Добыча для охотника

Когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать. — Антуан де Сент-Экзюпери.

Я подняла глаза и ошарашенно уставилась на лицо Разумовского. Обрамлённое капюшоном в рамке дверного проёма — один в один отрешённый монах. В голове у меня крутилось только ошалевшее: «Вздумали издеваться», и это даже не было вопросом. Глагол «издеваться» тут стал почти повелительным. Не взглянув на меня, он уставился сначала на Олега, потом медленно перевёл взгляд на Михалкова. Мне хотелось спросить какого чёрта они припёрлись сюда всем табором и не ждёт ли снаружи ещё с десяток наёмников, но лицо у Разумовского вдруг стало… напуганным. Какая-то тень недавнего догнала его и обухом ударила по голове. Я уже видела такое лицо в доме за городом и больше всего в пентхаусе, в разговоре о запертом звере. — Вы что наделали? Лучшая защита — нападение. Дверь хлопнула, снова погружая комнату в вакуум, когда он шагнул к столу. Олег поднялся с дивана, я взглянула на него, в надежде, что он даст объяснение, но он только поджал губы, давая понять, что и в его плане этого не было. Если даже Олег был не в курсе происходящего, то всё становилось очень плохо. — Какого хрена всё это значит? — удивительно чётко чеканя слова для раненного, почти прорычал Михалков. — Прошу прощения за это… — Разумовский неопределённо развёл руками, так что было даже непонятно, что именно он подразумевает, замялся, подбирая слово: — Недоразумение. И всё равно выбрал самое неподходящее. Не слово, а шлепок яйца на раскалённый асфальт: растекается и пузырится. — Мы уже закончили, — Олег очертил границу, намекая, что пора бы пойти. Его рука ещё сжимала поднятый пистолет, и он даже не представлял, как много в этом жесте было нервозности. Его выдавал тот факт, что обойма пуста. Он держался за него не для защиты, но для успокоения. Потому что какая-то из четырёх фигур тут была явно лишней. — Вы все — конченные психи, — дыша урывками, подвёл итог Лёша. На этом и вправду можно было закончить. Мне вспомнились все те крошечные бисерные детали его жизни — такие простые и вместе с тем такие… человечные. Они (мы?) психи ровно настолько, насколько он нормален в традиционном понимании этого слова. И вот это, пожалуй, было хуже всего. Шаржевость Лёши колола Разумовскому взгляд, и поэтому, даже если он и действовал в рамках роли, слова его были отчасти искренними. — Мои друзья немного перестарались. Я готов возместить весь ущерб. Я почти захлебнулась возмущением, уже готовая сорваться, но взгляд Олега через всю комнату стеганул, как хлыстом. Без единого слова я поняла, что тут половина на половину: тревога может и настоящая, и тем лучше вписывалась в постановку с рабочим названием «Кнут и пряник». Так или иначе, где-то там в глубине головного закулисья бок о бок сидели Робин Гуд и Святой Себастьян. Два по цене одного. Мне осталось только прикусить губы. — Мне лишь нужна информация. Я уверен, мы ещё можем спокойно поговорить и разойтись мирно. Лёша долго смотрел на Разумовского так, словно искал где-то замочек, который бы доказал — это какой-то умалишённый, влезший в шкуру одного из самых популярных людей России. Потом, наконец, не столько зло, сколько устало отрезал единственным возможным способом: — Да пошёл ты. Рука у него начинала опухать, но, кажется, это заметила только я. Олег смотрел на Разумовского, а тот на Михалкова. У них двоих было общее умение вести междустрочную беседу одними жестами и взглядами, как у немых, а мне оставалось только сливаться с малиновой стеной, краснея от горнила меж рёбер. В том, как много на самом деле у них было общего, мелькало самое важное открытие: в другом мире, в другой жизни, при других обстоятельствах и с другими стартовыми условиями Лёша — это сам Разумовский. И эта мысль сводила его с ума. Обычность Михалкова, его вписанность в рамки, его поступательная жизнь, как у сотен других, его среднестатистичность была ненавистна Разумовскому до скрипа зубов, но вместе с тем, он ничего не мог сделать с тем, как сильно желал её. Он с порога отнёсся к Лёше доброжелательно не только из светлых чувств, какие ещё были внутри, но и просто потому, что видел в нём отзвук несуществующей жизни. Своей несуществующей жизни. Той, которую он презирает с высоты башни сквозь призму всех достижений, счетов и обложек, зная, что она ему никогда не достанется. — Гром хотел знать про трекер, — словно переводя на нормальный язык, пояснил Олег. И Разумовский вздрогнул, как от пощёчины. Дёрнул рукав, уставился на чёрный браслет на руке, почти не моргая, тот будто вплавлялся в запястье до костей. Так окольцовывают птиц. Можно было прочесть это у него на лице, как если бы печатные буквы проявились на коже. Он оступился. Где-то был недостаточно осторожен, продуман, слишком самонадеян. Где-то недооценил Грома. Я вспомнила, как он сказал, что виделся с ним с утра перед судом. Значит, в той машине что-то произошло. И в эту секунду я это чётко увидела: челюсть напряглась, пальцы медленно-медленно сжались и кадык нервно заходил в горле вверх-вниз. Так недоумение перерастает в отчаянный страх. Так выглядят, когда пропускают удар. Так выглядят, когда из-под петли выдёргивают стул. Его начало потряхивать. В глубине души я знала, чем всё кончится именно из-за этой двойственности. Если не можешь получить что-то, то самый верный способ избавиться от навязчивой мысли — обесценить и уничтожить. Мне едва захотелось протянуть руку к плечу, но тут всё это смешалось, закипело, поплыло. Темнота пришла и пожрала Робина Гуда, Себастьяна, Матерь Терезу, Ганди, Содом и Гоморру, Ад и Израиль — всех и вся без разбору. — Что ты ему сказал? — едва перемалывая слова через лезвия зубов, спросил он, придвигаясь ближе. Голос стал трескаться, ломаться, словно что-то бесформенное, бесовское вылезало сквозь горло из груди, разрывая связки, рассекая нёбо, и рот наполнялся кровью, она собиралась железным привкусом меж дёсен и под языком. Михалков молчал, плотно сжав губы. Вскинуть голову на эшафоте, остаться в сиянии гордости дорогого стоит. Но краткий миг напряжённого молчания оборвался, когда рука резко повернула нож. Раздался неясный чавкающий звук, а потом надрывный крик: «Твою мать!». Лёша вцепился в руку Разумовского, держащую рукоять, пытаясь разжать чужие пальцы. — Этот дуболом с микроволновкой не справится, а значит, ты его надоумил! — рукоять поворачивалась медленно, вкручиваясь в столешницу и сухожилия. Едва подсохшая кровь снова заалела. — Что он знает?! Я испытала желание зажать уши руками, только бы не слышать, как Разумовский срывается на крик. В одну минуту целый мир — его, а в следующую никакого мира нет совсем. Только расшатанные нервы — четыре излома и много трещин. По ощущениям, как вернуться домой и обнаружить, что ключ не подходит к замку, и замка-то никакого нет, и двери тоже, а дом твой снесён и раскатан бульдозером. — Трекер может записывать звук! И… — краткий хрип захлёбывающегося голоса. — И передаёт данные полиции в… в фоновом реж… Мгновение. Вторая рука вскинулась, и кольцо пальцев смяло горло. Передавливая хрипы и стоны, прожимая до костей плоть шеи. Дальше — только в пекло. — Ты сказал ему, как это сделать?! Михалков закивал, как мог, и голова его будто болталась на одних жилах отдельно от тела. Лицо багровело, словно