Добыча для охотника

Проблема в том, что я не люблю возвращаться. Во всяком случае, туда, откуда я ушёл в твёрдой уверенности, что это навсегда. — Макс Фрай.

Пятиэтажки хрущёвок болтались в размокшем снегу, словно перевёрнутые жуки, не способные встать. Беспомощно вдавленные в землю чьим-то ботинком. Из-за болотистой почвы окна первых этажей опустились почти вровень с землёй. Какие-то парни на качелях детской площадки горланили рок, старше их самих: Ты помнишь? Давным-давно Я жил, как во сне, легко. Снег опускался медленно, кружась по спирали и раскачиваясь. Падал на чёрную ткань края платья, выглядывающего из-под пальто, переливался осколками бриллианта. Я одёрнула полы. — …Так что официально я всё ещё мёртв, — Олег подвёл итог тянущемуся последние несколько кварталов разговору. Мигрень в голове игралась в тетрис, укладывая все его рассказы ровными рядками пока все они не исчезли. Один только вопрос остался неприкаянным. — А что стало с подполковником? Но раненый кем-то волк Вонзил мне клыки в плечо… Олег помолчал. Потом присел на скамейку. Я осталась стоять перед ним, как была: с неприкрытыми коленками и выглядывающим из разлома воротника пальто кружевом, так что мы оба казались незащищёнными. — Я его убил, — наконец, отозвался он просто. Отчего-то мне сложнее было представить кровь на его руках, чем на руках его друга. Но по большому счёту, что один — убийца, что второй. И то, что я просто смотрю в безмолвии, делает меня, должно быть, ничуть не лучше. Даже хуже — двойные какие-то стандарты, чистое ханженство. А ещё доктор… И я стал таким, как он, Невидимым ясным днем, Убийца и злой хозяин в мире ночном. Слова перекатывались у меня на языке, но в щель между зубами не проходили. Я могла бы спросить: «Ты поэтому мне ничего не сказал, когда вернулся?» или возмутиться: «Ты чего наделал вообще?». Но всё это в сущности речь эгоистичной бывшей, которую из всей его остроугольной истории заботит только собственная роль. А он вообще не обязан был ничего мне рассказывать. Так что, присев рядом, я только похлопала его по колену ладонью и произнесла: — Спасибо, что рассказал. Потому что ещё неделю назад он не допустил бы меня до правды, а теперь Олег — человек обделённый словами, расходующий их так, словно украл, неприспособленный к житейским беседам — переступил через себя. Не ради того, чтобы я его пожалела или посоветовала. Он поглядел на меня, взгляд выдал краткий миг замешательства. — И всё? Никаких оценок? Тогда в пентхаусе я назвала его психопатом. И это осколочное воспоминание как ни кстати шевельнулось в груди. — Кто я такая, чтобы читать тебе нравоучения? — мне осталось пожать плечами. — Если ты считаешь, что это было правильно… — Нет, — словно жизнено необходимо было меня прервать, бросил он. — Но это было справедливо. Я беззлобно усмехнулась. Несправедливо, что одни растут в любящих семьях, а другие в приютах; одни терпят насмешки и дерутся до крови, а других тискают и целуют в лоб; одни получают, что хотят, а другие вынуждены зубами выгрызать право на обыденность. «Справедливость» казалась мне эфемерной субстанцией потому что я не сталкивалась с «несправедливостью». Как узнаешь ты свет, не познав тьмы? Ты — невинный ангел, Ангел поднебесья. — Знаешь, Леонов как-то сказал: «Выше справедливости может быть прощение». Невозможное утверждение, и потому сила его огромна. Фонари вокруг нас пульсировали, и горло улицы сжималось у парадной. Олег глазами нашёл какое-то окно на втором этаже: тёмный прямоугольник без жизни. Он знал эту квартиру. Вот почему мы прошли мимо баров и бросили якорь в спальном районе. Он нарочно сюда шёл. — Поэтому ты до сих пор здесь? — спросил Волков