Простим и мы, и Бог простит, Но грех прощения не знает, Он для себя — себя хранит, Своею кровью кровь смывает, Себя вовеки не прощает — Хоть мы простим, и Бог простит. — Зинаида Гиппиус.
Без телефона я ничего не могла сделать, осталась безрукой, безголосой. Поэтому не придумала ничего лучше, чем просто приехать к нему домой и ждать. Ждать мучительно долго, обкусывая контур губ, обрывая заусенцы до крови, исчерчивая пунктиром шагов сначала пространство перед воротами, потом у подъезда, и, наконец, у квартирной двери. Даже постучала, но внутри, конечно, никого не оказалось. Мне было всё равно, сколько придётся ждать. Я вздрагивала от каждого звука шагов, вытягивала шею в колодец лестниц. Мне не хотелось есть, пить, спать. Мне хотелось умереть. Провалиться сквозь этажи и бетон, прямиком к девятому кругу ада, в соседство к Иуде и Бруту. За кирпичными стенами уже стемнело, а я всё сидела у его порога, как побитая псина, прислонившись виском к косяку и разыгрывала в голове суд. Не сегодняшний: судя по услышанным обрывкам новостей, судью увезли в больницу с инфарктом. Но мой суд — вечный. Где присяжные, обвинение, палач — все на одно лицо в балахонах красного цвета. И нет ни зла, ни насилия, ни канибализма, ни убийств, нет никаких других преступлений — нет ничего более непрощаемого, чем предать того, кто тебе доверился. И каждому виновному в нём только смерть. Не обсуждается. А потом он пришёл. Поднялся тихо, словно бестелесный. И остановился на лестничной площадке. Лицо не тронуто, ни единой царапины. Только внутри этого лица пустота. Вместо глаз — два тёмных провала черепа. Вместо рта — рубец. Я подскочила, держась за косяк, словно забыла вдруг, как пользоваться ногами. Мы переглядывались какое-то время. Он стоял такой спокойный, ни грамма злости, гнева, ненависти. Никакой желчи. Даже… безразличный. Словно я ничем не отличалась от штукатурки на стене. Такая же сероватая, в кракелюрных трещинках. — Паш, я… Не успела закончить. — За это ты просила прощения? — оборвал он. Я вспомнила свои пальцы на его руке вчера, до злосчастного звонка. Это выглядело так, словно я запланировала всё давным-давно, и моя просьба о прощении в полубредовом состоянии лишь оговорка. Краткий укол совести, который, однако, не помешал мне. Показушное раскаяние. И тем хуже. — Я просто боялась, — мотая головой, как собачка на приборной панели в авто, забормотала я. — Однажды я бы включила новости, а там твоя горящая машина, или взрыв в этой квартире, или ещё что-нибудь… я не могла… Рогожин долго на меня смотрел так, что под его взглядом мне хотелось раствориться. Я часто-часто заморгала тяжелеющими ресницами. А он, наконец, произнёс ровно, на выдохе: — Так значит, это всё-таки ты позаботилась. И всё — абсолютно всё до последнего слова — было выточено в этой реплике. Каждая буква резала бритвенным лезвием. Простое «позаботилась», выворачивающее мои благие намерения наизнанку, показывающее утробные кишки того, что я натворила. А хуже всего это «всё-таки», слабо тлеющее внутри. Это значило, он шёл сюда, до последнего надеясь, что всё это окажется шуткой или нелепой ошибкой. Он настолько хорошо обо мне подумал. Я предала не его, и даже не наши отношения. Я предала его веру в меня, как в человека. — Но ведь все прекрасно понимают, что ты не причём, зато теперь ты в безопасности, — тараторила я, не понимая, кого хочу убедить в первую очередь. — Это всё закончится когда-нибудь, и никто даже не вспомнит! Конечно, то, что он стоит здесь сейчас, а не сидит в каталажке, заслуга его репутации. Начальство наорало, но потом всё равно подёргало за ниточки. Просто заляг на дно, пока все не забудут. Вот только для него всё это было уже бессмысленно, и дело не в общественном мнении, не в ненависти толпы и не в отстранении от дел. — Я вспомню. И всегда будет помнить о том, как позволил себя поймать и унизить, веруя в лучшее в