Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. — Фёдор Достоевский.
Неуместное чувство дежавю преследовало меня, дыша в спину, пока я раскладывала на тумбе аптечку. Вещи я узнала бы наощупь, обстоятельства давно мне привычные, только почему-то ощущалось всё это отчуждённым, странным. Я срезала с катушки блестящую нитку, обернулась к барному стулу. На чёрном момент уязвимости был почти не виден, словно ничего не произошло. Совсем не то же самое, что на белом. Глядя на уже высохшую кровь, взявшуюся коркой вокруг раны, я не вполне понимала, как подступиться. Попыталась осторожно одёрнуть ткань, чтобы не сдирать по живому. На мгновение подняла глаза, наблюдая за реакцией Олега. Он не повёл даже бровью, опустил руку мне на пальцы и рёзко дёрнул мою ладонь вместе с зажатой меж пальцев тканью. Почему-то вздрогнула я, а не он. — Не растягивай. Делаешь только хуже. Иными словами: если уж берёшься — делай сразу. Постулат далёкой от цивилизации помощи. Это только в широтах северных улиц все обхаживают тебя кругами, бережно вытаптывая дорожки — как бы подобраться, никого не задев и не сделав больно. Это только птичьи крылья мягкие и ломкие. Лезвие прошло по касательной, не задев глубокие ткани, но рассекло кожу порядочно, хотя кровь почти свернулась. Я возилась достаточно, обрабатывая всё вокруг, будто не решаясь коснуться пальцами, только салфетками, вытирая кровь. Мне казалось, у меня кожа на руках такая же, как эти салфетки — белая, сухая, шершавая, не отзывающаяся, а у него кожа тёплая, хотя под одеждой такая же бледная. Полосы загара на запястьях и шее — хроника пустынного ожидания. Наконец, видимо, устав смотреть, как я мучаюсь, Олег стянул свитер совсем. Движение далось с болью. Я сделала вид, что не заметила и спросила, только чтобы мой отведённый в сторону взгляд был оправдан, мол, смотрю на свитер из практических целей: — Застирать кровь? — Не утруждайся. Какие-то объедки от разговора. Я смотрела на иголку, на скомканные алые салфетки и на блестящую нитку, чтобы не смотреть, как тени и свет очерчивают его плечи, ключицы, рёбра и скошенные мышцы внизу живота, чуть сбоку от разрезанных лоскутов кожи. Нить стягивала края быстро и надёжно, я уставилась на рядок стяжков заборчиком — один, второй, третий. Украдкой нашла пару знакомых шрамов, точно узелки. Точки привалов на давно заросшей тропинке, по которой мы когда-то шли вместе. Топография болезненной и безрадостной жизни. Иголка плясала вверх-вниз, вверх-вниз. Сосредоточившись на простом, можно было не думать о самом неприятном: прежде я бы узнала каждый сантиметр даже вслепую, а теперь всё было мне чуждо. Если бы я пошла пальцами по этой карте, то непременно бы заблудилась. Какие-то новые отметины, за ними стояли истории, дни и люди, о которых мне ничего не было известно. Наконец, щёлкнув ножницами, я потянулась за мазью, попутно прикладываясь взглядом к его лицу. За всё время процедуры Олег не издал ни звука, не дрогнул, не дёрнулся, мышцей не пошевелил. Но я, конечно, замечала изменения в дыхании — еле уловимые лишние секунды вздохов. Едва об этом подумав, я поняла, почему всё было такое нескладное — моя вина. Я накладывала одну картинку на другую и смотрела на просвет фонарей, светивших в окна. Я неотрывно сравнивала одного с другим, хотя это не только не имело смысла, но ещё и было неправильно само по себе. — На счёт произошедшего… — начала было я. И под этим «произошедшим» я имела в виду слишком много всего от «я не хочу больше видеть твоё лицо» до «я думала ты умер, сволочь»; от сирийских оазисов до холодных берегов Финского залива; от «вы оба — больные придурки» до «я заберу тебя отсюда», от кровати прямо тут за стеной до дивана в пентхаусе. — Никогда так не делай, — оборвал Олег. Я недоумевающе моргнула. Мы смотрели в разных направлениях: я в сторону башни «Вместе», он в