Я схожу с ума с длинными интервалами ужасного здравомыслия. — Эдгар Аллан По.
Зернистая серость клубится по углам. Город — червивое яблоко. Окна выходят на Исаакиевскую пустоту. Она забралась бы под рёбра, но там уже разлагаются птичьи трупы. В прямоугольнике окна круг чёрного солнца поднимается над головой, над крышами, над волей, над думой, над кругами и линиями. Огненная корона вдоль по чёрнеющему контуру обрамляет всё цветком. Солнце не греет, только жжёт. Солнце похоже на кофейный след кружки на гниющем небосводе. Тёмный от копоти воздух вибрирует и гудит. Дома складываются внутрь себя, проглатывают жителей. В спальне никого, постель сырая и холодная. Вся квартира отсыревшая, вода капает из щелей потолка, жёлтые разводы плывут по извёстке. Все стены заросли изумрудным мхом. Уродство пузырится, и тела мёртвых зародышей с тремя руками, с паучьими глазами, с распоротыми крохотными животами грудами высятся в гостиной. Их младенческие черепа проваливаются, хрустят, когда стены ходят ходуном. Фигура в чёрном стоит меж двух одинаково дорогих его измученному сердцу людей. У Олега колени переломаны в обратную сторону, а руки по локоть в крови. Гофрированные тени от горящего города распиливают его тело. У Алисы разорвано белое платье, и руки связаны впереди. Они кукольные люди за кукольным столом в кукольном домике, где два этажа над ним горят. Слышно, как балки перекладин ломаются и стёкла лопаются от жара. — Где же ты был раньше? Мы тебя заждались. А здесь так мертвецки холодно. Мутная жижа поднимается до лодыжек, в ней плавают глаза, и все смотрят, бешено вертятся без глазниц, говорят с ним движениями зрачков. Ты виноват. Ты — жалкое подобие человека. Ничего не способен довести до конца. Ничего не контролируешь. И груды мертвых детей уже занимаются по краям. Скатерть медленно тлеет. — Нет… нет, это всё не по-настоящему… А вот и отрицание. Процесс запущен. — Тебе оказана великая честь, — спицеобразные пальцы держат за волосы двух кукл со знакомыми лицами. — Выбирай. Кого ты любишь больше, тот проживёт дольше. Стены горят, чёрные птичьи перья сыпятся с потолка, обои с хрустом сворачиваются. — Отпусти их! Сейчас же! — гнев. Где-то среди этого всего хаоса и безумия, разложения и кусков плоти вертится в воздухе маленький желтоватый прямоугольник. Номер, имя. Оттенок дня перед судом. Суд давно сгорел, великий Питерский пожар пожрал его и всех причастных. Следующее на очереди управление полиции. Он возьмет себе все души за много-много лет. — Где ты был, когда нужно было действовать? Что ты делал? Почему не защитил их? Зачем привёл их сюда? Дальняя стена разваливается, кукольный домик сыпется, и отсюда открывается завораживающий вид на психоделически полыхающий город. И люди кричат и корчатся, и чернота солнца вытягивает весь свет без разбора. Он переламывается в коленях, падает на пол. — Забери меня, если хочешь, только их не трогай, — торг. — Что ж, значит, ты выбрал ничего не делать, — щерятся рубцом подобия улыбки серые кости без лица под чёрным капюшоном. — Похвально. Это самый тяжёлый выбор. Острые пальцы выхватывают тряпичное тело… — Стой! … и швыряют его прочь, в дёготь полыхающих улиц. Чёрная точка теряется в провалах крыш. — Это я виноват! — упасть в ноги, судорожно цепляясь за балахон из масленных перьев переломанными пальцами: депрессия. — Ты обещал… обещал, что второй проживёт дольше… — Да, обещал. Алиса плачет, и кровь льётся из её глаз, стекает по бледным впалым щекам, заливает глазницы, капает в пустые фарфоровые кружки. — Но я не сказал насколько дольше. И блестящий кусок зеркала входит в грудь бесшумно. Проворачивается дважды. Ножки стула обламываются, она заваливается выпотрошенной куклой ему на колени. — Больше… — Никого… — Не… — Осталось. А потом, за секунду до того, как крыша над его головой рушится, он поднимает глаза и смотрит в глубину капюшона. Там лицо прокурора Павла Рогожина. Там лицо журналистки Юлии Пчёлкиной. Там лица судей, генералов и олигархов. Там лица каждого, кто обидел его когда-то. Там лицо майора Игоря Грома. Если они все этого хотят — да будет так. Вот и принятие.***
