Во тьме две тени тянутся друг к другу сквозь безысходный, тяжелый мрак. Их руки встречаются, и свет изливается потоком — будто солнце рассыпало сотню золотых фиалов. — Мадлен Миллер.
К ночи город стал, как лёд на лужах: переломанный, грязный и неустойчивый. Дима поднял глаза. Тонкий полуобруч луны мелькал над крышами точно остриженный светлый ноготь, обломок. Нет никакой цельности и не может быть, когда улицы раздираемы криками. Дворцовая площадь превратилась в утробу, бурлящую людскими надеждами и негодованиями, оцепленную металлическими заборами и цепью синих полицейских курток. — Не зевай, дубина! — кто-то рядом пихнул его локтем в бок. Дима опомнился. Соскользнул взглядом с крыши на головы. Люди размахивали транспарантами, скандировали лозунги, которые у него в голове уже слились в один зверский крик. И никто бы уже не разобрал, в чём истинная причина. Чернознамённые объединились с любопытствующими, а справедливые с анархичными, и всё это в бульоне ноябрьской влаги. Крикнуть бы: «Горшочек, не вари!» да голос потеряется в гуле толпы. — Чего бы газа не поддать, да из шланга не полить пару раз? — бросил сержант, притаптывая волглый снег ногами в попытках спастись от лезущей под куртку сырости. — Быстро разбегутся. Вместо ответа откуда-то из толпы донеслось довольно красноречивое «Мусора сраные!», напоминая, что они в их глазах не далеко ушли от террориста. Кинь спичку, и всё заполыхает задорным заревом почище, чем на Васильевском. Особенно теперь, когда новый прокурор запалил всё заново сшитым делом. Судьба города решается здесь и сейчас. Все их судьбы. — Эти люди — такие же жертвы обмана, — негромко вклинился Дима, оборачиваясь к коллеге. — Мы должны сохранять порядок. — Порядок-херядок, — только и отозвался сержант. Дубин молча приподнял бровь, показывая, как высоко ценит подобную поэтику русской души. Отвлёкся всего на секунду и вдруг почувствовал копошение за спиной. Человек из толпы — лица не разберёшь, утонуло в капюшоне — сунул руку ему в карман. Когда Дима обернулся, рука уже выскользнула, сжимая шокер. — Эй! Верни! Резкий окрик, и человек рванулся назад. Скользнул вдоль толпы, сошедшиеся спины не давали нырнуть между людей и затеряться. Он рванулся по периметру, Дима за ним. На повороте почти навернулся на слякоти. Вор проскочил между двух группок людей, нырнул в проулок. Дубин увидел капюшон, выскочил из-за кирпичной стены и едва не налетел на машину, внезапно вырулившую прямо на него. Вора нигде не было. Тёмные окна прятали внутренности авто. Он развернулся и прокричал водителю: — Тут вообще-то нет проезда, эта часть дороги перекрыта, — Дима скользнул взглядом на значок с белыми и синими треугольниками на капоте. Теперь продолжить уже дело принципа: закон един для всех. — А ещё у вас передние окна тонированные, за такое положен штраф. Окно заднего пассажирского сидения чуть приспустилось и оттуда внезапно донеслось: — Дмитрий Дубин? — щёлкнул замок и чья-то рука толкнула дверь изнутри. — Садитесь. Голос совсем незнакомый, мужской. Слышалось в нём что-то… чрезмерно самоуверенное даже для владельца BMW. Дима обошёл машину, приоткрыл дверь и его взгляд упал на заднее сидение. Невысокий человек в белой сорочке, лысый, лицо какое-то знакомое, но вспомнить, где он его видел, Дубин никак не мог. — Не переживайте, вам ничего не угрожает. В этот раз мы с вами друзья, а не враги. «В этот раз», значит, были предыдущие. — Как это? — Враг моего врага — мой друг, — размеренно отозвался мужчина с накладной улыбкой, жестом приглашая Дубина сесть. Хотя Дима подозревал, что мужчина имеет в виду не столько его самого, сколько систему, к которой он принадлежал. Кто может ненавидеть Разумовского настолько, чтобы с этой системой объединиться вопреки своим убеждениям? И тут до него дошло, где он уже видел его хоркообразное лицо — такое же было у мальчика в рамках фоток во «Вместе», мальчика, которому ещё несколько месяцев назад желали попасть в ад после его смерти. Гречкин. — У меня для вас есть кое-что, — сразу заявил Гречкин-старший, едва дверца машины за Димой закрылась. Мужчина на него даже не взглянул. В пальцах у него поблёскивало что-то будто металлическое. Дима пригляделся: флешка. Простая, без опознавательных знаков. — Что