сторону заброшенного завода. Для него события непосредственные, с ощутимыми физическими последствиями были первостепенными, а я куда больше волновалась о метафизике. Меня заботили раны душевные, а его — телесные. — Ты знаешь, кроме всего прочего, я всё ещё доктор, — спокойно проговорила я после короткого молчания, и это последнее слово ощущалось, как оставленный на столе остывший ужин. В своём самозабвенном разрушении себя и других я как-то совсем позабыла о том, кто я. Позабыла, что сломав кости, нужно потом ещё помочь им срастись. И иронично, что мысль об этом пришла ко мне почти рядом с тем местом, где скоро будет парк, заменивший токсичную свалку. Олег покачал головой. — Дело не в том, что ты ему помогла, а в том, что ты одёрнула меня, — а потом добавил категорично, таким тоном, с которым не посмеешь спорить, даже если захочется: — Никогда больше не смей вмешиваться. — Если бы я не вмешалась, ты бы пошёл до конца? Смог бы свернуть ему не только запястье, но и шею, пытаясь добиться правды? Я не была уверена, что хочу слышать ответ, потому что не знала, откуда у него с дюжину новых шрамов. — Нет, — под моим прямым взглядом в глаза он даже не собирался отворачиваться, и я поняла, что он не солжёт мне. — Но он этого не знал, а ты дала ему понять, что можно не бояться. И вот результат. Сбитая с толку таким ответом, я не нашла, что сказать. Первое время я воображала себе пыльные шатры под южным солнцем, песок вместо пола, раскладушки вместо нормальных кроватей. Я представляла его на них, уставшего, но отдыхающего, потому что представлять в других формах было физически больно. Представляла расслабленные загоревшие руки и даже не шевелящиеся веки — сон глубокий и всепоглощающий. В утешение себе, конечно, нужно было знать, что он хорошо спит. Потом на смену этим жёлтым, как сердцевина яйца, фантазиям пришли белые — обивка гроба, тлеющая плоть, засохшие цветы, из сентиментальных соображений положенные вокруг тела. А теперь всё стало красным. Разбитые руки, слегка багровеющая повязка на ране, воспалённые глаза, окровавленные салфетки и мои обкусанные губы, на которых я долго перетирала слова, прежде, чем спросить: — Тогда почему ты всё ещё здесь? В этом было фатальное недоверие. Он не может соврать, выкрутиться, смолчать, и, если попытается, я сразу замечу. — Потому что здесь моё место, — прямо отозвался Олег. Ответ псовый, не волчий. «Место» — это про преданность. Кругом один тёмный лес — иди, куда хочешь, а у него дорога только одна — за кем-то, след в след. — Ты готов убить из-за него? — Если придётся. Прозвучало всё-таки как-то обречённо. Маленькое, булавчатое «если» во всех своих гранях было неверным. Значит, до сих пор не приходилось, но в определённый час рука не дрогнет. Я представить себе не могла такую преданность, размером с Гаргантюа, такую большую, что доставала в моих глазах до уровня бреда. — А умереть? — Я телохранитель. Это моя работа. Смотря на серьёзное лицо Олега сверху вниз, я не видела ни глупых лозунгов, ни противоречивых убеждений, ни наслаждения от стекающей по рукам крови, нет. И тогда до меня наконец дошло. Он — телохранитель, а значит, бронежелет, защитный экран, салфетка от грязи. И он умрёт не только физически, но и морально, просто чтобы его другу не пришлось. Поступится принципами не ради себя, но ради него. — Это безумие, — только и смогла резюмировать я. Неожиданно поняла всю исключительность положения: он сидел на моём барном стуле, на моей кухне, отбросив свитер в сторону с обнажёнными шрамами и раной, позволяя вмешиваться и подставляясь под взгляд. Так, будто не было потерянных дней. Выглядел совсем не по-солдатски. Уязвимо. Просто потому, что делом Олега было защищать друга, а моим — защищать его. И все мы застряли в порочном круге. — Однажды я уже сделал неправильный выбор, — произнёс он отрешённо и словно