К утру город за окнами оделся в саван на восточный манер. Свет в ранний час был сетчатый, скупой в солнце, но всё блестело белоснежной крупой. Весь мир вокруг был отбеленный: в окнах, в едва колышущейся тюли и в маленьких изломах одеяла, под которым я извернулась в чужих руках, бережно выскользнула. Села на край льдинки моей кровати, прислушалась — дыхание местами сбивалось, словно захлёбываясь на короткую долю секунды в астматическом приступе, но потом возвращалось в прежнее русло. Сон глубокий, загипсованный. Обежав глазами комнату, я не нашла ни следа от костюма, словно все птицы разлетелись с первыми признаками рассвета, все тени отползли в дальние углы и там всосались в трещины. Я обернулась через плечо. Растрёпанные волосы — единственное, что выдавало его натуру. Костёр среди белого поля. И как мне такое досталось? Чтоб пальцы не коченели, я тихо согнулась и осторожно убрала пряди с лица. Саламандровый след. Поцеловала в висок — невесомо, чтобы не спугнуть. Он не шевельнулся, я заметила только дрожащие ресницы. Встала и тихо вышла, прикрыв дверь спальни. Первым делом я раскрыла везде шторы, и белый шум насыпался сквозь окна, наполнил всё. Я поставила пластинку мурлыкать в полтона про птиц, парящих в вышине, и про рыб в море и ушла в душ, а когда вернулась на кухню, где-то над крышами уже вставало солнце. Ночь ртутными шариками рассыпалась по паркету, застряла в щелях между досками и испарилась. Я всё оглядывала свою обезлюдевшую, обезолеженную квартиру, в которой не осталось ни одной рубашки, даже футболка пропала, зато осталось очень много слов. Они впитались в подушки дивана с дурацкими цыганскими кисточками, в шторы, в страницы книг на полках. Все слова, которые я говорила. Плохие слова, дурные, тяжёлые, как осень в этом году. Как любой хороший наёмник, он не оставил ни следа. Разве что багровые от высохшей крови комки салфеток в мусорном ведре, будто ночью в квартире орудовал мистер Вульф. И хотя от такой аналогии мне захотелось истерично рассмеяться во весь голос, сама по себе ситуация вызывала зуд где-то в груди. Было одно желание: ногтями расцарапать рёберную клетку, лёгкие. У него, очевидно, чесалась совесть. У меня чесалось сердце. Тогда, не знаю зачем, но я пошла на кухню и стала делать то, чем не занималась уже очень давно — готовить. Потому что хотелось чего-то сладкого, тёплого для такого светлого дня. Или потому что из холодильника на меня укоризненно смотрела только упаковка давным-давно размороженных овощей, лежащая тут с момента нападения чернознамённых. А ещё потому что во всём этом я опять соврала: все эти причины — только домыслы. Просто мне захотелось приготовить вкусный завтрак по собственной инициативе, потому что прежде все завтраки я портила. Свои из-за скромных кулинарных способностей, а его всегда нарочно. Потому что среди всех впитавшихся слов не было самых простых: «Мне нравится, как ты готовишь, пожалуйста, делай это почаще». Это была своеобразная игра, что кончится быстрее: его терпение или моя заносчивость. Я провоцировала его, изводя терпимость к моей паршивой готовке, зная, что рано или поздно он