстук. Он заваливается на спину, кто-то визжит и падает в обморок. Тело корёжится в пламени, и тошнотворный запах палёной плоти впитывается в поры. Вот и очередь обоняния. Остался вкус — сырости уличного дождя и крови на языке от удара прикладом оружия спецназовцев, уже собравшихся в кольцо вокруг суда.***
Стеклянные глаза смотрели в камеру в последний момент, и там, в глубине, в них отражалось извивающееся тело. Я опустила веки, чтобы не видеть, как тело перестанет дёргатся, а когда открыла, трансляция изнутри уже схлопнулась, но новости снаружи продолжались. В ужасе, не двигаясь, я глядела на закрытые двери суда. Долго. Так, что спецназ и полиция уже собрались дать команду к штурму. И вдруг двери суда раскрылись, и из утробной темноты здания показались сгустки чернил. Они шевелились там, в рамке дверного косяка, обтекали чью-то фигуру, пока не приняли человечью форму. Птичью форму. Чёрная фигура растёкшейся кляксой вырвалась из неосвещённого прохода. Я вцепилась в подлокотники, уставившись на вскинутые в воздух руки. Чумной Доктор застыл на ступенях. Быть не может… Полиция что-то кричала про маску, а он не смел пошевелиться. И тут я поняла: это не он. Не знаю как, почему, но я почувствовала нутром, изнанкой кожи, подкоркой. «На колени!», — закричал кто-то из спецназа. Я успела добавить мысленно: «…встанут все». А в следующую секунду огненное зарево вспыхнуло в тёмном проёме. Кто-то закричал, разворошенное гнездо суда загудело, забурлило и, словно сломанный ксерокс, выплюнуло ещё одну птичью копию. Потом третью, четвёртую. Один в один. Фигуры в чёрном, облитые матовыми пластинами, с чёрными провалами стеклянных глаз. До меня неожиданно дошло. Это не суд. Это птицефабрика. Первая фигура дёрнулась, на неё налетела ещё одна. Паникующее, разлетающееся от пламени вороньё повалило из тёмного провала на улицу. Безмолвные чёрные кляксы: четыре, пять, десять. Ещё и ещё. Все, кто был в здании суда обратились стаей: хаотичной, безмолвной, перепуганной. Спецназ что-то озверело орал в громкоговоритель, а чернила лились из распахнутого дверного проёма. Кто-то бежал, не зная куда, кто-то безумно оглядывался, кто-то упал на землю, разбивая стекляшки глаз. Люди в форме ринулись к зданию, разрезали птичью толпу. Начался абсолютный хаос. Кого-то хватали, кто-то получал дубинками и прикладами, сразу складываясь в коленях. Камера выхватила кого-то: рука бойца схватила гнутый клюв, сорвала маску, а под ней белое, словно мука, женское лицо. Рот заклеен серебряным скотчем. «Внимание! В костюмах — гражданские! Повторяю: в костюмах — гражданские!», — орал кто-то на периферии. Когда все виновны — виновных нет совсем. Толпа бесновалась, разбитая на фрагменты, растёкшаяся. Спецназовцы и полиция отлавливали тех, кто в панике пытался бежать. Самые умные сразу падали ниц, вскидывая руки к небесам, срывая маски: мы не такие, как он. Мы — жертвы. Все жертвы. Каждый. Некоторые ринулись к зевакам, в ужасе расходящимся в стороны. И ледяной дождь катился по светлым, тёмным, каштановым, седым волосам, затекал за воротники костюмов и обращал матовые плечи чёрных птичьих костюмов в глянцевые. А над всем этим хаосом и безумием всего один голос: «Кто угодно может быть Чумным Доктором». Он шёл из неясной точки, из какого-то громкоговорителя, откуда-то то ли с крыши, то ли из глубины здания. «Может, это офицер полиции. Может, их шеф. Может, ваш сосед. Может, успешный бизнесмен. А может, прокурор». И безмолвный глаз камеры уставился на крыльцо суда, где всего одна чёрная фигура под дулами нескольких автоматов стояла недвижимо. Капли стекали по плащу, вода пузырилась и пенилась с оттенком бешенства. «На колени! Руки за голову!», — крик прорывался сквозь завесу дождя. Фигура согнулась, послушно выполнила, что требовали. Один из бойцов схватил маску, дёрнул прочь. И вода потекла по чётко вычерченному на тёмном фоне лицу прокурора Павла Рогожина. Ровно тогда, когда неясный голос подвёл черту: «Они все — Чумной Доктор». Я не смела шевельнуться, моргнуть, хоть как-то выдать своё присутствие в этом мире, насквозь прогнившем. И не было во мне даже гнева, ненависти. Нет. Я думала только о нетронутом лице Рогожина без единой царапины на нём. В последний момент он поднял глаза и взглянул будто прямо в камеру. Лучше бы меня живьём свежевали. — Я не… — мне не хватало кислорода, он весь ушёл на горение. — Не хотела, чтобы так вышло. Перед кем я оправдываюсь? Перед Олегом, что не моргнул даже глазом, словно видел это уже сотню раз? Перед Рогожиным, чьи кости перемолоты и перемешаны в кровавое месиво с разорванными органами внутри? Перед Разумовским, который сдержал единственное данное мне обещание, единственное, о котором я попросила? — Зачем тогда ты это сделала? Нет. Перед самой собой. Пытаясь отмыться от этого последнего взгляда в камеру с порога суда, обелиться, хоть как-то избавиться от волочащегося чувства вины, что оставило за мной огромный след. Господи, сколько ещё хребтов я переломила, наступив на них, когда капризно топала ножками? Сколько трупов я оставила за собой? Могу сравняться с Олегом, это точно. Может, даже переплюнуть его. — Это ведь твоих рук дело? — мне хотелось разложиться на атомы, впитаться в подушки, исчезнуть. — Ты ведь помог ему всё это устроить, да? — Как и ты. Он равнодушно пожал плечами, мол, ты правда хочешь сейчас об этом говорить? И софиты слепили мне глаза, выжигали мою плоть, а я не могла закрыться от их радиоактивного излучения, вся покрываясь волдырями под этим светом. Стала одной большой раковой опухолью, паразитом, живущим за счёт других. Что бы ни сделал Разумовский, я знала, что так будет. И позволила этому случиться. У меня нет права оправдываться. Пришло время, наконец, самой взглянуть на себя настоящую. — Быть плохим человеком тяжело, — хладнокровно проговорил Олег. — Но тяжелее всего — быть посредственным человеком. И в этом не было ни грамма сочувствия. Настоящая я ничего не стою. Я не Одиллия, не Хитклифф, не Печорин и не капитан Немо. Я — рисунок на обоях, мелочь в кармане, массовка. У меня не было ни шанса на то, чтобы вылечить кого-то, потому что я сама больная. — Марго, — едва поднялась, обулась наскоро. — Тебе было велено делать, «что говорит доктор Лилич». «Доктор», — теперь это звучало вдвойне неправильно. Смешно. Так истерично, что хочется зарыдать. Я онемела. Марго молчала какое-то время, обрабатывая алгоритмы. — Всё верно. — Разблокируй лифт. — Готово. Я отступила. Олег только вытянул ноги, серебряный кулон у него на шее переливался, как серп. Впору сечь головы. Почти ушла, но у дверей обернулась и бросила напоследок, дрожащим голосом: — Вы — два больных придурка. Потому что это нападение было моей последней защитой, какая ещё осталась. Величиной с ушко иголки, на которую я наступила много лет назад. И вот, спустя столько ночей, она наконец добралась по венам до сердца.