людях. Правду говорить легко и приятно, игемон. — Я же просила тебя!.. Просила по-хорошему! Не обращая внимания он прошёл мимо, заставляя меня отступить к лестнице, достал звенящие ключи и стал молча отпирать двери. Сгорбленный, без следа воинствующей прокурорской решительности. Будто уставший старик, хотя ему не было даже сорока. Я захлебнулась, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь от тщетности попыток заговорить с ним. — Ну хочешь, сдай меня им! — бросила первое, что пришло в голову. Он повернул ручку, но так и замер, чуть приоткрыв дверь. — Расскажи всем правду! Отправь меня на допрос, в тюрьму, куда угодно. Накажи меня за то, что я сделала, если хочешь! Всхлипывая, я даже не понимала, что именно говорю, не понимала, что у него больше нет власти, а главное — нет желания впутываться в это ещё сильнее. — Что угодно, Паш, только не молчи, — умоляюще прохныкала я. Рогожин смотрел в щель между дверью и косяком. Куда-то в квартиру, где покоился дедов стол и отцовский диван. А потом произнёс бесцветно, даже не обернувшись: — Зачем? — и безразличный к моему ответу тут же продолжил: — Ты сама себя наказала. И шагнул за порог. — Нет, стой! Стой, Паш! — я кинулась к нему, но он успел захлопнуть дверь, так что я просто налетела на неё ладонями, затарабанила, захлёбываясь слезами. — Паша, пожалуйста!.. Давай поговорим! Но ни звука больше не доносилось из-за двери, потому что говорить было больше не о чем. Мой внутриголовной суд единогласно объявил: «Виновна», и мигрень долбанула по кафедре деревянным молотком. Ещё долго я стояла у его порога, вслушиваясь в тишину, пока не признала, проглотив горькой таблеткой мысль о том, что эта дверь для меня больше не откроется. Тогда я встала и медленно пошла вниз, размазывая слёзы по щекам. Иногда останавливалась, вслушиваясь, не скрипнет ли петля, не щёлкнет ли замок. На улице, уже за забором, я в последний раз обернулась и подняла голову. Закрытые шторы прятали прямоугольник чужой теперь квартиры. Я подумала, что напьюсь сегодня до беспамятства. А потом раздался скрип шин. Я обернулась, не успела набрать воздуха. Перед лицом внезапно — толстая свиная морда с человечьими руками. Они схватили меня за запястье. Я завизжала, скорее инстинктивно и, вскинув ногу, ударила свинью в пах. Она сложилась пополам, я рванулась назад. На что-то налетела. А потом всё потемнело.***
Облака наполнились почти до краёв студёным ветром, пришедшим с залива. А чемодан наполнился только на половину аккуратно сложенными рубашками, пиджаками и упакованными в чехлы туфлями. К этому моменту Паша вдруг заметил, что берёт только самое необходимое, будто собирается в отпуск. Как можно упаковать свой дом в этот чемодан и коробки он понятия не имел. Как заберёшь Спас на Крови, Сенную площадь, Английскую набережную и Зимний? Стук в дверь сбил хаотичное колебание мыслей. Опять Лилич? — Павел Рогожин? — по ту сторону двери отдавала киноварью чья-то макушка. — Юля Пчёлкина, журналист. Он дёрнул дверь, заглядывая в узкую щель, ограниченную цепочкой. — Я знаю, кто вы. — Тогда, может, откроете дверь, и мы поговорим? — Нет. Хватит с меня разговоров. Не захлопнул, девчонка успела сунуть ногу в чёрном ботинке между косяком и дверью, не давая уйти. Вытянула шею, заглядывая за его плечо в сиротливо тихую квартиру. — Уезжаете куда-то? «В санаторий», — хотелось оскалится, но зубы стёрлись, потрескались и того и гляди посыпятся. — Сами как думаете? Она помолчала, потом отозвалась серьёзно: — Я думаю, что вас подставили. Мелькавший в электрическом свете экран телефона отбрасывал светового зайчика под ноги, он путался и блуждал между их ступней. — И что? — Мы можем помочь друг другу. Расскажите мне, что произошло. Рогожин невесело усмехнулся. — При всём уважении, но как вы собираетесь до него добраться, если даже у меня не получилось? У меня, с бронированными прокурорскими погонами плечами