спокойно. Вопрос правильный, но заданный по неправильной причине. Олег говорил, конечно, о том, как легко я пренебрегала чужими чувствами и вообще чем угодно ради своей роли непрощённой. Но я теперь имела в виду совсем другое. Мне вдруг подумалось, что он чувствует, когда я «здесь»? Это ведь забавный эвфемизм. Слово-заменитель, достаточно большое, чтобы обозначить и человека как точку отсчёта — безусловный центр, и место вокруг него в радиусе длины собачьей цепи. В этой жизни странной Ты не моя. — Нет, — покачала головой, маленькие грустные снежинки заплутали между колечек волос, не таяли, но и не падали. — Потому что ещё он сказал: «Выше закона может быть любовь». Закона человеческого, божьего, законов здравого смысла, физики, логики, языка и всего прочего. Казалось, хотя бы в этом мы сошлись однозначно, но всё же, при ближайшем рассмотрении сквозь призму прожитых лет, наша любовь была очень разной. За тобой тень зверя, Вы повсюду вместе. Всё, как сказал Лёша. Олега можно было любить «за»: за преданность, честность, за то, что его тень достаточно велика, чтобы спрятать тебя. Меня же пока только «вопреки» — вопреки всему тому злу, что я принесла другим людям. До любви «за» мне ещё долгие часы зимних ночей. И сам факт того, что я, не дающая повода себя любить, заслужила его рассказ о прошлом — это уже что-то. Слишком много для старых добрых друзей. Слишком мало для бывших любовников. А теперь поверь мне — Зверь этот я. Я заметила, что ногой он отбивал ритм, но не удивилась, потому что уже видела эти строчки в чёрном блокноте, рядом с вклееными билетами на концерт Арии. От воспоминания о блокноте по спине прошла дрожь. Я же влезла в его жизнь без спроса: всё равно, что проводить вскрытие на живом человеке. — Этот мальчишка… — начала я, но закашлялась, то ли от холода, то ли от долгого молчания. — У него кто-то остался? Семья, девушка? Не мёртвый так его беспокоил. Мёртвым всё равно. Вину мы чувствуем лишь перед живыми. — Мать и брат, — он кивнул на окно, в котором зажёгся свет. Значит, мы стояли у дома его мёртвого сослуживца, очевидно, потому что ему нужно было убедиться, что у них всё в порядке. В светлом окне замелькали тени, силуэты жильцов. Олег встал. Круг света очерчивал нас, словно защищая от призраков и беспощадной хтони. — Им рассказали, что случилось? — Только факт. Как тебе. Жёлтый маслянистый свет в прямоугольнике — таком маленьком для такого большого горя. Там сейчас женские руки готовят лишнюю порцию на ужин или по привычке гладят рубашки. Нужно очень много времени, чтобы отучиться делать это механически, оглядываясь на несуществующий силуэт. Там сейчас один пустой стул напротив стола. Я видела это всё воочию, так явно, будто соль снова скрипела на зубах. Только в такие моменты вдруг понимаешь, какой тихий у тебя дом или какая большая на самом деле кровать. — Ты не виделся с ними? — Зачем? Ни к чему вспоминать. Он слишком явно помнил чужое, покинутое жизнью тело, уходящее тепло и меркнущий взгляд, чтобы добровольно воскрешать это ещё раз. Для него облечь историю в слова значило поднять труп из земли, притащить его разлагающееся тело в гостиную матери мальчишки. Снова испытать этот краткий миг ужаса. Но тот, кто остался на периферии новости, кто получил лишь обрывки знаний, бережёт каждую крупицу информации, как жемчужину. Потому что самое страшное — это незнание. Когда твой любимый непогребённый мертвец обращается неупокоенным призраком и возвращается раз за разом. — Они заслуживают знать, что произошло, — я тоже встала, серьёзно посмотрела ему в лицо, не давая отвести взгляд. — Ты так не думаешь? Утрата у них общая, но обстоятельства разные. Сослуживцам достаётся