Огонь — это сияние Рая и пекло Преисподней, ласка и пытка. Это кухонный очаг и апокалипсис. Это божество охраняющее и устрашающее, щедрое и свирепое. — Гастон Башляр.
Вечер ссутуливается в конце улицы, ссыпая темноту на крышу небольшого клуба, горящего огнями. Неон льётся тягучим сиропом всех расцветок, приторно сладкий свет липнет на бардачок, приборную панель, сидения и его собственные руки. Ещё немного и будет диабет. — Объясни ещё раз, что я тут делаю? Олег изучает полумрак глазами, а руками — руль машины. И то, и другое шершавое, с потёртостями от чужих прикосновений. — Я не доверяю этому парню. Если он связался с Громом, кто знает, с кем ещё. Судя по скромным фактам из биографических сводок, которые ему было поручено изучить, «этот парень» скорее координатор и смотритель, чем оратор и предводитель. У них в самом деле больше общего, чем кажется, но Разумовский этого, конечно же, никогда не признает. — А ты тогда что тут забыл? Друг на соседнем сидении фактически, по ощущениям на другой платформе, и между ними постоянно курсируют поезда, гремя колёсами. Кому-то придётся первым кинуться на рельсы. У Серёжи экран ноутбука на коленях, и белое зарево электрического света ластиком затирает пошлый неоновый свет вывесок. Так привычнее, правильнее. Но черты всё равно заостряются. — В клубе не работают камеры, я не смогу видеть, что происходит. Ровно отточенный ответ скульптора, отсекающего всё лишнее. Наверное, ещё и репетировал этот разговор. Зачем ему вообще видеть, что там происходит, Олег не спрашивает. Только вслушивается в крещендо выстукиваемого ритма, выбиваемого пяткой. Колено прыгает вверх-вниз, вверх-вниз, как у гиперактивного мальчишки. — Это ты из-за их системы безопасности такой нервный? Разумовский замирает. На миг, словно закатанный в бетон, с невысказанным: «Как тебе такое в голову пришло?». — Я спокоен. Случайно отыскавшийся среди прочего барахла в салоне карандаш начинает припадочно вертеться в пальцах. Олег смотрит на это, потом беспристрастно отзывается: «Ладно». Где-то там маленький чёрный прямоугольник нового телефона выложен на столик уже как несколько десятков минут, пока парочка беседует о всякой чепухе. Экран отражает бликующие огоньки россыпью лампочек в тонкой рамке, а внутренности телефона отражают всё, что происходит в пространстве между двумя людьми. Они наблюдают спектакль для глухих, слова пробиваются точками Брайля: — Должен сказать, ты прекрасно выглядишь. Тебе идёт чёрный. Чёрное кружево мелькает в прямоугольнике за столиком у витринного окна. Из машины, припаркованной на другой стороне улицы, едва ли было видно, как снежинки красиво переливались бисером, тая на бархате, когда они только вошли. Но зато оба в машине буквально слышат, как там улыбаются в ответ, хотя эта осязаемая улыбка для них видится по-разному. — Это моё последнее хоть сколько-нибудь приличное платьишко. Надеюсь, с ним ничего не случится. Графитный стержень глухо переламывается в руке, и половина от карандаша улетает в темноту под сидение. Волков мнёт глазами чужие сжатые пальцы: вены проступают вниз от костяшек под пергаментной кожей, и спрашивает: — Всё нормально? — Да. Ответ без задержки, будто бы даже на секунду раньше, чем Олег вообще договаривает. Мужской голос похрустывает в динамике ноутбука, как хрустят коленные чашечки при выбивании: — Обещаю обращаться с твоим платьем очень бережно. — Выпьем по бокальчику? Он волчьим слухом распознаёт в этом её предложении неловкую улыбку, лёгкий взгляд из-под поднятых ресниц. Она поддаётся вперёд, игриво