чуть-чуть не договорил: «между всем миром и им, когда уехал». — Я знаю, что тебе этого не понять и не требую от тебя того же. — Я понимаю, — кивнула я, потому что полагала, что мне лучше всех прочих знакомо обречённое чувство отчаяния, жажды искупления. — Нет, не понимаешь. Ты решила, что я уехал, потому что ты нашла себе кого-то другого. — Это была ложь, — я стыдливо поглядела под ноги. — Я знаю, — и, судя по лицу, знал с самого начала. — Но тебе важно было отметить свою роль в этом. Потому что иначе у тебя не было бы сюжета для твоей пьесы. Я вдруг вспомнила те краткие хрупкие секунды — самые первые. Я протягиваю к нему руку, но вместо объятия — пощёчина. Это было рентгеновское движение — так он сразу распознал, что я сделала с мыслью о его смерти. Потому что я, самовлюблённая и одержимая, разозлилась на него за то, что он — о, ужас! — посмел оказаться живым! Внести дисгармонию в мой мир своим появлением. Что же он должен был почувствовать в тот момент? Я шумно выдохнула и, наконец, задала верные вопросы: — Господи, как ты терпел меня всё это время? Почему не бросил? А ведь я лезла под кожу, дразнила его, уповая на свою неприкосновенность, мерзким ребёнком хватала волчий загривок, дёргала за уши, а едва он смел оскалиться — оскорблённо отворачивалась, начинала истошно рыдать, словно мне шею перекусили. Провоцировала обнажёнными плечами, ночами давалась в руки, целовала и прогибалась, а с утра спрашивала за это сполна. — А ты? Я прекрасно понимала, что он спросил не про себя, но не вполне осознавала, как ответить. Потому что я слабовольная ровно настолько, насколько самовлюблённая, и не способна проигнорировать чужую просьбу о помощи? Или, может быть, потому что я понимала, как страшно, когда уходя, гасят свет? — Меня не пугают человеческие уродства. Я не привыкла отворачиваться и кривить губы. — Вот поэтому. Я была тем, кто слушал о самых гнилых и мерзких вещах, тем, кто латал раны — физические и душевные. На чьи плечи можно было переложить часть тяжести, зная, что они не обломятся. В конце концов, я была тем, на чьи колени можно было просто положить голову и молчать в себя, зная, что тебя не осудят, не разочаруются, от твоего рычания и запаха крови не сморщатся, не сойдут с ума. Красивого мальчика с обложки Форбс нельзя было расстраивать, пугать и подставлять то ли из-за хрупкого душевного равновесия, то ли потому что это портит имидж, то ли потому что это не профессионально. Я же совсем другое дело. Я берегла его так же, как он берёг своего друга, и в таком хрупком равновесии мы жили довольно долго, пока всё не полетело к чертям. И теперь я видела — не только из-за меня, но и из-за него тоже. Мне захотелось дотянуться и взять его за руку, хоть как-то показать, что мы в одной лодке и я помогу больше её не раскачивать. — Помнишь историю про мальчишку, который вышиб мозги своему отцу? — Я помню их все. — Я видел, как от таких историй выворачивало и бывалых. А ты и глазом не моргнула. — Это профдеформация, — я пожала плечами. — Нет, у тебя это здесь, — и он постучал пальцем по моему виску, где мурлыкала во сне мигрень. О том, что я всё же доктор, мне удалось позабыть от того, как сильно я извратила само понимание этого слова. За много лет я стала человеком, что входит в камеру подсудимого и превращается для него в луч света, человеком извне, приносящим надежду. Не будучи заинтересованной в обвинении или оправдании, я была кем-то, кто не судит, но слушает, а потому моего прихода ждали, на меня смотрели блестящими глазами. Но кроме всего прочего — если отбросить все погрешности — я стала доктором, потому что мне просто нравились люди, нравилось многообразие, слагаемое из света и тени и формирующее противоречивость жизни. Просто в конце концов я потеряла эту нить добрых намерений в клубке собственных комплексов. И теперь я уже не знала, что