это? — Улика. Не касаясь его руки, миллионер протянул её и разжал пальцы. Дима не успел поймать, флешка полетела под сидение. Он полез её доставать, шаря в темноте руками по кожаным коврикам. — Слышали про недавнее убийство подполковника разведкорпуса? — Ай! — дёрнувшись от неожиданности, Дубин впечатался затылком в сидение впереди. — Да. Мы ещё ищем убийцу. Сел, потирая место ушиба, будто от этого оно должно было перестать болеть. — Считайте, что нашли, — Гречкин кивнул на флешку в руках Димы. Прищурился. Его отражение в перегородке между водителем и задними сидениями не имело чётких контуров, плыло, словно радужное пятно бензина в луже, что в общем-то неиронично отражало его суть — вывернуться, просочиться куда угодно, вписаться в любые обстоятельства, сменить форму. Дубин подумал, это умение, которое приобретаешь, когда цифры твоего банковского счёта становятся шестизначными. — Откуда это у вас? — Это так важно? — его начинал нервировать этот оттенок допроса. — Ну, скажем... я дружу с людьми, жившими по соседству с подполковником, и обзор их камер видеонаблюдения покрывает и двор его дома. Предложение было целиком неправильным, но больше всего прочего выбивалось это «дружу». У Димы дружба была про закаты на крышах, рисунки дорогих лиц, подколы и нелепые розыгрыши. — Как удобно. — Сочту это за благодарность. Дружба Гречкина — это совсем другое. Ему нет никакого дела до смерти подполковника, только если… если это не связано с Разумовским. Дима посмотрел на маленький кусок серебряного пластика у себя на ладони, понимая, что как бы не велик был соблазн посчитать это спасением, скорее всего это шкатулка Пандоры. И когда они откроют её, на свободу могут вырваться такие бесы, что никакие металлические заборчики их не сдержат. — Воспользуйтесь этой уликой с умом, Дмитрий, и разберитесь уже с этим уродом, — произнёс напоследок Гречкин-старший, а потом отрезал, давая понять, что они закончили: — Пока это не сделали мы. Мы — все те, кто потерял его волей матерей, братьев, сыновей. Друзья по несчастью. В конце концов, если дружба — это смотреть в лицо психопату с огнемётом, то не так уж сильно они отличаются.***
— Сергей, пока вас не было поступило несколько новостей, — щебечет Марго, голос искрит в ухе оголённым проводом. — Ввожу вас в курс дела: доступ к вашим счетам был закрыт на основании распоряжения прокуратуры. Также инициировано новое судебное заседание, которое состоится в этот четверг. Я внесла это в ваше расписание. Всё возвращается на круги своя, и его отбрасывает на год назад. Жизнь как череда правил. — Что-то ещё? Не шуметь. Разрядиться в тройную темноту — одна под веками, вторая за окном, третья внутри — жалкими стонами, головой сложиться в проём коленей, забившись в угол или проскулить диванные подушки насквозь в сыром одиночестве. — Да. Вам также отправлено требование удалить все упоминания Чумного Доктора из социальной сети «Вместе». Они знают, что это невозможно. Иначе бы не просили. Не прислоняться. Потому что если прислониться к невидимой границе, что его сдерживала, можно увидеть, что всё снова без чётких граней. Внезапно возвращаются ужасы, мир обретает резкие текстуры, что были сглажены чужими словами, голосами, прикосновениями. Бесовщина лезет из щелей и дыр, из-под потушенных светильников и из стыка плиток холодного пола. — Они всё у тебя отнимут, пока ты считаешь ворон, — которых много, кладбищенская стая над разлагающимся трупом России в ночных новостях. — Репутация, деньги, «Вместе»… знаешь, что они заберут следующим? Вернее, кого? Не садиться (окрашено). В самые тёмные тона: в мире жидкого техниколора у него беспрестанный нуар. Какие-то страшные субстанции бурлят. Тело — четыре жидкости. Чёрная желчь пузырится, как дождь в прямоугольниках окон, слюной стекает по матовым пластинам костюма, вросшим в кожу. Не отдёрешь так просто. Да и не нужно уже. Всё***