наматывает на палец тонкий нерв, как мулине. Ему даже не нужно разглядывать её силуэт вдали в обрамлении окна, чтобы знать. — Пир во время чумы? Хотя не мне судить. С тех пор как уволился из полиции вообще мало разбираюсь в том, что происходит. — Не верю. Даже не сплетничаешь с бывшими коллегами? — Мы и не общаемся ни с кем толком. Виделся тут на днях с одним, да и то по работе. А теперь она набирает эти бусинки деталей в ладошку, как силиконовые шарики, чтоб потом сжать кулак. Огрызок карандаша замирает в нетерпении, попадается на зубы, прикушенный в предвкушении, но ничего не происходит. — Почему ушёл? — Надоело. Хочется делать что-нибудь полезное для мира, а не просто перебирать платы. За рисунком очага ещё есть дверь, но без золотого ключика её не открыть. В своих издёрганных нервах мальчик деревенеет, слыша, как через динамик сыпется серебристая пыльца лукавого женского смеха. — Звучит, как что-то, что мог бы сказать Чумной Доктор. — Уверяю тебя, я исключительно хороший коп. — А вот и осечка, — (тут она неприменно прикусит губу, взгляд не отведёт) — Ты уже вовсе не коп. Кто знает, может в остальном ты тоже пытаешься меня обдурить? — Но это ведь ты меня сюда пригласила. — Ах, ты ещё и воспользовался моей наивностью! Нет тебе прощения. Олег отрывает глаза от здания, и в зеркале заднего вида ему маячит слабый излом собственной закулисной улыбки. Разумовский не замечает. Или делает вид, что не замечает. Олег ловит её и прячет во внутренний карман пиджака. Мужской голос весь из деланного смущения: — И как же я могу вернуть ваше расположение, сеньорита? Сеньорита Алиса отлично понимает, что за Дон Кихот перед ней: юродивый, потешный рыцарь в картонных доспехах, но в своих глазах — бравый воин, сражающийся за честь и завоёвывающий даму. — Хм… ещё пока не знаю, но к концу вечера точно что-нибудь придумаю. Волны шума накатывают как-то неожиданно резко. Третий лишний голос врывается, напевает что-то про современного Распутина. Два других перекидывают друг другу какие-то слова, потом всё шуршит и становится совсем невнятным. Силуэты поднимаются из-за столика и теряются в глубине клуба. От отрывистого движения крышка ноутбука нелюбезно хлопает. Разумовский небрежно отбрасывает его в сторону, туда же, куда вторую половину карандаша. Они пережидают штиль, как выброшенные на берег корабли, глядящие на воду. Одного уже жрёт ржавчина, другого плесень. Остовы от людей с беспокойным ветром между пустот тела. Серёжа нажимает на кнопку замка двери, он опускается с щелчком, потом с таким же щелчком поднимается. Опускается, поднимается, опускается, поднимается, опускается… — Дай ей время. Разумовский не касается взглядом экрана часов, но отвечает безошибочно: — Уже полчаса прошло. Щёлк. Щёлк. Щёлк. — Ты же слышал. Парень даже не знает, что он уже на крючке. — В каком смысле? Щелчки затухают. Олег откидывается на спинку сидения, подушка подпирает шейные позвонки: поддержка головы, как для новорождённого. — Прикинуться овечкой, проявить участие и заботу, а потом ударить побольнее. Это её любимый трюк. — И часто она так делала? Олег кивает, чтобы не называть точную частоту вежливости ради. — Всё, что ты скажешь, может и будет использовано против тебя. Лилич — это лифт со стеклянным полом. В какой-то момент он даже искренне понадеялся, что взглянет на неё и не узнает лица той, что в подстольной темноте выскальзывала ногой из туфли и проводила пальцами по стрелкам его брюк и чуть дальше с самым невинным видом. — Зачем? — Может, ей просто не хватало внимания, — Волков