череп наливался кровью: большой воздушный шар. Красный латекс обтягивает кости. Булькающий треск вырывался из пережатой трахеи. Я не могла пошевелиться, впечатавшись лопатками в дверь позади, беспомощная перед глубинной чернотой, полной угроз и плохих знамений. Нет никакой целостности в моменте. Значит, у полиции данные обо всех последних двух сутках, и это не просто какая-то запись сторонней журналистки. Не получится выкрутиться за счёт неприемлемости улик. В голове сверкнула молнией мысль: они же слышали всё — и предсмертные крики трёх поросят, и наш разговор в спальне, и на кухне, и бог знает, что ещё! Тревожные черви зашевелились под кожей. А следом я подумала: он сейчас свернёт ему шею. Смущённый грубым отношением мальчик из церковного хора, так не желавший быть убийцей, сейчас задушит невиновного. Просто потому что тонкие паучьи нитки выскальзывают из его пальцев, всё сыпется жёсткими крупинками, а он в нижней половине песочных часов — отсчёт уже начался — погребаемый под дюнами. Я не успела закричать. — Хватит! — рубленный окрик Олега упал сверху, пальцы разжались, как по команде. Разумовский мгновенно отпрянул. Лёша согнулся пополам, зашёлся дрянным глубоким кашлем. На шее у него красовался багровый след, похожий на борозду от верёвки. Он выкашливал весь этот кошмар в проём коленей, а я смотрела то на Волкова, возвышающегося, точно идол в степи, в красных огнях первобытных костров, то на Разумовского, нервно тянущего обруч трекера, как пёс — ошейник. Последний отвёл глаза, будто оглушённый своим поступком, новостью о трекере и собственным ужасом, растущим со скоростью бамбука. Фронт резко съехал, вызывая дезориентацию. Комната крутилась, как колесо рулетки. И Разумовский поставил всё на зеро. — Всё произошедшее не должно покинуть этой комнаты, — наконец, когда Лёша перестал заходиться кашлем, произнёс он, справившись с помутнением. И подняв глаза, взглянул на Олега исчерпывающе. Это был не взгляд-извинение, не взгляд-просьба и не взгляд-одолжение. Взгляд-приказ. Почти монархический, но вот только ничего от принца в нём нет. Мысль ударила меня подзатыльником: это Олег — покинувший свою родную планету, заплутавший в пустыне, безнадёжно уставший и потерянный Маленький принц, которому пришлось повзрослеть. Обернулся волчком. Чёртов оборотень. А Разумовский больше не мальчик, считавший мне позвонки в темноте. Он не прячется под одеяло от монстров. Он — водящий в этих прятках. Уже готовая сорваться с места, я успела сделать только шаг. Второй пресёк быстрый жест Олега, мол, стой и не вмешивайся. Он обошёл диван и достал из внутреннего кармана обойму. Неспешно вложил в пистолет — до щелчка. А потом передал оружие в лисьи руки. Комната и так краснела от рыжины, щёки присутствующих были в нездоровом румянце. — Давай, — одно движение, и нож вышел с внезапным звуком, под аккомпанемент стона Михалкова. Тот схватился за ладонь, прижал к груди. — Только не тяни, а то он кровью истечёт быстрее. Багровые пятна красили лёшину рубашку, как акварель. С возрастом сказки имеют свойства искажаться, и циничная призма реальности превращает их в переработанные токсичные отходы. Прирученные лисы сначала долго плакали, а потом стали злые. Обросли жёсткой шерстью и наточили зубы, обгладывая чужие кости. Отчаянно я желала встать между дулом пистолета и Михалковым — не альтруизма ради. Олег не давал, взгляд из-под бровей чертил границу, я не смела его ослушаться. Мне хотелось думать, что он знал исход, что всё это — надежда на лучшее, дескать, смотри, как велика моя вера в тебя даже сейчас. Попробуй не облажаться с ней. Эта мысль была моим кислородным