сдастся и возьмёт всё в свои руки. И тогда я смогу с чистой совестью прикинуться оскорблённой в лучших чувствах. Смотря на растекающееся по твёрдой форме тесто, перед тем, как сунуть его в духовку, я подумала, что это чертовски хорошая метафора наших отношений. Я сжимала рамки, он вписывался в них и обходил острые углы. Было что-то невообразимо идиотское в том, что я смогла описать свои бывшие отношения с помощью теста, но не смогла найти правильных слов, чтобы просто попросить прощения. Но, в конце концов, с пластинки всё ещё доносилось глубокое: «Вот и новый день. Вот и новый рассвет. Вот и новая жизнь для меня». И я всё-таки чувствовала себя чудесно, смотря, как белоснежная глазурь алеет под действием красителя. Не успела толком размешать глазурь, как кто-то схватил меня сзади. — Попалась. Я взвизгнула, резко дёрнулась, тут же соображая, что бояться нечего. Но рука дрогнула, и лишние несколько грамм красителя превратили гранатовый в кроваво-красный. — Дурак! — с приторной злостью я пихнула Разумовского локтем, а он взамен только посмеялся. — У меня чуть сердце не остановилось. Такой непростительно небрежный, он больше походил на студента с похмелья, чем на серьёзного бизнесмена. Отступил, опираясь на кухонную тумбу, и заявил поучительно с видом знатока: — Нужно всегда быть начеку. Глазурь капала с ложки, которую я держала навесу, обратно в миску, оставляя алые разводы. Мне осталось только скептически изогнуть бровь. — От Волкова что ли понабрался? — опять смалодушничала, не назвав имя. Он как-то инстинктивно сложил руки на груди, будто собирался спорить, но тут я случайно скользнула взглядом за его плечо. На столике в гостиной светился белым прямоугольник экрана моего ноутбука. — Это что, мой компьютер? — а ведь я не слышала ни звука. Теперь понятно почему он не выглядел совсем уж сонным. — Как ты?.. Хотела было спросить «Как ты его открыл?», но по его красноречивому выражению лица поняла, что вопрос ужасно глупый. То ли чтобы оправдаться, то ли чтобы перевести тему и избавить меня от неловкости, Разумовский тут же бросил: — У тебя ужасная защита: даже пятилетний ребёнок может получить доступ ко всей твоей информации. Я поправил шифрование, и немного… Он так увлёкся в попытках «поумничать», что не заметил, как маленькая ложковая катапульта отправила глазурь прямо ему в лицо. Попала на срез скулы, он дёрнулся, уставился на меня ошарашенно, будто я нанесла подлый удар ниже пояса. Я закусила губу, чтобы не улыбаться уж совсем дебильно, сохранить важный вид. Он медленно-медленно стёр всё пальцами, разглядывая, как глазурь алеет на подушечках, словно кровь. А потом спросил серьёзно: — Зачем ты это сделала? — Нужно всегда быть начеку, — парировала я, застыла с ложкой, по ручке которой ещё скатывались красноватые капли. — Это тебе за компьютер. Будем считать, мы квиты. Взгляд упал мимо моего лица на тумбу. Туда, где в хаосе посуды покоилось ещё одно оружие — миска поменьше с желтоватой глазурью. Я мгновенно поняла, к чему всё идёт, бросила предупреждающее: «Нет… Даже не думай!». Он безмолвно поднял глаза, я угрожающе вытянула палец, глядя, как он неспешно двинулся к другой тумбе, попятилась назад, готовясь к стратегическому отступлению. Пальцы очертили полукруг по стенкам: ровный след исчезнувшей глазури с оттенком шафрана. Неторопливо облизал подушечки, словно снимая кулинарную пробу. Проверяет собственное оружие, подлец. Я уловила это угрожающее предупреждение: будет битва ни на жизнь, а на смерть. — Серёжа, нет… — спиной налетела на холодильник, не успела обернуться. — Только попроб… Конец оборвался, я рванулась от него в