пожимает плечами, движение скорее рефлекторное, больше похожее на разминку перед очередным ударом. — С Алисой всегда было сложно. Наверное, ей было спокойнее жить, зная, что она может заставить кого-то почувствовать себя последней сволочью на земле. Олег смотрит в провалы зрачков в отражении зеркала, темень редкостная для такого цвета радужки. Вечер уходит в глубину и ширится в этой паузе. Волков готовится уйти от следующего вопроса, как от пули, прикидывая траектории, зная, что он не спросит банальщину вроде «Как вы познакомились?» или «Почему ты не рассказал?». А потом оплеухой прилетает бесхитростное: — И ты чувствовал? В этом Олегу мелькает сиротский полдень, где у него рассечена бровь и перетирается на зубах короткое «Царапина. Заживёт» в ответ на взволнованный взгляд. А ещё белая бумажная гирлянда из человечков, держащихся за руки, сросшихся в одну линию. Волков не подбирает отклик: он человек дела, не слова. У него всего одна возможная опция в вариантах ответа: — Это имеет какое-то значение теперь? Потому что чувства — это последнее, что указывается в резюме на должность телохранителя. Потому что все жесты, взгляды, слова, движения в темноте и при свете дня давно запечатаны в две черепные коробки, заклеенные скотчем и убранные на антресоль жизни вместе с упаковками ёлочных игрушек и старыми книгами. Или потому что у Разумовского по большому счёту нет права их потрошить. Не только ему одному хочется кричать под кожей. Ничего из этого Олег, конечно, не говорит, только приоткрывает окно, и морозный воздух сочится на рукав. Вздох впервые в этом году обращается в пар. — Люди меняются, — наконец, резюмируют в ответ вполне уверено, только взгляд почему-то спрятан за окном, пришпиливает клуб к асфальту. — Да, — спокойно соглашается Олег, потом добавляет вполне конкретно: — Не всегда к лучшему. Что-то звенит в воздухе предчувствием катастрофы. Он произносит это слишком рассудочно. Рассудить, значит, обязательно вынести приговор, но кто тут судья, а кто палач, решать не Олегу. Он тянет руки в темноту дней, разбегается, чтобы одним махом перескочить те рельсы, экватором разделяющие их. Серёжа на тропике Рака, Олег — на тропике Козерога. — Если хочешь что-то сказать — говори. — Одному из похитителей едва было за двадцать. Разумовский морщится, как на холодную набежавшую волну, что стёрла его рисунки на песке Финского залива. Будет топать на воду, промочит ноги, простынет, и Олегу всё равно ошиваться поблизости. — У него был выбор, и он его сделал. Ошиваться. Хорошее слово для Волкова, правда стежки неровные, хоть и наловчился шить плоть. Он пристрочен чёрной ниткой к изнаночной стороне, прикрывает узлы и рвань. — С чего ты взял? — всё-таки не долетает, делает кульбит в воздухе и плашмя падает на рельсы ничком. — Я могу понять Бехтиева, Исаеву, Гречкина. Чёрт возьми, я могу понять даже Зильченко! С ними со всеми есть хоть какое-то подобие кривоскроенного оправдания, но эти три поросёнка провинились только тем, что выполняли приказы. Как и он. — Я борюсь не против людей, а против того, что им угрожает. Чтобы спасти город от эпидемии делают прививки. Знаешь, что такое прививка? — скалится Разумовский. — Ослабленная болезнь. Разница между доктором и наёмником в том, как они ломают кости: чтобы срослись правильно или чтобы вообще больше не срослись. Так что он ни выше, ни чище, ни правильнее. Его работа не переделывать, а защищать. И только поэтому он и спрашивает: — И ты готов убить сотню, чтобы спасти тысячу? Впервые за вечер Волков разворачивается