От запаха специй вся небольшая квартира походила на восточный рынок. Я перемещалась от одной позиции до другой, вытягивая шею и глядя, что за колдовство происходит на плите, пока Волков не шугнул меня простым не-лезь-под-руку взглядом. Тогда я забралась прямо на тумбу, наблюдая, как все мои тревоги и дурные мысли растворяются на дне бутылки пива. От первого за долгий промежуток алкоголя у меня в голове всё плыло, неяркий свет бра фрагментарно распадался кусочками, полз по стенам, будто кухня заключена в калейдоскоп. Может завтра с утра капризный ребёнок повернёт игрушку, и всё посыпется. Одно я знала точно: больше этот вечер никогда не повторится. — Милое холостяцкое гнёздышко, — я оббежала взглядом целую одну комнату студии, особенно останавливаясь взглядом на расправленном диване со свёрнутым по-солдатски пледом. Он только прикончил бутылку и отозвался ровно: — Давай без сарказма. — Я серьёзно, — я рассмеялась в ответ на его такое до нелепого обстоятельное отношение к своей территории. — Ну, может, не хватает пары подушек из Икеи и какой-нибудь картины. Скажем… Васнецова. Волки, царевичи, царевны. Моему слегка замутненному разуму это казалось удивительно логичным. В конце концов, ему же есть к кому обратиться по поводу связей с Третьяковкой. — Квартирой ошиблась. Может, начальство выдало жильё по принципу «новая жизнь — новое место». А может, дело рук его дружка. В любом случае, отдавало конспиративностью. Вряд ли много людей знают об этом месте, и от этой мысли мне было почему-то очень тепло, несмотря на голые ноги, прикрытые футболкой только до середины бедра. В платье стало совсем тяжело дышать, я бросила его где-то и теперь не могла даже вспомнить где. — В любом случае, лучше, чем прошлая, — словно агент по недвижимости, резюмировала я. Прошлая нещадно обличала бы и меня прошлую. Там повсюду мои перья. А здесь всё светлое, даже слишком. Олег среди стола из белого дерева, едва голубоватых стен, белой посуды выглядел кляксой. Последнее чёрное пятно — сковородка — отправилось в раковину. — Ты просто её не помнишь. — Я всё помню, — невозмутимо отозвалась я. — До последней горизонтальной поверхности. То ли алкоголь подействовал, то ли мне просто хотелось нарочно подразнить его, чтобы выбить из колеи. Но увлёкшись, не рассчитала, что вступать в состязание с такими, как он, значит, почти точно оказаться на лопатках. — Только горизонтальной? Я против воли по-дурацки захихикала, как смущённая школьница. — Ты невыносим, Волков. — Зато ты выносима, Лилич, — парировал он, подначивая меня. — Особенно после нескольких бокалов на корпоративе. Только выносить и остаётся. Вспомнил ведь! Я нарочито возмущённо ахнула, словно задета моя тонкая душевная организация. Скользнула с тумбы и пересела за стол, подобрав под себя ноги. — Это было-то один раз! — отстаивая свою честь, я угрожающе вытянула палец. — И вообще я тебя не просила. Я преспокойно добралась домой. — Знаю, — кивнул он. — Я же тебя привёз. — Считай, это тебе было за то, что ты постирал моё бельё от Victoria's Secret со своими джинсами, — я перегнулась через стол и несильно шлёпнула ему ложкой по лбу. — Я ведь извинился! — Ага. У меня от того извинения случился анафилактический шок. — Кто знал, что аллергия на рыбу подразумевает и аллергию на кальмары? Я красноречиво приподняла бровь, а-ля «Ты серьёзно?». Он капитулирующе вскинул руки. Когда все эти ситуации происходили я-то мнила себя униженной и оскорблённой. А теперь от них остались только воспоминания, и я вдруг увидела во всей красе, как полна была моя жизнь, как отчаянно я набивала дыру между ребёр этими мелочами. Из пожаров были только закаты над разводными мостами, из криков только те, что в подушку, из судов только заметки в делах, что я вела. Жизнь простая и прекрасная в своей посредственности. Откуда мне тогда было знать, как я счастлива? Свет расходился от светильника на стене прямо за спиной Олега, а по краям всё затемнённое, будто виньетка. Я меланхолично улыбнулась, подводя такой улыбкой черту этой несерьёзной перепалке. — Справедливости ради, это были лучшие кальмары в моей жизни. Никогда ничего вкуснее не ела… — успела сунуть в рот полную ложку, и тут же застыла, не веря собственным ощущениям. — До этого момента. Боже, Олежа!.. Внезапно прикусила его имя, переломила. Я никогда прежде его так не называла, не знаю, почему сейчас. Мне показалось, опьянение догнало меня окончательно: не столько от опустошённой бутылки из тёмного стекла, сколько от еды. Я сунула в рот ещё ложку, пережёвывая ужин с жадностью голодавшего в пустынной келье монаха и издавая невнятные звуки