Быть любимым — значит сгорать в огне. Любить — значит излучать неиссякаемый свет. — Райнер Мария Рильке.
Главный удар пришёл чуть позже остальных. Первым делом с утра посыпались тысячи комментариев и хештегов, которые расползались клубком змей от одной единственной новости — неизвестный аккаунт, от которого за километр разило Чумным Доктором, слил кучу информации о полиции. Данные о взятках, подделках улик, договора, фотографии — все вспенилось, и грязь полилась через верх, затапливая белые простыни текста. Запятнанные, продажные, лживые полицейские — все, кто хоть немного был грешен — предстали во всём блеске. Огромное тело исполнительной власти выпотрошили, как свинью, рассеченные рёбра и живот вспучились, и кишки болтались, длинными лентами развешанные вокруг. И среди всего это безумия чётко вырисовывалось одно имя — Игорь Гром. Один клик и всем стало известно, что именно его арестовали в первый раз у «Золотого Дракона». Очень удобно, что именно о его квартире говорил Вишневский и именно Гром оказался причастен к смерти Алёны Трановской. К нему сходились все нитки, но только немногие знали, что он оказался такой же марионеткой, а не рукой мастера. — … Полиция пока не даёт развёрнутых комментариев по поводу пропажи миллионера и филантропа Сергея Разумовского, который в связи с новыми уликами в деле так называемого Чумного Доктора, был признан главным подсудимым, — вещала Теребкина из коробки телевизора. — Пресс-служба полицейского управления утверждает, что поиски уже ведутся. И всё вокруг было ровно таким же, как экран — не настоящим, двумерным, плоским. Новое заседание уже в конце следующей недели. Арестованные счета. И внезапно — пропажа самого известного человека, как будто его никогда не было. Счёт пошёл на дни. Оглушённая, я уставилась на самую популярную фотографию по хэштегам Чумного Доктора. Тусклый свет отбрасывал блики на лобовое стекло машины, номерные знаки которой не были видны. Внутри за прозрачной перегородкой легко угадываемые фигуры — бывший майор за рулём, пропавший миллиардер на переднем сидении рядом с ним. И всё так складно, и грань между добычей и охотником такая чёткая. Я подняла глаза на Олега, который тоже молча наблюдал за этим спектаклем с видом скучающего критика. — Фото старое, — мне это казалось настолько очевидным, что и в голову не приходило, как кто-то серьёзно может принять это за сегодняшнее «похищение». — Ещё со дня прошлого суда. — С чего ты взяла? — Это моя футболка, — чёрная ткань едва угадывалась, и только я знала, что это такое и откуда оно у него. — Вернее, это твоя моя футболка. — Но кто об этом знает? — небрежно пожал плечами Олег. Зернистый мир, будто из пикселей. Множество мелочей, как маленькие кусочки пазлов. Мы все — маленькие дети с ограниченным количеством деталей. Пытаемся сложить из них что-то, судорожно лепим одно к другому, думая, что вот оно — законченное изображение. У кого-то оно больше, у кого-то меньше, но у каждого в итоге оказывается лишь часть общего полотна, обрывок, который нам позволили увидеть. А он стоит над нами, как надзиратель и смотрит, как мы мучаемся в своей ограниченности, не способные увидеть всю картину целиком потому что она — у него. — Секунду… — Теребкина на экране отвлеклась от каких-то локальных новостей. — Нам сообщают, что только что одновременно вспыхнули пожары в здании управления Федеральной службы безопасности, а также в зданиях архива главного полицейского управления и МВД. Дрожащая репортажная камера снимала огромную птичью тень на фасаде здания Большого дома, пока языки пламени из окон облизывали рамы и жар выбивал стёкла. Не отрывая взгляда от экрана, я на ощупь нашарила на диване руку Волкова и сжала её пальцами. — Не понимаю… — слова какие-то неродные, будто я отучилась говорить совсем. Пожертвовала голосом ради встречи с принцем. Смешно. Я женщина-рыбина, на Русалочку совсем не похожая. Склизкая и изворотливая. — Если Чумной Доктор «у полиции на коротком поводке», зачем — в теории — ему жечь их архивы и здания? Я нарочно сделала кавычки в воздухе пальцами, словно жизненно важно было убедить кого-то насколько я не верю в этот бред. — Чтобы информация об их грязных делах не потекла дальше. Их бывший лучший боец выставлен козлом отпущения, причастным к пожару в «Золотом драконе», бывшим Чумным Доктором, сатаной при погонах, теперь ещё и похитителем, а может, даже убийцей (не в ресторан же он его повёз на той фотографии). А сам Разумовский в таком свете, конечно же, его жертва — жертва системы. Шах белому королю. У меня в голове внезапно замелькали кадры и имена, размазываясь, будто я каталась на карусели и люди — живые и мёртвые — сомкнулись вокруг неё кольцом. Теперь все их лица становились общим месивом: Трановская, Вишневский, Рогожин, Гром, Пчёлкина, Рубинштейн… — Погоди… суд, теперь полиция. А дальше, что? Законодательная власть? Последний акт. Невозможно. Где-то в груди у меня отзывалась такая бесконечно далёкая встреча в комнате давно сгоревшей клиники. Я тогда связала фамилии с правдой, законом и властью, которые он назвал. Но на деле тройка оказалась иной. Олег встал и пошёл на кухню, как ни в чём не бывало. — Спроси у него. Вот только он не брал трубку. Я звонила трижды, но каждый раз мне отвечала до скрипа зубов любезная Марго, предлагая оставить сообщение. Подскочив следом, я преградила Олегу дорогу. — Я ведь вижу, что ты знаешь больше, чем говоришь! — Если он до сих пор тебе не