всем телом, загораживая плечами стекло. Снежные улицы превращают окно в белый холст, и на нём дёрганое лицо несоциализированного ребёнка плавится пластилином на солнце, обнажая серые птичьи кости. Разумовский внезапно не за спиной, а перед лицом, сам отбрасывает длиннющую тень подолом, раздражённо кривя губы. — Не тебе читать мне мораль, Олег, — тот, кто умрёт за идеалы, за них же убьёт, и от такого противоречия у Волкова кружится голова, как барабан пистолета в русской рулетке. — Где ты был, пока очередного мужчину избивали в камере, очередному ребёнку отказывали в лечении, очередную женщину насиловали в переулке, а полиция, СМИ, суд и власти закрывали на это глаза? Это не столько шёпот, переходящий в крик, сколько нарастающий гул приближающегося поезда, а Олег не может сбежать, уйти с этих рельс, таким тяжёлым взглядом у него переломаны ноги. Он молчит, плотно сжав губы. — Пока я смотрел на всё это? Где ты был, Олег?! Убивал за деньги? — срывается на последнем слове, голос трещит, и швы расходятся. Волков не может их сшить, потому что обида, которую на него имеют, не вмещается внутрь, лезет наружу грязным поролоном. Хуже всего конкуренция в вопросах насилия и любви. Олег смотрит на свои руки: загар почти сошёл, словно не было ни продырявленных тел, ни выбитых глаз, ни раскиданных по горячим камням кишок, хотя Сирия порой ещё отдаётся ему далёким звуком пулемётной очереди ночами. Такими же руками он перебирал вещи, когда собирал сумку: у Серёжи были великая цель, добрая половина билбордов Питера, «Вместе» и щебечущая Марго, а у Олега — гвоздь под сердцем, двое штанов и три футболки (четвёртая где-то потерялась). — Что я по-твоему должен был делать? Сидеть в стеклянном скворечнике? Или вместо тебя жечь людей в твоём идиотском наряде? — что-то хрипит у него между вторым и пятым ребром: песок забился, всё на холостом ходу, трещит трасформаторной будкой, того и гляди кого-нибудь шибанёт током. — Это было так необходимо городу? Захлебнувшись, Разумовский отворачивается. Ногтем скребёт ручку двери. А потом произносит почти неслышно, будто в себя: — Городу — нет. Олег буровит взглядом перекрестье обивки сидения чуть правее виска друга. Больно. Трещинки в стене отчуждения лопаются, бреши пробиты, и он явственно видит, какой ширины пропасть, где курсируют поезда. Такая большая, что там помещаются недомолвки, непрожитые дни, как минимум пара пустых дней рождений, хор мертвецов со спичечными оконечниками. Там помещается пустота. Там удобно примостить голову на чужие девичьи колени и простонать их насквозь. Ему с этой мыслью жить. Ей, если узнает, только выживать. — Серёж… Не успевает дотянуться до его плеча, тот уворачивается и бросает резко: — Иди, проверь. Я хочу знать, что они делают. От распахнутой двери тянет холодом. Он выскальзывает быстро, бесшумно прикрыв дверь, и направляется к дверям клуба, не обернувшись, но затылком чувствуя взгляд сквозь лобовое стекло.***
Живая музыка перебивала плески мыслей, мужчина напевал, голосом удивительно похожим на Робби Уильямса что-то про безудержное веселье тех, у кого банковский счёт в цифровом эквиваленте больше населения Питера. Свет приглушили, и девушка на заднем фоне высекала светящимся кончиком смычка искры в полумраке. Михалков начал что-то говорить, я только видела, как двигаются его губы в такт, словно это он произносил: «Русские парни повсюду, и в воздухе привкус революции». Я склонилась через стол и прокричала: «Что?». — Я говорю, идём куда-нибудь, где можно слышать свои мысли! — придвинувшись