я такое, и не была уверена, что способна хоть кому-то помочь. Как это возможно, если я даже самой себе не помогла? — Может, я просто перестала чувствовать что-то по отношению к другим, потому что слишком долго заботилась только о себе? — Хорошо, — он встал, заставляя меня отступить. — Продолжай заботиться о себе. Меня это даже немного ранило. Словно он хотел сказать «обо всём, обо всех остальных, я позабочусь сам, без твоего участия». Может, заметив это моё смятение или дабы смягчить углы, Олег добавил: — Лучше, если ты будешь в здравом уме, — и в ответ на мой вопросительный взгляд пояснил расплывчато: — Стратег использует любые преимущества. — Хороший стратег, ты хотел сказать. — Любой стратег — хороший. Остальные мертвы. Странная деталь во всей этой ситуации была в том, что наш порочный круг теперь стал походить на треугольник. Я поглядела на аптечку, опять накрываемая дежавю, и, чтобы избавиться от него или просто хоть немного успокоить нервно дёргающееся, ноющее сердце, отозвалась: — Спасибо, что вернулся. И вообще за всё. Нельзя просто вот так исправить всё произошедшее, залатать трещины в стенах, просто заклеив их обоями в цветочек, но по крайней мере один мертвец внутри меня всё-таки мёртв окончательно, а у второго снаружи руки очень тёплые. — Пожалуй, мне тебя не хватало, — и взяв его колючие щёки в свои ладони, я привстала на цыпочки и бережно поцеловала его в лоб. Потому что гроб на похоронах был закрыт, и я задолжала ему этот поцелуй. Или всё же вопреки, жизни ради. По той же причине, по которой я сказала не «нам», а «мне».***
Огонь жрёт тяжёлые портьеры, стёкла с хрустом трескаются, вылетают, огромная люстра раскачивается, полыхая рыжим, пламя ползёт по лепнине на потолке, слизывает краску со стен и лак с пола. Пахнет смертью и химикатами. Трупы пузырятся, стекают воском, превращаясь в один невнятный гомункул. Всё пропитано гарью, а я стою посреди горящего зала, кричу не своим голосом, но из горла выходят только пузыри воздуха, будто я под водой, по колено в иле, не способная пошевелиться. И во главе всего этого чёрная размытая фигура на горе безжизненных тел, одной ногой, согнув в колене, опираясь на чью-то голову. Я смотрю в силуэт и понимаю, что это не костюм. Чёрная строчка узорчатого пиджака превращается в перья, они ползут по плечам и шее, щетиной покрывают скулы, а рукава заканчиваются широко раскинутыми крыльями. Широкая белоснежная пачка на мне уже тлеет по краям, но я танцую, крутясь вокруг своей оси, потому что не могу остановиться. Потому что он не позволяет мне остановиться. Я распахнула глаза от тошноты. Комната крутилась, крутилась и кровать. Я отвела глаза от потолка, чтобы убедиться, что нигде ничего не загорелось, и тут же крик застыл в горле. Чужая рука опустилась на лицо, пережала мне рот, не давая перепугать соседей, привлечь внимание. Пузырящийся чернотой силуэт склонился надо мной в темноте, обтянутый перчаткой палец приблизился к моим губам под ладонью, мол, тише. Ткань пропахала гарью, какой-то химией и внезапно — у меня всё в желудке сжалось — палёной плотью. Я оторвала пальцы, сбросила ладонь со своего лица, тут же села, отползая к изголовью. Натянула одеяло: жест не стыдливый, скорее инстинктивно-детский. Он взялся за изогнутый клюв и стянул маску. На мгновение я вздрогнула, будто ожидала увидеть кого-то другого. Тяжёлый вздох повис в воздухе. Маска легла на край кровати, мне от этого стало совсем не по себе. Я подтянула ноги ближе. Стеклянные глаза едва переливались во мраке спальни от скупого света из окна. — Что ты сделал? — прошептала я в темноту, стараясь не дрожать голосом. Щёлкнули застёжки плаща, ткань скользнула вниз с плеч, будто сброшенное оперение. Он снисходительно улыбнулся, и в таком освещении казалось, будто радужки у него жёлтые. — Избавился от отбросов. У меня резко ухнуло