сторону, но не успела сбежать, перехваченная на полпути поперёк талии, попалась в ловушку рук: одна держала меня сзади как-то неожиданно крепко, а вторая, сколько я не пыталась отвернуться, перемазала мне глазурью всё лицо. Все мои «Нет!» и все «Прекрати!» сыпались серебрянной пылью в облаке смеха, пока я выворачивалась. Глазурь попала на губы: сладкая, но с еле уловимой кислинкой лимона. Я безобидно цапнула его за пальцы, заставляя от неожиданности мгновенно выпустить меня. Нырнула под руками, успела схватить кондитерский шприц, наполненный красной глазурью, похожий в данный момент на пистолет с полным магазином, даже ранила в плечо, но он перехватил запястье с ловкостью, которую трудно было заподозрить в нём ещё минуту назад. Я лишилась оружия и обратилась в бегство, получив предательский выстрел в грудь, тут же неудачно поскользнулась на накапавшей на паркет глазури и шлёпнулась. Дабы ему стало совсем стыдно за своё поведение, я упала как можно более театрально и, закрыв глаза, перестала шевелиться, только драматично хрипя и всхлипывая, как умирающая от потери крови. На пару секунд воцарилось молчание. Даже Нина Симон решила ретироваться подальше от линии фронта. С улицы доносились гудки и очень отдалённые крики. Где-то под крышей чирикала птица. Я услышала возню, шорох. По упавшей на веки тени поняла, что он загораживает мне свет, а по запаху и теплу ощутила, что Разумовский нависает надо мной в непозволительной после такого сражения близости. — Алиса?.. — осторожничает, тоже мне. Точно пришёл запросить перемирие. — Ты в порядке? Я едва приоткрыла глаза, касаясь его лица взглядом сквозь сетку ресниц, словно поднимать веки мне было физически тяжело. Прижала ладонь к груди, чувствуя, что пальцы липкие и скользкие, ровно, как и майка, и просипела с оттенком актёрской игры по скидке: — Я слишком молода, чтобы умирать… Приоткрыла глаза, выжидая, что он подыграет, но Разумовский только надулся и бросил неоправданно сурово: — Не делай так больше. На миг что-то нервозно кольнуло в груди осадочным следом обиды или досады. Будто бы я была девочкой, которую несправедливо отчитывают за дурное поведение. Я испытала иррациональное, но очень привычное желание надуть губы. Но, в конце концов, белое платье я давно выкинула, да и наигранность поведения была лишь моей шуткой. Алиса, падающая в притворный обморок посреди кухни, не имела никакого отношения ко мне настоящей. Так что вместо упрёка я просто встала и протянула руку ему. — Не дуйся, — нарисовала себе, а потом и ему индейские полоски на щеках: Алиса Беззубый Зверь против Серёжи Воронье Перо. Скорчила пугающую гримасу, которая пугала, впрочем, только своей глупостью. — Это же просто шутка. Но неприступный в своей строгости Разумовский не ответил на мои замашки скомороха с такой же лёгкостью, только заметил: — Не смешная. Что-то сидело там, в конце тёмного тоннеля суженного зрачка. Что-то будившее худшее, истеричное и галлюциногенное. Он смотрел на меня, но видел кого-то другого. Или что-то другое, с привкусом железа и запахом гари, тёмное и бесформенное, булькающее и клокочущее. — Ты что, правда испугался? — спросила я, не оборачиваясь, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка на тумбах. Вместо ответа мне под майку забрались пальцы. — Что ты делаешь? Так и застыл, обняв меня со спины, не двигаясь и не позволяя двигаться. Я чувствовала, как колышатся от дыхания пряди волос и щекочут мне шею. Пахло клубникой и лимоном, а ещё шафраном и летними ночами. Грозой посреди душного полудня. Пахло простыми радостями, сладкой газировкой. И ни на грамм — кладбищенскими