баллоном. Он медлил. Секунда, две, три. Слишком мало для очаровательного филантропа, слишком много для маньяка-психопата. Через стол смотрел на того, чью жизнь пару минут назад держал в пальцах и никак не мог сложить два и два. Цифры знакомые, обстоятельства почти привычные, только оружие в руке не лежит и человек напротив такой живой, такой не похожий на строй мертвецов, от которых он едва избавился. У него дрогнула вытянутая рука. В этот раз чужую жизнь величиной с игольное ушко держал в пальцах не Чумной Доктор. От такого не защитит огнеупорный плащ. Все недвижимые, застывшие на острых углах, а несчастный Лёша — моряк, заплутавший в Бермудском треугольнике. Наконец, рука ослабла и легла на колени. Я выдохнула, осела в плечах. Ко мне вернулась хоть какая-то способность двигаться. На своих ватных ногах я шагнула к дивану. — Прекратите оба… — зашипела я, почти протянула руку помощи к Михалкову. — Надо перетянуть. Запоздало. Он вывернулся, не давая мне прикасаться к себе. — Да не трогай меня! Боялся, что я тоже жгу. Но не как огонь, а как сорванный цветок олеандра. — Проваливай, — спокойно отозвался Олег, кивая на дверь. — И никому ни слова. Михалков пару секунд не мог поверить, искал подвох. Я присела на край дивана, проговорила тихо: «Прости», словно давая отмашку. Он ничего не ответил. Встал неуверенно, покачиваясь от всего произошедшего. Отступил лицом к нам — спиной не поворачиваются к зверям. Нащупал целой рукой дверную ручку. И выскользнул, словно вытекая из комнаты. Мы остались вчетвером. Я подняла глаза и взглянула на Олега. У него под веками покоились тени всех когда-то отнятых жизней. В таких условиях вопиюще было намекать на то, что без него со всем этим сумасшествием я бы не справилась, но я всё равно это сделала. Он видел смерть слишком много раз и смотрел глаза в глаза, встречал лицом к лицу, а не сквозь стёкла маски — достаточно, чтобы не усугублять. А я во всей этой истории то ли капризная роза, виновница скитаний принца; то ли барашек, съевший её. Хотя сейчас скорее ящик от барашка. Предмет мебели. Полый внутри, оттого всё так гудело. Разумовский сдавленно и тяжело дышал, будто в лихорадке, разве что лисья пасть не пенилась от бешенства и страха. Встал, меряя шагами комнату. Что-то сделал с трекером — браслет разошёлся — и он безжалостно швырнул его на улицу, приоткрыв окно. Будь у него больше времени, чтобы всё обдумать, он бы нашёл более изящное решение. Но все эти игры имели значение, пока у него было желание в них играть. Капюшон спал, рыжая шерсть становилась дыбом на загривке. Я, измотанная, с обнажёнными нервами, не сразу сообразила, что произошло. Олег было шагнул к нему, собирался что-то сказать. Но резкий удар вбил слова обратно в глотку. Прямо в солнечное сплетение — точка света. — Совсем сдурел?! — завизжала я, вскакивая. — Какого чёрта ты творишь?! Волков едва пошатнулся, хрипло задышал. Разумовский даже не повернулся ко мне, глядел только на него, не моргая. А потом произнёс, не изменившись в лице: — Никогда больше не смей сомневаться во мне при посторонних. Олег довёл его нарочно, по ощущениям до края. Прыгай и не «я ещё и подтолкну», а «я за тобой». Потому что он, чьей прямой работой столько лет было устранение людей в разных формах, понимал ценность жизни как никто. Он принял удар физический, но, что важнее, метафорический — вся ситуация чувствовалась пресечением кислорода — потому что иначе весь разрушительный гнев Разумовского обрушился бы на него самого. Так зверь в темноте вцепился в чужое горло вместо собственного хвоста. Я смотрела на это, дрожа всем телом под бархатом платья, понимая, что сейчас я