не вышло вынести весь этот груз, то куда тебе, девочка, с твоими тонкими костями? Но в этом и было её преимущество: Юля умела просочиться змеёй там, куда он со своей медвежьей неповоротливостью ни за что не влезет. — Никак. К Разумовскому не подберёшься, — отрезала она, даже не питая ложных надежд. — Но он действует не один. К защищённому фигурами королю нет смысла ломиться через всю доску, но если лишить его защиты, если отнять пешки, слонов, коней и ферзя… — Вы ведь встречались с кем-то из его людей, да? Женщины, обивающие его порог, походили на картины, охваченные рамками дверного проёма. Но если Алиса — это декаданс и разложение в шике и пепле, то Пчёлкина — это, несомненно, экспрессионизм с банальностью и уродством современной жизни. Раздумывая какое-то время, Рогожин вдруг захлопнул дверь, потом послышался хруст цепочки, и он отступил, приглашая её войти. — Какой-то наёмник приехал к утру. Сказал, я поеду с ним. Он сразу воспринял его как угрозу, хотя незнакомец даже не вытащил оружия. Он просто почувствовал это загривком, как пёс чует присутствие дикого зверя. — Можете описать его? — Невысокий, темноволосый. Вежливый, сдержанный. Очевидно, профессионал. Скорее всего воевал где-то на востоке, — заметив её вопросительный взгляд, добавил: — У него загар, как у военного. И поведение тоже. Вспомнил светлую полоску на шее, выглядывающую из-под воротника рубашки, как от петли — на этом уровне начинается бронежелет. Юля что-то усердно искала в телефоне, попутно записывая всё сказанное на диктофон. — Что-то ещё? Рогожин задумался. Как любой хороший слуга, незнакомец в глаза не бросался, сливался с тенями и много молчал. Он даже не мог точно припомнить его голос, но почему-то ему казалось, он уже встречал его где-то. — На шее серебрянный кулон, вроде как… клык или типа того. Длинные пальцы с тёмным лаком на ногтях замерли, и Юля развернула экран. — Это он? — осталось только кивнуть. — Это друг детства Разумовского. Олег Волков. Он дёрнулся, словно ударенный током. Встречал всё-таки. В изнанке разговоров, в чужих слезах, в суровых ночах, будь они прокляты. — Что? — Знаете его? — Пчёлкина вроде как даже удивилась. Знает ли? Косвенно. Они никогда прежде не встречались, но Паша знал из чужих рук о каждом «Он достал меня своим молчанием!», о каждом «Боже, как он готовит лазанью — я бы умерла за неё, честно» и о каждом «Иногда хочется придушить его прямо голыми руками». Но Рогожину и в голову не приходило, что дикого зверя, побывавшего в его квартире, можно уложить в контур от человека, нарисованный одной девочкой мелом на асфальте, и состыковка будет идеальной. — Он погиб. — Видимо, кто-то очень хочет, чтобы все так думали. На секунду что-то еле заметно шевельнулось под сердцем: может, она сделала то, что сделала, только из-за Олега, не ради этого психопата? Такое он мог, если не простить, то хотя бы понять. — Друг, говорите? — маленькие мысли, упакованная каждая в отдельный пакет, словно улики, замелькали в голове. — В документах из номера Станкевича личным телохранителем значится некий Роман Сабуров двадцати четырёх лет. — Они служили вместе, — кивнула девушка. — По официальным данным, которые мне удалось раскопать, Волков попал в засаду и погиб, а Сабуров вернулся в Петербург. — Не жив и не мёртв, как чёртов призрак. Вот же сукин сын… Разыскать бы семью этого Сабурова и посмотреть, что они скажут. Только аккуратно, чтобы не вышло, как с Трановской. А ведь она была таким перспективным свидетелем — видела костюм Чумного Доктора своими глазами прямо в пентхаусе, и если бы не дуболом Гром, он, может, не стоял бы сейчас посреди пустующих коробок. Рогожин просто надеялся, что его подружка окажется деликатнее. — Мертвеца нельзя привлечь к ответственности. — Можно, если он проколется. И тогда нужно будет лишь доказать, что настоящий Роман Сабуров на самом деле мёртв. Технически всё это