сердце, как на американских горках. Он не волк, его домики не сдуваются, они полыхают на окраине города, в шаговой доступности от парка с лебединым прудом. Я подумала о свиных масках и о лицах под ними, особенно, о самом младшем. Он тем временем аккуратно переложил пояс с поблёскивающими жёлтыми капсулами на стол, обе перчатки скользнули на пол в компанию к ботинкам. — Думаешь, это что-то исправит? — спросила я опасливо, слыша, как с еле заметным хрустом рассоединяются детали экипировки. — Нет, это так, прелюдия, — небрежно отмахнулся он. — Главное, что я знаю, кто всё это устроил. — И кто же? — Гречкин. — Отец Кирилла Гречкина? Он кивнул. Пластины на груди разошлись, тяжёлая броня отходила с трудом, словно он отдирал вторую кожу. — И что дальше? — Семейное воссоединение. Даже шантажируя его, запугивая, покрывая заказчика или совершив похищение, три поросёнка могли бы отделаться переломами и ушибами, ведь они только исполнители. Но они допустили самую главную ошибку — тронули то, что им не принадлежало. Проявили неуважение. Наф-Наф ранил Олега, Нуф-Нуф пытался меня изнасиловать. Ну а Ниф-Ниф просто попал под горячую руку. — Тебе станет от этого легче, Серёж? Нарочно назвала его по имени, будто взывала к тому, кто сидел на светлой стороне. Сидя на краю кровати, он обернулся и взглянул на меня так, словно я обвинила его во всех смертных грехах разом. — Дело не во мне, а в справедливости. — Ты убил его сына. — Он сбил ребёнка и поплатился за это! Я оглядела раскиданные по комнате детали костюма, а потом вернулась взглядом к бледному лицу и спросила спокойно: — Разве для его отца это что-то меняет? Моё присутствие здесь было весьма красноречивым ответом, ровно таким же, как и протянутая через пустоту рука, которой я коснулась открытого плеча. Подобралась ближе, пальцами пересчитывая выдающиеся позвонки. — Пообещай мне, что не убьёшь Гречкина, — строго произнесла я, зная, что если согласится, то не нарушит данного слова. Я сложила подбородок ему на плечо, не видя лица, закрытого прядями волос, но слыша, как тяжело он дышит, и понимая по склоненной голове, что смотрит он вниз, будто пристыженный школьник. — Обещаю. Религии учат нас любить ближнего (надо же, как удачно, ведь он так близко, что между его спиной и моей грудью меньше сантиметра), но это гиблая затея, невыполнимая миссия — любить кого-то бесприкословно и по-великому. Мне всегда казалось, дыра размером с бога не заполняется, потому что у людей, у меня «маленький, смирный любёночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек». Но вот в чём чудо: в деталях обычных и весьма конкретных на самом деле много любви абстрактной, всеобъемлющей, абсолютной. Только в них она и есть. В том, чтобы пересечь город в темноте, наклеить пластырь на разбитые руки или показать детские воспоминания. В том, чтобы не нарушить обещание. — Замёрзнешь так сидеть, — я отползла обратно к изголовью и потянула его за собой. — Иди сюда. Где-то вдали что-то резко хлопнуло — может, кто-то из протестующих кинул петарду. Он дёрнулся от резкого звука, и забрался под одеяло, будто спасаясь от монстра из-под кровати. Взвыла сирена, но почти сразу затухла где-то вдали. Одной рукой я аккуратно убрала со лба пряди, а второй на ощупь нашла ладонь, перебирая под покрывалом пальцы. — Ты злишься на меня? — почти неосязаемо спросил он. Причин могло быть множество, рассвет наступит прежде, чем я закончу перечислять, но важнее всего было, что я злилась на себя. С чего мне переживать о раскиданном по моей спальне костюме, если тут и так уже всё засыпано чёрными перьями Одиллии? Я устало выдохнула и поцеловала его в макушку. — Это не злость, а страх. Пальцы соскользнули, сжали мне ладонь. — Кто тебя напугал? Ты. Я сама. Новости. Полиция. Журналисты. Протестующие. Страх — единственная константа в куче других переменных с самого