травматический опыт и забвение, родственникам — неизбывное желание знать, что стало с твоим близким. — И что я им скажу? Лёгкий оттенок раздражения тронул голос. Я знала, это не со зла. Дело не во мне и даже не в семье, не в Сабурове. Дело только в нём самом. В том, что один наивный мальчишка доверился ему, а Олег не оправдал его доверия. Так ему это виделось. — Правду. А для всего его существа, до последнего сухожилия пропитанного непереходящей преданностью, не было ничего хуже предательства. Я дотянулась, взяла его за руку, намертво сжав ладонь, не давая вырваться, сбежать. И потянула к парадной. Он вяло упирался, но я бросила: — Нет ничего хуже неизвестности. Поверь, я знаю, о чём говорю. Со всеми своими капризами и скверным характером, я всё же не роза. И, несмотря на колечки волос, точно не барашек. Я — змея. Впивающаяся зубами в кожу, яд на две доли из красного вина. Мои зубы вонзаются в сознание, и интоксикация, накрывающая жертву — это плата за то, чтобы вернуться домой. В парадной было темно, как в склепе. Кто-то выкрутил лампочку на этаже. Красочные надписи на стенах описывали Машу из третьей квартиры, как девушку низкой социальной ответственности. Наскальное творчество. Характерный чирикающий звонок напомнил мне дом, в котором я выросла. Соседка сверху каждое воскресенье спускалась на нашу лестничную клетку, чтобы позвонить соседу и позвать его в гости. Он никогда не приходил, потому что на тот момент уже как десять лет переехал — на Волковское кладбище. Эта мысль показалась мне странно ироничной. Я нашла в полумраке лестничной клетки лицо Олега: тени залегли глубоко под глазами, и вообще весь он будто стал внезапно меньше. Я ободряюще улыбнулась, он только отозвался: — Зря пришли. Уже поздно. Чуть-чуть не успел сдвинуться. Замок щёлкнул, и в щели между косяком и дверью возникла женская фигура. Невысокая, будто сгорбленная под тяжестью горя. За её спиной виднелась старая советская люстра с блестящими стеклянными побрякушками. Олег так и застыл, словно мальчик, не успевший добежать до кровати, наткнувшийся на свой худший страх в коридоре между комнатой и ванной. По его вытянувшемуся лицу я поняла: Сабуров был очень похож на мать. — Ищите кого-то? — наконец, первая заговорила женщина. Я красноречиво взглянула на Олега, он шагнул ближе. — Добрый вечер. Я — Олег Волков. Служил с вашим сыном. Лицо женщины резко осунулось, в первую секунду она смогла выдавить только сдавленный полувздох-полустон, словно даже мысли приносили физическую боль. Ей потребовалась пара секунд, чтобы собраться, снова вернуть спине прямое положение. — Ромка о вас говорил, — она сдержано кивнула, перевела взгляд на меня. — А вот про девушку ничего не рассказывал. — Ой, нет, — замотала головой я, сообразила на ходу: — Я психолог. Меня направило начальство, на случай если вам понадобится помощь. — Что ж… Спасибо. Очень мило с их стороны, — всё ещё немного рассянно проговорила она. Красивый рыжий кот просочился мимо нас в прихожую и стал тереться о ноги хозяйки, и это словно отрезвило её. — Что это я… проходите, не стойте на пороге. Олег было дёрнулся, порываясь уйти. Я вцепилась ему в рукав, покачала головой, мол, не вздумай. Потащила за собой к двери. Женщина отступила, давая нам пройти, я пропихнула Волкова вперёд. Маленькая прихожая с цветными самодельными ковриками незаметно переходила в комнату со старинными сервантами. В стеклянных дверцах отражались огоньки люстры, на полках — фарфоровый сервиз, очевидно, для лучшей жизни. Фаянсовая статуэтка танцующей пары. Модель танка из дерева. Вся гостиная была словно нанизанная на электрические лучи тёплого света. Одна арка отсюда уходила в коридор, а другая в