казалось не сложнее пазла за двадцать рублей, но Рогожин больше не собирался недооценивать соперника. Уже обжёгся. — Вы понимаете, чего это будет стоить? — Если боитесь — так и скажите, — почти с вызовом бросила Юля. Он безрадостно усмехнулся, достал пачку сигарет и закурил. — Он извратит всё, что вам дорого, так что вы больше это не узнаете. Вот, что хуже всего, поверьте. Может, просто тусклый свет так неровно упал на лицо Пчёлкиной, но Рогожину на миг показалось, губы у неё дрогнули, словно она хотела произнести чьё-то имя, но оно так и застыло на кончике языка, вовремя перехваченное. — Так вы согласны сотрудничать? Но ему-то терять уже нечего и болевой порог у него выше.***
Слова у привыкшего к безмолвию песков на вес золота. Ему приходится вспоминать их все, вытаскивая словечки по одному. Вот, например, «солнце». Хорошее слово, округлое. Золотится пылью в косых лучах через гофрированные окна с жалюзи. Или «цветы», те, что под окнами на клумбах — тоже ничего. Вносит разнообразие в унылый мирок двухэтажного загородного коттеджа с налётом дешёвого пафоса. Всё здесь такое «небрежное» или… как же там?.. «Пошлое». Отличное слово, идеально подходит. Лёгкая пошлость блестит на картине над камином. Олег силится вспомнить название или хотя бы имя той, что занимает собой всё пространство от рамки до рамки. Тёмные волосы вьются, обнажённое тело светится в позолоте, едва прикрытое с одной стороны прозрачной кисеёй. Тонкие пальцы сжимают мёртвую голову, скромно торчащую в углу. Обольстительная, готовая пойти до конца, с лукавой насмешкой в надменном взгляде — наверняка она висит тут только из-за золота и обнажёнки. Олегу она не нравится, совсем не похожа на Венеру с её светлыми прядями и стыдливым меланхоличным личиком девочки. И всё-таки он почему-то не может отвернуться. Пошлость побольше растекается лужей крови по мраморному полу, вытекает из тела, пачкает нарочито шёлковую пижаму бывшего подполковника разведкорпуса. Его уродливое «…ной …юдок…» никак в единое слово не складывается. Застревает в залитой кровью глотке бывшего товарища подполковника, хрипит белым шумом радиоволн. — Ты что-то сказал? Он отхаркивает алые сгустки. — Больной ублюдок!.. Олег смотрит на часы. Сорок минут прошло с момента, как пуля разорвала мягкие ткани, лёгкие, артерии, жировые прослойки и рассыпалась в открытой ране, хлюпающей кровью. Он караулит его, как коршун, выжидающий, пока жертва издохнет. — Не дёргайся. У тебя ещё минут двадцать до потери сознания. Впрочем, ему оказана честь подохнуть не в пустыне, а в собственном доме. Не лёжа на жёстком песке, что забивается в глаза и в разорванную дыру в груди, умирая так долго и мучительно под палящим солнцем, сложив голову на чужие бессильные руки. И всё, что те руки могли — зажимать пулевое отверстие, пока жизнь медленно просачивалась сквозь пальцы на раскалённые камни. В остальном — всё то же самое. Выстрел туда же, боль — такая же. И здесь тоже на многие километры никого нет. Никто не придёт его спасти. — Я не… не прич… причём, — с третьего раза собирает из осколков хрипа предложение. «Юноша» тоже неплохое слово. Острое, с резкими перепадами и максималисткой верой в собственную неуязвимость. Ведь нельзя в таком юном возрасте просто-напросто умереть от пули посреди грёбанного ничего, верно? — Ты знал, что в ущелье будет засада, — Олег скручивает глушитель, аккуратно складывает его в коробку, следом армейский пистолет. Запечатывает. Больше он ему не понадобится. — И промолчал. Но есть слова хуже «пошлости». И ни одно из них успокоения не приносит. «Жадность», обеспечившая бывшему подполковнику такой дом и досрочную пенсию. «Месть» с привкусом пороха на языке. «Убийца», в конце концов. Не дойдя до двери, Олег методично вытирает подошву о персидский ковёр, чтобы не оставлять за собой кровавую дорожку следов. — Они сказали — только груз. Ребят не… не… — заходится