бессильная и почти несуществующая. Между ними впору было повесить табличку «Не влезать», но я влезла, потому что если не могла помочь душевно, хотела сделать это хотя бы телесно. Моё тело — цирк уродств, а всё остальное только драматичные метафоры, так что его не жалко бросить в топку. Инстинктивно коснулась колючей щеки, одними губами спрашивая «Ты в порядке?», хотя знала, что нет. Олег увернулся от моей неуместной тревоги. — Я не сомневаюсь в тебе, — ровно и по делу отчеканил он. — Если он расскажет хоть кому-то, что сам Сергей Разумовский угрожал ему в какой-то дыре — ему никто никогда не поверит. — Не ври мне, Олег. Ты пытался выгородить этого ублюдка! Будто заочно дал кому-то присягу на верность. И хуже всего, что этот «кто-то» — копия. А Разумовский будто его допельгангер. — Парень не виноват в том, что ты недооценил Грома. За это ты хотел его убить? «Хотел», но не «собирался». Потому что если бы собирался, нажал бы на курок. А желание — это лишь смутный след злости и страха, аффективный, необдуманный. Вот на что сделал ставку Олег, и нам всем крупно повезло, что не ошибся. Рисунок мозгов на стене не вписался бы в местный дизайн. Всё отзывалось сорванными предохранителями, всё фонило, счётчик Гейгера сходил с ума, и комната будто распадалась ядовитыми грибовидными облаками, а в воздухе было так много того, что не выразить словами. Я должна была закончить весь этот фарс, пока не стало поздно, но нет никакого конца. Когда люди друг у друга внутри, доступен только краткосрочный антракт разрядом тока в рёберный свод. — Ничего бы этого не было, если бы вы оба не вмешались, — бросила я с недовольным вздохом, распиливая пространство между ними своим присутствием. — Я бы сама справилась. — О, прости, что мы испортили тебе вечер, — огрызнулся Разумовский, впервые за всё время в комнате напрямую заметив, что я тоже тут. Прежде он будто предпочитал смотреть на меня, как на тень от мебели, предвестник отложенного разговора, который неприменно тебя догонит. Он не хотел говорить со мной здесь (не сейчас или не при Олеге), но мои слова не оставили ему выбора. Я моргнула, взглядом уперевшись в его профиль на фоне серебрившегося электрическим уличным светом окна. Так изображали правителей на монетах. Нужно было перейти на крик, чтобы перекричать шум крови в голове, но вместо этого я просто бросила: — Ты — идиот. Идиот с проблемами доверия, — вместо точек и пауз одни только обрывки вдохов. — Мне напомнить тебе, из-за кого я здесь вынуждена была играть хорошенькую дурочку? Можно было бы спросить, что вообще с ним происходит, но я и так знала, что. Напуганный до смерти ребёнок рыдал истошно в горящей комнате внутри его головы, понимая, что заперт в ловушке, и от его плача проснулся тот, кто выбивает двери, ломает окна и рушит стены. — Разве это не то, чего ты хочешь? — одна вспышка на один удар сердца, а вспышки частотные, как огоньки взлётно-посадочных полос. — Разыгрывать спектакль, прикидываться овечкой, а как наскучит — ударить исподтишка. Это были какие-то чужие речи, не его, потому что сам он не мог так глубоко вогнать слова мне под кожу. В этом мелькал отголосок безграничной власти, получаемой из знания. И только один человек ей обладал. Я мельком глянула на Олега и всё поняла. Прежде я водила его ведьмовскими тропами в тёмном лесу, а потом пришёл Олег и дал ему карту всех путей и всех прекрёстков. И так каждая прогулка превратилась из интимного, почти метафизического путешествия в простое перемещение из точки А в точку Б. И за всем, что я делала и говорила Разумовскому когда-то — от встречи на могиле до ночи в башне, от Врубеля до Боттичелли, от «Зовите меня просто Алиса» до «Спи. Я посторожу, чтобы никто не пришёл» — за всем этим ему теперь виделось ещё и двойное дно. Одиллия, которую он столько упрямо не замечал в своей детской наивности, теперь предстала перед ним во всём блеске чернеющего оперения. И только я знала, как сыпятся с неё перья. Вот почему он всё время так смотрел на моё (его) платье. Решил, что я надела его нарочно, дабы ударить его побольнее. — Поймал — отпустил, да? — внезапно резко подытожил он. Хотя мои губы украшало не меньшее количество крючков, чем его. Один шаг, и полоска света между нами схлопнулась. Он дотянулся, быстрым движением сорвал цветок в моих волосах и швырнул его на пол. Листья смялись и рассыпались алыми ошмётками под подошвой кед. Я хлопала своим рыбьими глазами, задыхаясь от негодования — даже не столько из-за слов, сколько из-за этого самодовольного поступка. — И где же я сфальшивила, скажи мне?! Один крик перекрыл другой. — Не знаю! Конечно, не знал. Ведь ему просто указали на факт. Но чтобы понять самому, нужно пройти этими тропами ещё раз в своём сознании, воскресить каждое моё слово и каждое решение и снова взглянуть на них, но уже через призму тайного знания. Пытаться разглядеть тени в свете. И Разумовский не был уверен, что хочет видеть наверняка. Пыль взметнулась в выдохе.  — Может, на кухне. Может, в башне. Может, когда надела это платье, — что-то надломилось, и в самом конце у него сорвался голос. — А может, везде. Я отшатнулась. Попыталась проглотить липкий комок смолы в горле, но он встал — ни туда, ни сюда. Теперь вся я буду разобрана по косточкам, как скелет динозавра в музее и подвергнута анализу. Просвечена насквозь. Я не могла обвинить его в духовном шантаже — мол, я тебе доверился, значит, ты за меня в ответе — потому что для этого мне нужно быть чистой, а я сплошь грязь. В этом самое паршивое — мне нечем было защититься. Обвинить его в надумывании, клевете я не могла, потому что всё это в действительности было правдой (на какую долю уже не важно). А снова изображать оскорблённую и давить на чувство вины — не хотела. И худший мой грех даже не в том, как самозабвенно я лгала — себе, ему, другим — но в том, что я навязала всем вокруг те роли, которые мне были удобны. В ужасе я оглянулась, словно ища глазами кого-то, кому можно исповедаться. Пересеклась глазами с Олегом, на секунду поддалась искушению переложить на него весь свет. А потом осеклась. Довольно. Он собирался что-то сказать, но моим молчанием разговор был убит в зародыше. Искать чьего-то прощения, значит, снова впадать в самую ужасную форму себялюбия. И ещё не известно, что хуже — делать из кого-то злодея или заставлять играть для тебя героя. Слова не слушались, будто даже собственное тело и разум не хотели больше иметь со мной ничего общего. Шестерёнки парадокса Тесея заработали, завертелись с хрустом. Если я — больше не я, есть ли у меня под сердцем хоть что-то? Если он — больше не он, что нас теперь разделяет? И, что важнее, что объединяет? Мне нужно было время и воздух, чтобы справиться. Тогда я отвернулась. Отгородилась спиной, проглатывая слёзы, кусая губы, чтобы не заплакать. Не ради сохранения лица, нет. Не в этот раз. Секунды молчания, разрываемые только отдалённым шумом музыки. А потом я услышала, как за спиной Олег произнёс: — Алиса права, — собственное имя его голосом какое-то неровное и угловатое. — Ты ведёшь себя, как придурок. Так просто резюмировать всю многогранность взаимоотношений и поведения мог только Волков. Должно быть, это чувства Маленького принца, что вернулся на свою планету через миллионы лет скитаний и увидел, что его любимый садик