буднями. — А на что это похоже? Глазурь медленно застывала, отчего кожа становилась будто загипсованной, и я медленно превращалась в статую, так что в сущности это было похоже на лукавое пренебрежение музейными правилами — прикосновение в стороне от таблички «Не трогать», вдали от глаз смотрителей. Я отозвалась с улыбкой: — На нарушение личного пространства. — Значит, я нарушаю своё личное пространство, — спокойно согласился он. Я беззвучно рассмеялась и извернулась, чтобы оказаться лицом к лицу. Почти дотянулась до каймы губ, приподнявшись на носочках, оставила лишние пару миллиметров на многоточие. — А как насчёт моего личного пространства? — В твоём личном пространстве, кажется, что-то сгорело, — абсолютно невозмутимо отозвался Разумовский. Я принюхалась и тут же вспомнила. — Чёрт! Бисквит! Бросилась к духовке, за дверцей которой умирали мои последние кулинарные навыки. Запах горелого мгновенно наполнил кухню. Сражаясь с ним полотенцем, я распахнула окна. Загудела вытяжка, но гарь уже обосновалась по углам. Я неутешительно оглядела мою раскуроченную кухню, потом тесто, что внизу покрылось чёрной прогорклой корочкой, и обречённо выдохнула. — Если Олег это увидит, его хватит удар, — просто между прочим заметил Разумовский, отмывая с лица уже застывшую глазурь. На щеках у него будто были неровные полосы шрамов. Я тут же угрожающе уставилась на него, сделав лицо гарпии. — Не вздумай ему говорить. Он застегнул метафорический замок у своего рта. Потом бросил куда-то в гостиную. — Марго, закажи что-нибудь поесть. — Что бы вы хотели? — тут же отозвалась беловолосая голова на загоревшемся экране. — Как обычно. Он посмотрел на меня, я неопределённо махнула рукой, мол, мне всё равно, и пошла за тряпкой и ведром, слыша, как уже у меня за спиной он добавил тише: — И ещё торт. Хорошо, что он видел только мою спину и разглядеть по-дурацки складывающиеся в улыбку губы никак не мог. Щёки под сладкой коркой уже с трудом шевелились в мимике. Я умылась в ванной. Потом промаршировала мимо колдующего что-то над клавиатурой Разумовского в кухню и принялась оттирать полы и тумбы. Вынесла неудавшийся кулинарный шедевр в мусор, а сквозняк вынес последние крупицы запаха. — Зачем тебе ноутбук? — Нужно кое-кого проверить… — Погоди, погоди… Ты берёшь мой компьютер без разрешения, а потом ещё и скрываешь от меня причину? Закончив, я застыла позади дивана, зная, что он видит моё отражение в тёмном экране с чередой строчек — руки в бока, взгляд исподлобья, точно угрожающая стойка. Давай, соври, выкрутись, оставь меня за чертой доверия, и тогда я приму это на свой счёт. Ему ничего не оставалось, кроме как сдаться. — С утра перед судом я виделся с Игорем Громом. — С майором? — уточнила я, садясь на спинку дивана. — Он уже не майор, — Разумовский откинулся назад, раскидывая руки. — И вряд ли когда-нибудь снова станет, хотя он об этом ещё не знает. У него была визитка с каким-то ником, я отследил обладателя по номеру. Что-то замелькало на экране, бесконечные упоминания и вкладки: живёт на Маршала Жукова, покупал компьютерное кресло не так давно, мать — медсестра во второй городской, предпочитает лесбийское порно, собаку зовут Мишка, в прошлом месяце переводил пятнадцать тысяч в Саратов, два дня назад обновил статус во «Вместе», болеет хроническим гастритом, водит девушек в один и тот же клуб, дружит с его хозяином. — Адаптированный Манипулятор, — заметил Разумовский будто между прочим, глядя на ник: «АМ_lex». — Осталось только выяснить о нём как можно больше. «Куда уж больше», — подумала я. Мелькнула фотография, я уставилась в мягкие черты лица, и что-то