кашлем, кажется, сейчас выплюнет куски разорванного лёгкого. — Грх… не тронут… Старые шрамы ноют на грозу, и — вот незадача — штормовой фронт проходит через город прямо сейчас, разрезая его пополам. И между баррикад ты — солдат, солдатам прощается смерть. С солдатами она только заигрывает. Олег убивал по разному: по приказу, по наводке, по ошибке командования, но сегодня он впервые официально убийца по соображениям совести. По своему собственному желанию. Его первый уже почти мертвец хлопает глазами беспомощно, когда Олег произносит: — Скажи это семье Сабурова. Через пару минут он вообще больше не сможет говорить. А сколько слов никогда не будут произнесены этим мальчишкой? Должно быть, очень много. Он любил поговорить. — У меня то… тоже семья! — смерть дышит в ухо в таком паническом окрике. — Вызов… вызови скорую! Олег смотрит сверху вниз на распластавшееся жалкое тело и отрезает коротко, экономя слова: — Нет. Он знает смерть в лицо, она торопливо отсчитывает чужие вздохи, что Олег оставляет за спиной. Она приходит всегда чуть раньше положенного, жадно проглатывает твои последние секунды, как оголодавший проглатывает стейк; как воздерживавшийся занимается сексом; как жаждущий пьёт воду. Они встречаются на крыльце. Она улыбается ему покровительственно: приятно было забрать чужую жизнь вот так, собственной рукой? Не под сенью чужих глаз, только ради собственного успокоения. Не жжётся? Когда он проходит мимо, в воздухе остаётся звенеть только невысказанное: «Беги, волчонок, вечно бегать не сможешь». В кармане вибрирует телефон. Марго пересылает сообщение с номера создателя, в нём короткое видео: чья-то сальная ладонь, медленно блуждающая от колена к внешней стороне бедра, прикрытой джинсами, ещё выше по талии к локтю, к тонкому плечику, пока, наконец, не замирает на шее кольцом. Ни единого слова, но образ настолько пошлый и действенный, что звуки не нужны. Что-то еле заметно резонирует в рёбрах. Он набирает номер, чтобы сразу же напороться на злое: — Какого чёрта ты дал ей уйти?! На том конце захлёбывающийся голос с проблесками панического ужаса. Олегу не составляет труда представить себе бледнеющее лицо, летающие над клавишами пальцы, стремительно отслеживающие район, улицу, дом, комнату, квадратный метр, положение, дыхание, движение глаз и последовательность ДНК смельчака, решившего упаковать вот такой виртуальный подарок в рамку экрана. — Кто это прислал? — Мне плевать! — на том конце пренебрежение к авторам видео — безликим, бумажным человечкам, которым гореть в адском пламени — сменяется ровным и ледяным: — Я их всех убью. Уже дважды мысленно это сделал, Олег уверен. Маленький мальчик заходится по-звериному в окровавленном оскале. Надо действовать сейчас и быстро. Он не отвернётся, не сможет просто обдумать всё в спокойствии, потому что такое ломает мягкие птичьи кости, делает больно в отголоске сиротских будней. Вырванный из рук блокнот; отшвырнутая в стену столовская порция (Олег помнит каждое «жри с пола, уродец»); хватающая за шкирку, словно котёнка, грубая рука; растрёпанные волосы над лицом в кровоподтёках — вот, чем ему отдаётся это видео. Такой взрослый и такой беспомощно потерянный в этих больших чувствах на перекрёстке жизни сироты с жизнью миллиардера. — Она им ни к чему. Они пытаются выманить тебя, — капают утекающие секунды. — Мне нужен адрес. Звенит пришедшее сообщение. Смерть выходит, уже покончив с бывшим подполковником, только бегущие строки проносятся в пустых глазницах: «Руки-то всё равно уже в крови, хоть подошва и чистая». — Не высовывайся, — чеканит Олег. — Я сам разберусь. Он вдруг думает: возможно, где-то там она сейчас нуждается в помощи. Не театральности ради, но по-настоящему. Потому что в общем-то «смерть» довольно страшное слово, и ему ли, видевшему её паучьи глаза, не знать. А потом вспоминает: ту, на картине звали Юдифь. И это как-то совсем не вяжется.