давно заграбастали себе фирмы-подрядчики и уже разворачивают на этом месте строительство торгового центра ради светлого будущего. Я быстро смахнула слёзы, обернулась. — Что, прости? — если не шокированно, то как минимум недоумевающе выдал Разумовский. — Прощаю, — тут же почти неиронично отозвался Олег. — А теперь извинись перед ней. Зачем вооружать его знанием обо мне, чтобы потом требовать извинений? Разве не этого он хотел? Я подумала, это был условный сигнал поддержки по привычке, просто из уважения. Без внешних признаков хоть какой-то симпатии, утопая в неприязни к прошлому и образам друг друга, мы всё-таки проявляли к друг другу некую взаимную деликатность и заботу, криво сложенную нежность, если угодно. Невольно бросилось в глаза, что из-за перестановки фигур в комнате, я оказалась за спиной Волкова, отгороженная его плечом, когда шагнула, чтобы потянуть его за рукав. — Не надо, Олег, — получилось как-то жалобливо, только масла в огонь подливаю. — Всё в порядке. — Нет, не в порядке, — бросил даже не мне, но ему. — С тобой ничего не в порядке. Сам сказал, ты больше не тот мальчишка, так вот и повзрослей уже. Повзрослеть, значит, перестать бегать от ответственности, перестать винить всех вокруг в своих бедах и спускать на них зверя из темноты. — Я не убил его, хотя мог, — рявкнул он в ответ. — И того мужчину в библиотеке. И младшего из похитителей. Я — не убийца. И не ясно, кому эти слова предназначались на самом деле. Я дрогнула — так, значит, не все поросята мертвы. — Сегодня — нет, но что будет завтра? — Завтра будет новое будущее. Нравится тебе это или нет. Я испытывала страстное желание посчитать Разумовского безумным в этот самый момент, но быстро сообразила — это лишь от того, что безумцы невинны. Они не ведают, что творят, представляя из себя только абсурдную крайность человеческой сущности. — Ты знаешь, что если надо будет получить пулю — я её получу. Хоть пять, — и Олег ни йоту не соврал и не сорвался. — Но не ради города, так что хватит уже оправдываться и елозить. Ему претил образ, тот же, что был у меня. Вся эта иконографическая шелуха, притворство, деланное мученичество, пластмассовые терновые венки из театрального реквизита. Он знал, сколько именно крови на его руках и его «убийство» было актом бессмысленной, но чётко выверенной жестокости и насилия. Сам факт превращения его в обстоятельства пьесы казался ему чем-то неверным. Волков ни на грамм себя не обелил, но ждал этого от меня. А я отвернулась. И что-то в этот момент щёлкнуло у него внутри, потому что я повела себя не так, как всегда. Ни с того, ни с сего до меня вдруг дошло: дело-то не во мне. Олег рассказал ему всё, потому что усомнился в моей искренности. Я ведь ни на секунду не давала ему поверить в мои добрые намерения. Едва его встретив, я влепила ему пощёчину, назвала его преданность — безумием. И, зная, как небрежно я обращаюсь с чужой душевной организацией, он лишь выполнял свою работу — защищал его. И от меня если потребуется. — Не жди, что упаду перед тобой в раскаянии, — на фоне прямолинейного Олега Разумовский выглядел до смешного драматичным. — Отлично. Терпеть не могу раскаяния. И я бы засмеялась, если бы мне не было страшно. В своём желании сохранить лицо Святого Себастьяна, мученика и заступника перед чумой, он — только насмешка над всем, что есть святого в этом мире. И чем больше я об этом думала, чем ярче проступали в нём черты тёмного божества, властного и забавляющегося этой темнотой. Поймал — отпустил. — Ты уже ослеп от своей «справедливости», — я закусила губу, подводя черту. Сотни слов жгли мне язык и, не находя выхода, растворялись, как