начала. — Я хотела сказать, что иногда я будто… — немного замялась, подбирая слова, не зная как описать это ощущение тревожного предчувствия. — Я чувствую себя маленькой крольчихой в огромном лесу. Он долго молчал, потом отстранился и с видом человека знающего заявил серьёзно: — Тебе надо переехать. — Не волнуйся, меня и так скоро отсюда выселят, — усмехнулась я в ответ, согнув руку в локте и подпирая голову ладонью. Как минимум за то, что я плачу счета с задержкой, а как максимум за проходной двор в моей квартире. Впервые задумавшись об этом, я вдруг замерла, прислушиваясь, стараясь уловить какие-то звуки за дверью. — Я не шучу, — не поворачиваясь ко мне, сообщил Разумовский, только уставившись в потолок, будто перед глазами у него летали сложные схемы и связи. — Кто угодно может знать, где ты живёшь. В этом была определённая правда, так что нарочно или нет, но он вообще не помогал с моими страхами. — И куда я перееду? — Куда-нибудь, где я смогу тебя видеть, — ляпнул он. — В аквариум? — сразу же ощетинилась сарказмом я. Моё неудовольствие не осталось незамеченным. Он повернул голову (на белой подушке, словно лисий след на снегу) и посмотрел на меня. — Я неправильно выразился. — Поставишь его вместо барельефов, и пусть Марго отвечает за кормёжку, да? Я угрожающе прищурилась. Это была даже не булавка, а булава, найдённая мной накануне, когда виртуальный помощник спрашивал, что заказать мне на завтрак. — Это может повториться. — Тогда давай уедем. — Куда? — Куда угодно. — Дело ещё не закрыто. Мне хотелось ляпнуть, что достаточно было заставить прокурора отозвать обвинения, а не устраивать птицефабрику в здании суда, и тогда можно было бы уже паковать вещи, но смысл был не в уголовном «деле». Он имел в виду другое. Так что вместо порицания я придвинулась и положила голову на грудь, слушая по-птичьи бешеное сердце. У него в голове фигурки двигались по доске, иной причины оставаться я не видела. Не вставать же из-за стола в середине партии. — Серёжа, скажи мне, что происходит. — Ничего. Именно в комнате — возможно. Всё повисло в вакууме, застыло, кажется, даже часы остановились. Но там, в глубине города, людское бурлило, как в горниле. И внутри, под костями, в межрёберных промежутках, шевелилось что-то тёмное из ненависти, нетерпения и тревожности. Возможно, те слова из библиотечного зала. Такие, как мы, будут всегда, и ты будешь вечно жить в страхе, никогда не знать ни сна, ни покоя, ни доверия, ни любви. — Я не могу тебе помочь, если ты мне не позволишь… — Я же сказал, всё в порядке! — зашипел вдруг он раздражённо. Я дрогнула, но отодвинуться не могла из-за кольца рук. Секундное помутнение, и он почти сразу справился с голосом. — Я просто очень устал. Я вздохнула, уже не ощущая ни гари, ни химии. Наверное, свыклась. Всё впиталось в мои неприкрытые лопатки и колечки волос. Я не поднимала голову, но представляла его лицо прямо сейчас, во мраке, едва очерченное тенью, бледные радужки почти полностью съедены чернотой расширенных зрачков. — Спи, — я краем глаза взглянула на безмолвную птичью маску на краю. — Я посторожу, чтобы никто не пришёл. Улыбнулась так, чтобы он почувствовал движение на моей прижимающейся щеке, и не важно, что вышло невесело, всё равно не видно. Если справилась со своими мёртвыми, значит, и его мне не страшны. Я аккуратно кое-как дотянулась и носком столкнула смущающую маску на пол. Она шлёпнулась почти бесшумно. От этого движения одеяло поползло вниз, его рука поймала край и натянула мне на плечи. — Никто и не придёт, — отозвался он сонным голосом, а потом добавил легко: — Я их всех убил. Я проглотила кусок наждачки в горле. Выходит, он со своими тоже разобрался, пусть и чуть более радикально. Так необходимость в дежурном бодрствовании отпала, и я медленно скользнула в темноту, слыша только как выравнивается сердцебиение.