кухню. — Вы только сильно не шумите. Юра уже спит, наверное, — приглушённым голосом предупредила Сабурова, с тихим щелчком поворачивая замок за нашими спинами. — Хотите чаю? — Мы не задер… — начал было Олег. — Да, большое спасибо! — мгновенно оборвала его я с добродушной улыбкой в пол-лица. — Чёрный, если можно. Женщина жестом указала на диван и ушла на кухню. — Ты чего творишь? — тут же шёпотом одёрнул меня Волков. Изредка силуэт хозяйки мелькал в арке, доносился шум закипающего чайника, щелчок. Хлопали дверцы. Симфония бытового. Это дало мне немного времени осмотреться, ища психологические крючки. — Оглянись, — брошюра какой-то общины, Евангелие, карты Таро (аркан женщины с весами и мечом перевёрнут): мелочи выдававшие степень отчаяния. — Ей нужна правда. Я взяла с комода фоторамку. Стадион и два мальчика — оба светловолосые, улыбчивые. Одному лет семь, другому с медалью на шее около пятнадцати. Должно быть, это и есть Рома. — Какая? Что её сын истёк кровью у меня на руках по вине одного зажравшегося ублюдка, которому я потом прострелил брюхо?! — раздражённо зашипел он. — Эту правду мне ей сказать? Стоявший до этого, будто готовый вот-вот сорваться и сбежать из этой квартиры, Волков опустился на диван. В нём закипала злость, но злость от бессилия. Так много тренировок, а теперь руки всё равно безвольно висели плетями. Он упустил контроль ситуации, а это для него — смерти подобно. — Чуть мягче, Олег, чуть мягче. Прежде он только скалился, даже в том клубе. Теперь же был готов натурально кусаться. А его друг счёл это за высокомерие, за недоверие — наёмник и убийца, читающий нотации о том, как плохо убивать. Но Разумовский не знал правды, он не мог её знать, потому что он никогда в жизни, должно быть, не видел взрослого рассудочного Олега маленьким потерянным мальчиком. Но я видела. И теперь безошибочно определяла принятое за недоверие как обыкновенный страх. Он — наученный приспосабливаться к любым обстоятельствам, выживать в любых условиях, сжимать зубы, терпеть удары и лишения — оказался бессилен перед простым человеческим. Потому что война отбивает любые чувства. Потому что кто-то всегда должен быть взрослым: двум детям в одиночку не выжить. Один должен покинуть Нетландию, чтобы второй мог в ней остаться. Едва я об этом подумала, в гостиной возникла фигура хозяйки. Она принесла две кружки с золотыми ободками. После сырости улицы тепло от керамики проникало прямо под кожу. Олег уставился на кружку на столике перед собой, смотря то ли на своё отражение в тёмной поверхности, то ли на пар, завивающийся ниткой. — Спасибо, — я благодарно улыбнулась и подбородком указала на фотографию. — Это ваши сыновья? Прямо близнецы. — Всегда наоборот было, — женщина меланхолично улыбнулась. — Юра — спокойный мальчик, сосредоточенный. Всё в свои игры играет или в компьютере копошится. А Ромка спортсмен всегда был, душа любой компании. Болтун страшный. — Не то слово, — вдруг отозвался Волков, не поднимая лица. Сабурова будто на секунду вздрогнула от его голоса, как если бы успела забыть, что он тоже здесь. Я заметила у него краткий жест нервозности: сжимание-разжимание пальцев, словно костяшки разминал перед ударом. Присела на подлокотник, понимая, что Олегу неуютно под взглядом женщины, переводя внимание на себя. — Лучше бы они разными и оставались, — со вздохом отозвалась хозяйка. — После… всего этого Юрка изменился. Втемяшил себе, что тоже в армию пойдёт. И как ему объяснишь? Одного уже отговаривал… Она захлебнулась, оборвав рассказ. Если не замолчит — заплачет. На секунду лицо стало отсутствующим, будто её настоящую тоже положили в гроб с мягкой обивкой, а это — только кукла, набитая ватой. И