шипучие конфеты. — Прекрати. Всё равно что сказать «перестань существовать». Разумовский усмехнулся, и усмешка эта была не то ядовитой, не то просто жестокой. Он бросил с вызовом, по слогам чеканя слова: — А не то что? Ни следа страха, только издёвка. Он не позволял себе шутить так с Олегом, только со мной, потому что это была провокация. Давай, освободи своё глупое, детское желание в отместку уколоть его побольнее и подтвердить его слова. Так что я повернулась к единственному, что меня сдерживало — к состраданию. Покачала головой. Волосы растрепались. Но сказать ничего не успела. Олег вскинул руку и влепил на ярко выраженную скулу пощёчину. Не сильно, скорее для отрезвления, чем из настоящей злости. Звук звонкого шлепка, кажется, подскочил до потолка. — Вот что. Сделал это, чтобы мне, стоящей в тени его спины, не пришлось. Разумовский схватился за щёку, будто его ударили наотмашь, ошарашенно уставился на Олега да-как-ты-посмел взглядом. Вид такой, будто у него на глазах ударили по рёбрам тощую доверчивую дворнягу. Всё резко съехало в плоскость, где слова не имели веса. Кто быстрее, сильнее — тот и прав. Как-то смазано, на красных силуэтах: я успела отшатнуться, ахнуть, когда Разумовский попытался ударить Олега в ответ: движение необдуманное, затравленная агрессия. Волков перехватил запястье, увёл руку. Мальчишки, сцепившиеся из-за пустяка. Только вот ничего мальчишеского не было ни в дуле пистолета, ни в блеске ножевого лезвия. Пропущенный удар сердца. Что-то тёмное и жестокое. Какая-то боль, размером со слона. Такая огромная, что может быть проглочена разве что удавом. Как он там сказал однажды? Свобода — дар и проклятье. Свобода жечь людей. Свобода ловить и отпускать. Свобода выбирать смерть и жизнь. Я задохнулась, когда тошнота подступила. Нож в руке Олега чужой рукой направлен в сердце, Разумовский сжимал его ладонь, не давая отвести. Чуть надави сверху, и войдёт, как в масло. В его собственной руке ещё покоился пистолет, палец на курке, а дуло перехвачено пальцами Волкова и направлено в точку внизу живота под его же чёрной рубашкой. Пришлось зажать рот руками. Забыться в бездыханьи. Бьюсь на супермаркетном льду безголосой рыбой. Крик застрял в горле. Они не двигались пару секунд. Кажется, прошла вечность. Красные стены пузырились пламенем, зародившимся в человеческом нутре нутра. Я подумала, что один убьёт другого. Или хотя бы попытается. Следом — почти сразу же — подумала, что я буду тем, кто умрёт здесь сегодня. Первым двинулся Олег. Отвёл сначала нож от него, потом пистолет от себя. Ничего не сказал. Только спрятал оружие, потом открыл дверь и молча вышел, не оглянувшись. Музыка затихла. Единственными звуками были мои неравномерные, лихорадочные вдохи. Тяжкий, спёртый воздух давил. Я нашарила таблетки от мигрени. Проглотила одну перед уходом прямо так, без воды. Уже у двери я вдруг обернулась и спросила, потому что это показалось мне правильным: — Ты мне доверяешь? Разумовский ничего не ответил. Не посмел или не нашёл слов. Каждый сам себе удав. Я покачала головой и вышла. Наткнулась на Олега у входа. Он оставил ключи в машине, захлопнул дверцу. Мы переглянулись через крышу, пару секунд перекидывали взгляды туда-обратно. Потом я произнесла: — Нужно напиться. Он издал неопредлённое «Ммм» вместо согласия и кивнул. Я огляделась. Весь город под пеплом, слегка размоченным морской влагой. Вывеска клуба красила грязный снег в зелёный, словно трава пробивалась. Но до весны ещё было так мучительно далеко. Пока мы спускались по горбатой улице, успела запахнуть пальто на ходу. Я взяла его под руку и подвела итог: — Будем пить пока не разлюбим.