щёлкнуло в глубине головы. Зажёгся свет, озаряя коробку закулисья. Театральную кладовку, в которую я отправляла всех и каждого, кто не устроил меня на сцене. — Михалков? — Знаешь, кто это? — В полиции раньше работал экспертом по всяким… технологическим штукам. Не то чтобы я не могла объяснить лучше, просто не вполне понимала, чем именно он занимался. Возможно, потому что не слушала его. Мне показалось неловким и очень неправильным вот так подглядывать за человеком, и даже не через щель, а через десятки окон на рабочем столе. Была в этом какая-то вуаеристская диджитал-пошлость, но с размахом. Разумовский недоверчиво прищурился. — И вы знакомы? — Ну… мы там все так или иначе знакомы. Круговорот преступников в природе: такие, как Гром, ловят их и отправляют к таким, как Рогожин, которые отправляют их к таким, как Лилич. Слаженная система работала много лет без осечек, пока один гражданин не решил распотрошить её. Я вдруг подумала о том, насколько на самом деле он преуспел в разрушении этой машины — буквально вытащил все детали и выбросил. Гражданин продолжал вопросительно глядеть на меня, требуя подробностей. По его взгляду я поняла, где прокололась: назвала по фамилии. Так же, как Олега чуть ранее. — И мы пару раз ходили на свидание, — всё-таки закончила. — Я тогда решила, что компьютерные гении — это не моё. Укол почти невесомый. Я сползла на диван, наблюдая за его реакцией. — Компьютерные гении не оставляют столько следов в сети, — и он с лёгкостью выудил ещё парочку новых фактов: болеет за «Спартак», получил штраф за драку в баре. — Агрессивный Мерзавец. Почти безэмоционально, не отрывая глаз, но этот краткий жест нервозности окончательно его выдал. Он опять обманул мои ожидания: Разумовского задел не факт моих предпочтений, а то, что я посмела поставить их на один уровень. От этого захотелось невольно улыбнуться, я только кротко положила голову ему на плечо. — Что будешь с ним делать? Экран озарял лицо, так что оно всё светилось, и волосы у него казались куда светлее, как золотистая проволока. — Мне нужно знать, как он связан с Громом. Судя по всему Игорь ещё пытается что-то исправить, — последние слова прозвучали даже не насмешкой, скорее с интересом. Так говорят о зверьке в лабиринте. — Ты ведь не собираешься похитить его и угрожать или что-то типа того?.. — на всякий случай уточнила я. Со всей его любезностью, неизбывным дружелюбием и внезапно нападавшей детской ласковостью, он ни на секунду не давал мне забыть о том, что нас всё ещё здесь трое. — Думаешь, у меня где-то за городом тайный сад для пыток неугодных? — Разумовский спросил это так невинно, что мне даже стало стыдно: как я могла даже намекнуть на такое? — Вообще-то я надеялся, ты мне поможешь. Раз вы так хорошо знакомы. Я выпрямилась, делая самое постное лицо из возможных, притворяясь, что не поняла ни единого подтекста. — И как ты это представляешь? — я приложила растопыренные телефонной трубкой пальцы к уху. — «Алло, Лёш, тут Сергей Разумовский жаждет знать все тонкости твоих отношений с уже-не-майором Игорем Громом. Не мог бы ты поделиться?». — Ты очаровательна в своей язвительности, — только и отозвался он и протянул мне телефон с уже набранным номером. Всего-то нажми кнопку вызова. Я помедлила, потом вспомнила кое-что. — Не хочешь вернуть мне мой телефон? Прошло всего ничего, но мне казалось, Алису из прошлой недели и меня сейчас разделяла огромная пропасть без дна. Каждая шестерёнка и и каждый винтик был заменён на что-то другое, местами более приземлённое или практичное. Где-то во мне всё ещё зияли пустоты, а где-то наоборот содержимого стало слишком