в глубине души, в такие моменты ты желаешь, чтобы так и было. — В том, что произошло, нет вашей вины. — Только моя, — вмешался Волков. — Его вообще не должно было там быть, а пуля, которая его убила, предназначалась мне. Значит, Сабуров умер, защищая старшего товарища. И я вдруг разглядела то, чего прежде не замечала в этих отношениях. С чего бы немногословному Олегу так переживать по поводу какого-то болтливого пацана? Если только этот пацан в своей наивности, идеализме и вере в самого Волкова не напомнил ему кого-то. Того, кого он оставил в Петербурге, кого берёг всю свою жизнь. Каково же с этими параллелями ему было видеть, как светловолосый мальчишка умирает у него на руках? Поддавшись инстинктивному желанию, я дотянулась и сжала его плечо пальцами. — Нам ничего из этого не рассказывали, просто перед фактом поставили, — в голосе женщины лёгкий оттенок шока смешивался с очень отдалённой, но всё же различимой благодарностью за крупицы знания. — Даже попрощаться не дали, хоронили в закрытом гробу. Я невольно вздрогнула. Мне показалось, холодная влага капает на меня в мороке кладбищенского утра, стекает по волосам за шиворот. И я распухаю от этой воды, как утопленник, кожа вздувается. И в по-настоящему мертвецкой тишине мне слышится только: «Я не хочу больше видеть твоё лицо». — Зато ваше последнее воспоминание о нём — живое. Это лучше. Как он улыбается в огнях дорог, как ест с аппетитом, как трясёт головой под музыку. Приятнее вспоминать человека таким, а не просто восковой куклой под слоем грима в окружении цветов. Так сложнее представить себе, как его лицо жрут черви. Какой-то липкий ком застарелого ужаса, остаточный след пережитого, зашевелился у меня в животе. Краем глаза я замечала, что Олег смотрит на меня, но не могла заставить себя взглянуть ему в лицо. Всё это было… в корне неверно. Мне стало вдруг так мучительно совестно оттого, как легко я обращаюсь с чужим горем. Казалось, у меня нет права строить из себя понимающую, ведь даже прекрасно зная, что она переживает сейчас, я не могла разделить её печаль. Я вытащила из сумки бумажный платок и протянула женщине. — Простите, — наскоро вытирая глаза, она вдруг принялась оправдываться. — Это так неправильно. Головой-то понимаешь, но даже плакать становится как-то… — Стыдно, — закончила я, зная это слово вдоль и поперёк, успев изучить его за сотни холодных ночей. — Думаешь, а вдруг он где-то там, живой, а ты оплакиваешь его заранее, как покойника. Словно отрезали кусок, вынули лёгкое или руку отрубили. Вроде не смертельно, но жизнь прежней не станет. Ты теперь инвалид. Просыпаешься с куском камня в груди, засыпаешь с ним же. Плачешь в надежде, что однажды влага достаточно его обточит до гладкой гальки. А теперь я, поцелованная судьбой, объясняла ей, как с этим жить, зная, что её сын не войдёт сюда внезапно, раскинув руки для объятия. Эта женщина отдала бы всё, чтобы оказаться на моём месте. А я повела себя, как избалованная девчонка: получила неожиданный подарок, но вместо благодарности только скривила губы. И это, пожалуй, самое мерзкое. — Это когда-нибудь пройдёт? — До конца? Нет, — я не видела смысла лгать. — Но станет легче. Хотя по большому счёту, откуда мне было знать? Я только любимая, не любящая. Я лишь нашла себе другую игрушку. И вот, что на самом деле несправедливо. Любимые — находят и не ценят, а любящие теряют и не обретают вновь. — Мам? — неожиданно донеслось со стороны. В арке между гостиной и коридором стоял мальчишка лет шестнадцати. — Это кто? Женщина наскоро вытерла глаза, бросила быстро: — Ты уже спать должен. Но мальчик даже не шевельнулся, только недоверчиво скрестил руки на груди. — Чего