так, что почти касался губами моего уха, бросил он. Я кивнула. Встала, прижимая ладони к бархату на бёдрах, одёргивая платье. Сунула телефон вглубь сумки. Пока мы пересекали небольшой, плавящийся неоном коридор до дальних комнат, я думала о словах. Они скукоживались у меня во рту, я мусолила их, набив за щёки леденцами. Мне нужно было выбирать их бережно, как выбирают место для следующего шага канатоходцы. — Ну, вот, теперь мы можем продолжить наши увлекательные разговоры о работе, — с улыбкой отозвался Михалков, пропустив меня вперёд и прикрыв дверь, так что музыка стала доноситься будто из глубины тоннеля. — Хотя у тебя-то с ней всё явно веселее. — Не особо, — я поджала губы. От освещения в небольшой комнате всё было точно в масле. Мне нужно было умаслить его. Тяжёлые красные портьеры висели безвольно, как руки торчка. Цвет нескладный, словно мы не на шахматной доске, а в колесе рулетки. Час от часу не легче. От мысли о казино я ещё острее почувствовала себя элитной проституткой. Спекулирующей своей моральной шлюховатостью, прогибающейся под двойные стандарты. Платье ещё это. Но все прочие отдавали нафталиновым привкусом театральной гримёрки, а это придавало мне немного твёрдости. Возможно, потому что его выбирала не я, а может, из-за обстоятельств его получения. Если я справилась с ними, справлюсь и с этим. В нём я казалась самой себе чуть выше — во всех смыслах. — Разве не ты говорила, что психиатрия — это праздник, который всегда с тобой? В начале было слово. И слово было убого. — Я ведь там больше не работаю, — я приподняла бровь, но он никак не отреагировал. Значит, не знает. — Меня уволили. Я ляпнула одному дурачку кое-какую информацию про… нет, наверное, не стоит об этом говорить. Прикусила край губы, будто бы сдерживая волну слов во рту, заставляя его поддаться вперёд в нетерпении. Два ребёнка в темноте под одеялом. Интрига поблёскивала у него в дёгте зрачка. — Это какому такому дурачку? Сейчас я назову имя, и мне хватит секундного изменения в лице, чтобы понять виделся он с ним или нет. Это игра с магнитными полюсами. То притягиваешь, то отталкиваешь. Преодоление сопротивления создаёт азарт. — Игорю Грому… — вот оно. Едва поманив его, я тут же отдалилась. — Не важно. Забудь. — Что с ним не так? Я полагала, всё. Иначе он давно бы стал своим в перекрестье северных улиц. — Знаешь Трановскую? — Которая с балкона прыгнула? — Не прыгнула. Это он её столкнул, — чистой воды фарс. — А ещё у него в квартире были… всякие штуки. Вишневский рассказывал. — Вишневский? — имена плавали космическим мусором у него в голове, ни с чем не связанные. Я даже удивилась. Словно почувствовав, Лёша оправдательно пожал плечами: — Извини, я как-то выпал из информационного поля. — Впрочем, может, это всё глупости. В любом случае, если окажется, что Гром правда причастен к делу Чумного Доктора — всем, кто с ним связан, вроде Пчёлкиной, очень не повезёт. Бросила почти небрежно, словно между прочим, отправляя канапе со столика в рот. В пальцах осталась крошечная пластиковая шпажка. Михалков долго молчал, напряжённо дырявя взглядом мои едва прикрытые колени. Если бы он пошутил или даже скатился в сарказм, я бы засомневалась, но это сразу выдало его подкожное напряжение: — Может, поговорим о чём-нибудь кроме психопата, жгущего людей? И дело, конечно, не в подпорченной романтике. Он с ним виделся, а мои последние слова — это десяток вот таких острозаточенных шпажек, воткнутых ему в капиляры. Почти акупунктура. — А как же «делать что-нибудь полезное для мира»? — А ты