много, и мои внутренности пухли и трескались. От этого всё болело, но как-то по хорошему, как болеешь от прививки. — Я пришлю тебе другой. — Мне не нужен другой, — и дело было не только во вредности. — Мне нужен мой. Разумовский долго смотрел на меня, не моргая, потом произнёс коротко: — Я его выбросил, — и тут же поспешил добавить: — Ради безопасности. У меня и так уже ничего от «себя» не осталось. Я обдала его сердитым взглядом и нажала зелёный телефончик. Долго по ту сторону раздавались только гудки на громкой связи, я уже было собиралась бросить трубку, а потом голос произнёс: «Слушаю». Даже не сразу узнав его, я в панике уставилась на Разумовского, он жестами намекнул, мол, не молчи. — Лёша? Михалков? — Да. Кто это? — Алиса Лилич, из судебной психиатрии. Помнишь меня? — судя по лишним секундам молчания и тяжёлому дыханию, он лихорадочно пытался вспомнить моё лицо. Тогда я пошла на хитрость: — Бяшка. Разумовский еле заметно изогнул бровь. Я покачала головой, давая понять, что объясню позже. Дело было даже не в необходимости вспомнить моё имя, а в той тонкой ниточке, что вела к этому слову. — Так бы сразу и сказала! — сразу же оживились по ту сторону, я даже услышала, как он коротко и добродушно рассмеялся. — Чем обязан, сеньорита? Я замерла, пытаясь сообразить, что сказать. Все вытащенные с изнанки факты лежали передо мной фулл-хаусом на рабочем столе моего ноутбука, а я смотрела на них как дислексик, не способная собрать буквы в предложения. Это были насильственно добытые части человека, многие из которых он никогда бы не стал раскрывать самостоятельно, а значит, они как нельзя хуже подходили для выведения его на разговор. И тогда я ляпнула единственное, что мне пришло в голову: — Случайно нашла твой номер в записной книжке и подумала… может сходим куда-нибудь? — он начал что-то неопределённо мямлить, а я пошла ва-банк: — Я вообще-то давно хотела увидеться с тобой. Разумовский медленно нахмурился и что-то произнёс одними губами. Я не различила, что именно, только развела руками. Его методы добычи информации были совсем не такими, как у меня. Ему нужна была перспектива, а мне детали. Он дёргал за ниточки фактов, я играла с чувствами. Он мог бы подобраться достаточно близко для удара, но не для объятия. — Почему бы и нет? — наконец, отозвался мужчина на той стороне. — Как на счёт сегодняшнего вчера? Я увидела, что Разумовский собирается вмешаться и мгновенно зажала ему рот свободной ладонью. — Да, конечно! — бросила в трубку очень энергично, не давая сорваться с крючка. — Там же, где раньше. Михалков согласился, и мы разошлись каждый в свою тишину. Я шумно выдохнула и осела на подушки, глядя на своё отражение в чёрном зеркале мобильника. — Что это было? — Ты же сам попросил меня помочь. — Помочь, а не звать его на свидание, — у него, очевидно, был какой-то чёткий план, а я внесла хаос и дисгармонию своей импровизацией. — И что за слово такое идиотское? — Прозвище. Барашек, — я красноречиво накрутила на палец пару тёмных колечек волос. — Это как пароль. Видел, как он сразу открылся? В ответ на мой чрезмерный энтузиазм по этому поводу Разумовский неопределённо протянул «Ммм…», и лицо у него стало такое, что хоть сейчас лимонад выжимай. Звякнул звонок. Я встала. — Я сама, а то перепугаешь доставщика. На секунду он взглянул на меня так, будто я противная девчонка, что растоптала его песочный замок. А я находила это удивительно забавным: его сцены, недовольство отступлением и внезапно возникающими чужаками вызывали у меня только смех и сочувствие. Потому что во всём, что он делал и говорил, я теперь отчётливо видела себя.