происходит? — Привет. Ты, должно быть, Юра? — я встала, подошла ближе и протянула ему руку. — Меня Алиса зовут. Он смерил меня подозревающим взглядом, и я вдруг почувствовала себя почему-то очень старой. Руку пришлось убрать. Он кинул взгляд за мою спину и выдал: — А это Базилио что ли? — Что-то вроде, — я усмехнулась. Храбрится. Единственный и последний мужчина в семье, должно быть, так он это воспринимает. А мы вторглись на его территорию. — Мы тут обсуждали с твоей мамой всякие профессии, — мгновенно натянув самое дружелюбное лицо из возможных, я спросила даже слегка лукаво: — Ты, Юра, никогда не мечтал стать космонавтом? — Н-нет… — протянул он всё ещё неуверенный в том, откуда и куда идёт этот внезапный разговор. — Я вообще-то айтишником хотел быть. Как Разумовский. Вернувшись к дивану, чтобы освободить его личное пространство, я невольно глянула на Олега. Он сделал самое постное лицо из возможных. Я только поджала губы, чтобы сдержать снисходительную улыбку. — Но это раньше, — договорил мальчишка уже более решительно. Каждый справляется с болью, как может. Он выбрал агрессию. Почему-то этот факт меня пугал: я отлично знала, что происходит, когда просыпается дьявол внутри, обещающий спасти тебя от страха и непонимания. Я наблюдала такое перманентно. Впервые за вечер рука у меня инстинктивно дёрнулась к телефону. — А сейчас, значит, солдатом? — в ответ на мой вопрос он только насупился, будто я собиралась его ударить, и он готовился заранее. — Почему именно им? На тонких губах пошёл кривой излом, словно он увидел что-то мерзкое. — Чтобы законно убивать всяких черномазых уродов. — Юра!.. — было вскинулась его мать, но я жестом остановила её, давая понять, что всё в порядке. Она осела. Не будь я в её глазах «психологом» с определённым запасом врачебного авторитета — это бы не сработало. Мальчишка стоял, оперевшись плечом о косяк, в позе будто хозяйской, стараясь выглядеть развязнее, твёрже. Показать чужакам, что это его владения и он будет говорить и делать на них, что захочет. А под всем этим — трясущийся неуверенный мальчик, внезапно оказавшийся в ситуации, к которой был не готов. Его мать встала, подхватила кота, трущегося рядом. Для успокоения, конечно. Отошла к окну, будто бы приоткрыть форточку, но на деле — просто спрятать лицо. И тут я вдруг устыдилась своих мыслей. Войдя, заметив все эти религиозные и мистические следы, я решила, что это от слабости. Но женщина, потерявшая одного своего ребёнка и теперь рискующая потерять второго — не важно, станет он солдатом или нет — не может быть слабой. Пару секунд все молчали. Потом Олег вдруг откинулся на спинку дивана и спросил ровно: — Думаешь, это вернёт тебе брата? У мальчишки покраснело лицо. Он тут же сорвался с места, в несколько шагов пересёк комнату. — Да срать я на это хотел! — ноздри раздувались от беспокойного дыхания. — Все только сопли разводить умеют! А я буду делом решать проблемы, ясно? Хотя совсем не ясно было, кого он пытается убедить. Мы с Олегом быстро переглянулись, он бросил: — Как Разумовский? Мальчишка немного опешил. Потом быстро собрался, но спесь в нём явно поубавилось. В конце концов, никто в детстве не мечтает быть убийцей-психопатом. — Может и так. Ничего там не доказано, я читаю новости. Я вытащила из сумки визитку знакомого и, приблизившись к хозяйке, протянула карточку, прошептав: «Хороший детский психолог. Скажете, что вы от Алисы Лилич. Он сделает скидку». Мать ничего не успела ответить. В этот момент Олег двинулся и вытащил из-под пиджака оружие. — Ну, на, бери, — с глухим звуком пистолет опустился на стол, рукояткой к мальчишке. — Не стесняйся. Женщина побледнела, я тут же перехватила её за руку и