наслаждения, похожие на не то на плач, не то на стоны. Вряд ли в мире есть ещё хоть что-то настолько неочевидно эротичное, как вкусная домашняя еда. — Надо же, я успела забыть каково это, — облизывая пальцы от соуса, отозвалась я, когда тарелка опустела. В сущности это ведь даже не столько про саму еду: не то чтобы я оставалась голодной. Это про то, чтобы отдать. Мы обменялись маленькими благодарностями: моё участие и поддержка в обмен на его готовку. Каждый получил, в чём нуждался. — Нормально питаться? — Нормально жить. Это просто — приготовить ужин, съесть его на двоих, пошутить, выпить. Даже безо всякого романтического подтекста, потому что он только легкомыслено отвлекал от самого важного — от жизни, как она есть. И дело не в картинах из Третьяковки, дурацких костюмах с огнемётами, обложках глянца, стеклянных скворечниках башен, а в том, что за всем этим я как-то упустила саму суть. Я выкинула из своих отношений всё повседневное, даже пресное, потому что драма, пьеса, спектакль — это выжимка из настоящей жизни: ты пьёшь чай и погибаешь. В чётко отмеренных промежутках, в которых нет места для шелухи. А Олег вдруг легко напомнил мне, что иногда любить кого-то, значит, длиться. — Уже так поздно. Я встала и было полезла за телефоном, чтобы вызвать такси, но Олег вдруг выдернул его из рук и сунул обратно на самое дно сумки. Не будь я такой близорукой со своей верой в лучшее в людях, я бы подумала, он скрывает от меня что-то в этом телефоне. — На улицах небезопасно. Останешься до утра. — Да брось! Что со мной станет в такси? — Честно сказать, у тебя даже в доме находиться опасно. Он встал, оперевшись на тумбу, недоверчиво скрестив руки на груди. — Опять завели свою шарманку, — я вымученно вздохнула, а потом бросила, сама не успев обдумать эту мысль как следует: — Если ты так беспокоишься, научи меня защищаться. — Очень смешно, — хотя по его лицу и не скажешь. — Я не шучу. Давай, — бросила я как-то неоправдано дерзко, отставляя ещё только начатую бутылку на подлокотник дивана. — Или что, боишься, что ты плохой учитель? — Или что ты — посредственная ученица, — Олег только изогнул бровь и сделал ленивый глоток алкоголя. — Мне поможет какая-то боевая стойка? Я изобразила то, что в моём понимании выглядело, как стойка. С таким градусом в крови, скорее барная, чем боевая. У Волкова на лице буквально было написано: «Это ж курам на смех». — Это тебе не в олимпийской вольной борьбе участвовать и не в цветном латексе навалять злодеям, — он всё же сдвинулся, шагнул ко мне, скорее потому, что боялся, как бы я сама себя не покалечила. — Что тебе поможет, так это эффект неожиданности и знание болевых точек. Горло, глаза, пах. Обычно от кого-то вроде тебя не ждут сопротивления. — От кого-то вроде меня? — Не цепляйся к словам, — моя рука с вытянутыми пальцами легла на горло стыком большого пальца с ладонью. — Бей ребром в кадык вот так. Резче. Не то чтобы мне сильно нравился его командный тон, но возражать я не стала. Пара повторений — я не чувствовала силы в руках, вдруг поняв, насколько моё тело мне не принадлежит, насколько я на самом деле его не знаю. — Теперь в заднюю часть шеи. Сжатый кулак. Удар рукой ниже запястья. Должно быть, от такого ты забываешь, как дышать. Я повторяла цепочку действий: одно, второе, одно, второе. Но с каждым ударом не могла отделаться от мысли, что становилась всё навязчивее — если придётся осуществить это взаправду, смогу ли я? Хватит ли силы: не столько в теле, сколько в голове? — Видишь? — немного запыхавшись, я застыла, так и держа руку рядом с его горлом. — Не так уж всё и плохо. Не успела даже сообразить. Отвлеклась на самолюбование. Локоть перехвачен, рука скручена. У меня вырвалось резкое: «Эй!». И вот я уже зажата захватом со спины. И невозмутимый голос Олега прямо над ухом осаживает меня лёгким: — Нужно всегда быть начеку. Я дёрнулась вперёд, как сделал бы любой неподготовленный человек в моём положении, но рука намертво обвивала мне талию, не давая сдвинуться. — Ты блефуешь! — Ах, прости, я совсем забыл про кодекс чести насильников и маргиналов, — даже его сарказм звучал, как мораль. — Противник скорее всего будет сильнее тебя, используй любую возможность. Одна рука была перехвачена за запястье, вторая оказалась