знаешь, как? Я отрицательно покачала головой. Мать говорила, моим первым словом было «Дай!». Дай мне ответы, советы, шутки, все твои приветы, минуты — словом всё и сразу. Брать я умела хорошо, отдавать — не особо. Он вытянул ноги, расползаясь по дивану напротив, будто уставший после долгого лета медведь, готовящийся к спячке. Тяжело вздохнул, и произнёс просто: — Хочется всё делать из большой любви. — К ближнему? — К себе. Я скривила губы. Что было моими первыми настоящими словами в сценарии? Ах, да. «В каком-то смысле, я здесь за справедливостью». Вот что я тогда сказала. — Ничего хорошего из этого не выйдет. — Ты не поняла, — он покачал головой, и я вдруг подумала, что и вправду не поняла. — Всё как-то выходит из страха перед самим собой, оправданий, нелепых компромисов, трясёшься за себя всё время. Он замолчал ненадолго. Я смотрела, как свет скашивает его щёки, делая круглое лицо вытянутым. Шпажка у меня в руках блестела, а кругом лежали только мёртвые равнины слов, шуршащие обточенной галькой. Всё это были слова Одиллии, тонкорукой девочки, чьё оперение уже не налезало на меня. Мне хотелось думать, что я из него выросла, как вырастают за лето из школьной формы. — Взять хоть этого Грома, про которого ты говоришь. Он всё пытается всех спасти, потому что никак в толк взять не может, как же так, он — и герой? Сделал недостаточно, чтобы им быть. Выше головы прыгнуть хочет, а не надо прыгать, достаточно просто её высоко держать, — он бесшумно выдохнул и закончил: — Других не полюбишь, не полюбив себя. Вот только ничего другого на замену этим словам мне не приходило. Я стояла на этом пляже, босиком на голышах, и особенно в этом платье я как никогда нагая. Мне вдруг подумалось, насколько всё это неправильно — музыка, свет, само место, обстоятельства, манипуляции. — А если не за что? Я всё смотрела на Михалкова, смущённая его внезапной, видимо, от надежды на что-то большее, откровенностью. Могла бы воспользоваться моментом, вытянуть из него все жилы, но не способна была пошевелиться. Он дотянулся до цветка в вазе, обломил хрупкий бутон и лёгким движением заложил мне его за ухо. — Тогда попробуй не «за», а «вопреки». Я едва коснулась пальцами лепестков. Крошечный бутон паучьей лилии, такой же красный, как и всё здесь. И откуда он такой в холодных широтах? От его горящих алым язычков у меня плавилась детская резиновая маска на лице, стекала мне химикатами на грудь. И тогда я дотянулась и сорвала её, как вторую кожу. — Слушай, Лёш, мне надо тебе кое-что сказать, — стряхивая ошмётки с пальцев, я встала и пересела к нему на диван. — Тебе это не понравится, но я прошу тебя выслушать меня до конца. Он легко пожал плечами, мол, давай, чего уж. Я сидела на краю, как-то позабыв, чем такое заканчивается. Успела набрать воздуха, как перед прыжком в пропасть, а он вдруг перевёл взгляд за мою спину и произнёс: — Мы не вызывали охрану. Я обернулась, чувствуя неясную боль в боку. Челюсти всё-таки сомкнулись. Волков подпирал плечом косяк. — Зря. Она бы тебе понадобилась. Одними губами я произнесла злое: «Какого чёрта?» даже не столько от его появления, сколько от вмешательства. Он прикрыл дверь, обрезая неясную музыку. Потом неспешно сел напротив. Михалков дёрнулся. — Что вы делаете? — рванулся было встать. — Я позову менеджера. Не успел. — Сидеть. Из-под полы пиджака мелькнуло дуло пистолета. Первое, что я заметила — он сжал мне пальцы. Осел на подушки, невольно напрягаясь в плечах. — Не надо дёргаться. Мы просто поговорим. Пистолет безмолвно покоился в центре