соврала очень тихо: — Это муляж. Видимо, Олег рассудил, что раз сработало с одним болезным ребёнком, то может, сработает и с другим. Вся дерзость мгновенно сошла на нет, Юра стоял недвижимый, не способный скрыть шок и лёгкий оттенок страха. Принятый им за приблудную псину оказался волком, и это внезапное открытие мгновенно осадило его. — Он… это… з-заряженый типа? — едва коснулся пальцами, с усилием приподнял, видимо, не ожидая, что оружие окажется настолько тяжёлым. — Реально огнестрел? — Семнадцатизарядный Стриж, — я против воли нашла ироничным птичье имя оружия, но Олег не улыбнулся. — Один пацан твоего возраста из него застрелил собаку. Простую, бродячую. И когда я спросил у него, зачем он это сделал, знаешь, что он сказал? Юра покачал головой, словно окаменевший. Только губы кусал, больше никак не выдавал движение. — «Какая разница? Это ведь просто собака». Даже если история выдумка, она в любом случае честна сама по себе. Потому что такими «пацанами его возраста» полнится мир и достаточно легко это себе представить. В этом есть подкупающая простота и жизненность, совсем не такая, как в патетичных тирадах о справедливости и лучшем будущем. — Нет никакой разницы, да? Сегодня собака, завтра человек. Мальчишка, бледный, что кафель в ванной, бережно положил пистолет на место, не зная куда деть руки, словно они были в мазуте. Самым отчаянным в этой истории для него была смерть пса. Кого-то невинного, неспособного защитить себя самостоятельно. Олег поднялся, убрал оружие за пояс. И больше ничего не сказал — никаких нотаций, никаких поучительных моралей. Своего рода уважение к чужим интеллектуальным способностям. — Я животных не обижаю! — в смятении бросил уже ему в спину мальчишка, будто ему было как никогда важно, чтобы странный незнакомец это знал. Я прихватила сумку, потом вспомнила кое-что. Я не перекладывала вещи, таскала с собой всё без разбору от расчёсок до нейролептиков, никогда не зная, что может понадобиться. Сабурова пошла проводить нас, а я напоследок вытащила блокнот, нашла там рисунок с псом — один из немногих не птичьих. Вырвала страницу и протянула мальчишке. Он поглядел на выведенные внизу рукой автора имя и фамилию, потом поднял вопросительный взгляд на меня. Я кивнула, мол, почти автограф и улыбнулась на прощание. Мы ничего друг другу не сказали. Я нагнала Олега уже на лестничной клетке за порогом, где хозяйка произнесла перед нашим уходом: — Спасибо вам, — на лице её лежал вымученный, виноватый, но всё же хоть какой-то осколок улыбки. — Ему, конечно, мужской руки не хватает. После мужа хоть Ромка был, а теперь совсем… а тут вы. — Не за что, — коротко бросил Олег, потом добавил серьёзно: — В самом деле, не за что. Уже снаружи у двери мы остановились под козырьком. Мелкий дождь смывал остатки снега, и улицы темнели. Он тяжёло выдохнул, будто выплыв из глубины. Мне не нужно было, у меня же жабры. — Видишь? Об этом я и говорила. И впервые за время в этом доме я взглянула ему прямо в лицо: то самое, которое я столько боялась увидеть. И оно было совсем не похоже на лицо Олега, которое я видела у канала в тот последний день. — Что? Сделал всё только хуже. Тогда я была девочкой: ребячески демонстративной, капризной. А теперь он, безнадёжно растерянный маленький мальчик в этих больших чувствах. А значит, мы обменялись ролями. — Вообще не надо было сюда приходить. Бред какой-то… И тогда я сделала то, чего ждёт каждый ребёнок от взрослого. Я перебила его, поддавшись вперёд, и крепко обняла, прошептав искренне: — Я тобой горжусь. Единственный раз наши долгие изломанные отношения это было не ради меня, но только потому, что он это заслужил. И это меньшее, что я должна ему.