свободна. — Бей локтем в челюсть или в нос, — мнимый замах, талия почти осовободилась между его грудью и моей спиной теперь как раз было расстояние для удара. — Теперь в живот или в солнечное сплетение. Руки разжались, и он отступил, но я не прочувствовала вкус победы. Думает, поймал меня на невнимательности, проучил. Ну уж нет. Я отступила к дивану, сморщила лицо, отвернулась. — Погоди, кажется, я что-то вывихнула, — голосом самым жалобным из возможных. Причинение боли физической для меня ровно настолько же тяжело, насколько легко мне даётся причинение моральной. Я слышала шаги Олега, а потом обеспокоенное: — Что случилось? Почти протянула руку, будто бы показать боевое ранение. Секунда. А в следующую бутылка у меня в другой руке. Плеснуть в лицо труда не составит. Он на мгновение зажмурился, а я применила только что полученные знания на практике. Как поняла. Даже сильного удара не потребовалось. Чуть ниже печени, одними только пальцами. Застарелая рана. Не только он знал все мои слабые места на пересчёт. Волков резко закашлялся, попятился, налетел на край дивана. Хватило толчка, чтобы он завалился на подушки. Я тут же прижала запястья коленями. — Что ты там говорил? Быть начеку, использовать слабые места? И кто теперь сверху? Довольная собой, возвышалась над ним, словно гимн хитрости, победившей простую грубую силу. — Неплохо. Но ещё есть куда стремиться. Я только закатила глаза и отползла в сторону, милостью победителя позволяя ему сесть. Упустила момент, когда злосчастная бутылка оказалась у него. Я успела зажмуриться, вскочила, отпрянула, но липкие пятна уже расползались по ткани. — Ты — гадкий, подлый!.. — так и не закончила, захлебнувшись возмущением. Теперь у нас обоих футболки пропахли алкоголем и липли к телу. Так мы опустошили последнюю бутылку алкоголя. — Все равно тебе уже хватит, — с наглой улыбкой подытожил Олег. Я насупилась, выдернула плед, потом угрожающе уставилась на него. — Отвернись. До смешного бережливо — не гляди, коли не твоё. Но он повиновался без лишних вопросов и даже без ехидных комментариев. Пару секунд я смотрела на его спину, пока он стягивал сырую футболку. Потом сделала тоже самое, тут же обернувшись в плед, как в тогу. И только забравшись на диван, объявила: — Можешь поворачиваться. Так мы и сидели какое-то время. Он — в моих штанах (в том смысле, что покупала их ещё я), а я в его пледе. В самой странной обстановке я почему-то чувствовала себя как никогда спокойно. Моргнула, чувствуя, как осыпается на ресницы сонливость. Время давно перевалило за полночь. Я вытянулась, положив голову на руку, а второй дотянулась до рубцеватого шрама на предплечье, который заметила ещё в прошлый раз у себя на кухне. — Раскажешь, откуда это? Как раз дистанция вытянутой руки. Никто не вторгался в чужое личное пространство, у каждого свой кислород для дыхания. Но вместе с тем так много было от меня и от него в этом расстоянии между, что назвать его пустотой не повернулся бы язык. — Из того ущелья. Штурмовая винтовка, по касательной. Рана такая маленькая с виду, а болит так сильно. Я скользнула в сторону и вниз, ниже десятого ребра. — А это? — Steyr, пятидесятый калибр. Сопровождали важное лицо. Я прикрывал. Пуля прошла навылет, ранила его, но он выжил. Ещё немного правее, разорвало бы почку. Язык у меня уже не ворочался от алкоголя и от смертельной усталости, но где-то внутри мне было очень тепло и спокойно от мысли, что этот безумный-безумный день заканчивается вот так. Я безмолвно указала на полосатые шрамы чуть выше скошенных мышц внизу живота. — Граната. Самое смешное, что её кинул наш же, — только почему-то он не улыбнулся. — Долгая история. Когда-нибудь расскажу. Я широко зевнула, подтаскивая к себе подушку, чтобы обнять её и сложить голову. — Знаешь, когда я сказала, что всё помню — я не соврала, — блуждая глазами, безошибочно находила каждый называемый шрам. — Девятимиллиметровый Глок, КОРД, двенадцатимиллиметровая снайперская, кинжал, а у шеи… осколок… от… от зеркала. И последние слова я договаривала уже в полудрёме. Всё расплывалось в золотистом боке, и я уже не видела лица Волкова, когда он наклонился ко мне. Только почувствовала бережное прикосновение к виску, которое, скорее всего, было поцелуем.