столика, между тарелкой со шпажками и вазой с цветами. Словно ассортимент оружейного: какие участники конфликта, такое и оружие. Позёрский жест, мол, смотри, насколько я в себе уверен. — Слушайте, я… Не моргая, уставилась на Олега, он только на миг коснулся меня взглядом. В этой секундной переглядке я заметила отголосок недавнего кухонного недовольства, когда он отчитал меня за вмешательство, и я не рискнула снова проявить непокорность. — Зачем ты виделся с Игорем Громом? Михалков попеременно пялился то на него, то на меня. Я только с сожалением покачала головой. Пальцы тут же разжались, словно я его обожгла. — Вы заодно? — и почему-то его голос в трещинах очень напоминал мне другой, который я уже слышала у дверей чужой квартиры. — Надо было догадаться! Нашла она мой номер, конечно… — Я задал тебе вопрос. — А я не обязан тебе отвечать, — внезапно огрызнулся Михалков. Я даже немного опешила. Олег не повёл и бровью. — Я таких, как ты, знаешь, сколько в участке видел? Здесь повсюду камеры, попробуй заставить меня. В данных было сказано, что он дружит с хозяином клуба, а значит, чувствует себя здесь, как на своей территории. Но Олег всё-таки ещё и солдат, а не только наёмник. — Я не собираюсь тебя заставлять, я намерен сделать тебе предложение. — Очень романтично. — Чего ты хочешь? Кроме любви к себе. Значит, слышал и это. Две самодовольные саркастичные маскулинности, Сцилла и Харибда. Я вдруг подумала: как долго он вообще стоял под дверью? Михалков вдруг поднял руку, и я почувствовала ладонь на бедре сквозь ткань платья. Провокация, прощупывает почву, грани дозволенного. Страшно было пошевелиться. Олег не отвёл глаз от его лица. — Миллион долларов. — Идёт. Он так легко и мгновенно согласился, будто это были его деньги, а это значило только одно — никто не получит никакой миллион. Этот разговор с самого начала был просто предлогом, чтобы потянуть время, пока рука тянется к тревожной кнопке. Оставалось несколько сантиметров, ещё чуть-чуть… и тут маленькая шпажка от канапе со всей силы вонзилась в ладонь на моей ноге. Он инстинктивно вскрикнул. Дёрнулся. Удар по ладони, сбивающий вызов охраны. Вторая, уколотая шпажкой, тут же вцепилась в пистолет. Пусть даже компьютерный, но всё ещё бывший полицейский. Я почти взвизгнула, глядя на протянутое к груди под чёрной рубашкой дуло. Раздался глухой щелчок. Не заряжено. Он не успел отдалиться. Тонкое лезвие мелькнуло в волнах неона, опустилось резко, чётко отмеренным ударом и пригвоздило руку к столешнице. Михалков взвыл. Алая сетка крови на ладони походила на рисунок бутона паучьей лилии в вазе. — Ваши камеры не рабочие, — спокойно резюмировал Олег, садясь обратно на диван. — Сейчас я выну нож, и ты начнёшь истекать кровью. — Больной ублюдок! — Я вру? Волков посмотрел на меня. Едва шевелясь, я только помотала головой, подумав, что нарочно или нет, но он не задел сухожилия. Функциональность кисти вернётся быстрее. — Трекер! — мгновенно выпалил Лёша. — Его интересовал полицейский трекер. — Подробнее. — Не знаю я! Просто просил объяснить принцип! Он не говорил зачем! Олег перевёл взгляд на меня и произнёс: — Пойди, найди аптечку. То ли, чтобы я не видела того, что произойдёт дальше, то ли из чистосердечной помощи. Скорее всего, всё вместе. Я сползла с дивана, будто пьяная, хотя ничего толком и выпить-то не успела. Собрала пальцы в кулак, чтоб они не дрожали, а внутрь ладони положила свою грядущую истерику. А потом дёрнула дверь и уткнулась носом в чёрную толстовку, пропахшую смогом, миррой и одеколоном от Хьюго Босс.