рассказал, значит, считает, что тебе безопаснее не знать, — он уходил от моих ударяющих вопросов с положенным ему мастерством наёмника. — Это моя работа… — Защищать его, да, — резко перебила я. — Всё это я уже слышала! Но сейчас единственный от кого его нужно защищать — он сам. Потому что темнота пришла пожрать всё и забрать себе все остатки света, что были. Иногда мне казалось, нужно костьми лечь, но вырвать корни того тёмного леса, что сомкнётся сплошным пологом рано или поздно. Уже сомкнулся. Но теперь, смотря на невозмутимость Олега, принятую мной за безразличие к творящемуся внутри безумию, я понимала, что дело не в искоренении, а в принятии. Между наёмником со стажем и руками по локоть в крови и тем легкосердечным мальчишкой, что помогал своему рыжему другу, тянется тонкая леска, почти прозрачная нить. И эта нить единственная константа в череде переменных. Его преданность — единственная безусловность во всей истории. И она же лишит его силы в руках. Даже видя, как самозабвенно Разумовский разрушает себя, поддаваясь тьме, он примет эту темноту с той же лёгкостью, что и свет. Потому что отвергнуть её, значит отвергнуть и его. А отвергнуть его, значит, отвергнуть самого себя. — Ты видишь в нём ребенка, который взрослел у тебя на глазах, — я положила руки ему на плечи, будто моя осязаемость была важна, давала понять, что я всё ещё тут. — Но он давно не мальчик, Олег. Ты сам сказал. Он будет бродить, ослеплённый светом в кромешной тьме леса. Бедный верный волче. А мне останется смотреть, как один летит в ад и утаскивает за собой другого. Олег долго глядел на меня немигающим взглядом, а потом спросил, будто лезвие гильотины упало: — А по-твоему зачем ты ему понадобилась? — на секунду будто бы даже какая-то несвойственная слабость мелькнула в голосе, мол, жаль, что это оказалась именно ты. Спросить, что это значит, я не успела, он тут же добавил: — Не настолько же ты близорукая, Лилич. Мне всегда казалось, что я здесь драматург, режиссёр, постановщик и прима. Но Разумовский провернул со мной его самый лучший, самый хитрый и самый удачный трюк — он поставил свой спектакль внутри моего спектакля. И на деле оказалось, что пьеса всегда была одна. И роль всегда была одна. Пьеса — его собственная. Роль — Венера. Забавно, как мы оба оказались настолько травмированы смертью, которой даже не было в реальности. И как вслепую, контуженные этим событием, умудрились выстроить целую постановку. Я будто всё это время смотрела на картину, прижавшись к ней вплотную, а теперь, отдаляясь, начала видеть детали и перспективу. — Ты говоришь это, потому что чувствуешь вину, думаешь, что бросил его. Потому что, если задуматься, Олег был не причём. Его вина была лишь в том, как сильно он любил других, не приучившись любить себя. В том, как легко он смирился с ролью взрослого, которую когда-то принял ещё в приюте, и как строго ей следовал. Мы долго молчали. Потом он произнёс отстранённо: — Поехали, отвезу тебя в безопасное место. — Я никуда не поеду. Тогда Разумовский сказал, что «Алиса» — это почти, как «Кларисса». И теперь я всё отчётливее слышала нарастающим писком в ухе, что мои ягнята тоже кричали. Маленькие и беззащитные, с доверчивыми голубыми глазами, отправляющиеся на скотобойню, где их разрубят на части, пропустят через мясорубку больного сознания и жернова последствий. — Можешь потакать ему, но я не отступлюсь. Спасти свет — спасти ягнят. Спасти ягнят — спасти себя. — И что ты сделаешь, Алиса? — он так спросил это, будто не было ни единого правильного ответа. Не вопрос, минное поле. Я стояла, уже одетая, наскоро собравшись, набирала номер в четвертый раз за утро. Толкнула дверь, оставила Марго адрес. И уже на пороге бросила: — Что придётся. Даже если за это он меня возненавидит. Потому что молчание ягнят значит, что я чего-то стою, и все пластыри на раны, все разговоры об искусстве, все улыбки, поцелуи, вся сладкая глазурь, все дурные сны, все позвонки в темноте, все «я здесь» в связке с «для тебя», вся вера и надежда — всё это было по-настоящему. В конце концов, это значит, что я не сфальшивила в самом главном. Билета в рай мне это не купит, но я стану довольствоваться Чистилищем.***
В такие дни лучше бы держаться поближе к земле, едва тронутой изморозью. Протоки улиц стали похожи на гладкие меловые вены, вздулись варикозом на теле города, и каждая толпа — аневризма. Бомба замедленного действия. Впрочем, я добралась до здания без происшествий, не мне жаловаться. Проезжая мимо башни, невольно заглянула в её нутро сквозь окно. Всё заперто, холл тёмный, обесточенный, сиротливо пустой. Все мы потеряли что-то важное, по крупицам ускользающее сквозь пальцы. Узорчатый козырёк у дверей парадной прятал меня от мелкой измороси — то ли дождь, то ли снег. Во всём городе ничего, только грязная вата облаков, а тут — энергетическая воронка. Липкие снежинки сеятся в воздухе и сразу умирают, не долетая до земли. Мысли о новогодней мишуре и искрящих бенгальских огнях в голову почему-то не шли. Я прождала два часа, переминая пальцы под кожей чёрных перчаток. В какой-то момент даже подумала — всё впустую. И не важно — не захотел или не смог. А потом я подняла взгляд от выбившейся из шва на рукаве нитки и разглядела приближающуюся фигуру. Сходу обрубая попытки выбрать между извинениями, оправданиями и претензиями — на них не было времени — я бросила: — Ты неприметен, как лисица в центре города. Благо хоть место было отдалённое, скрытое от глаз. Из-под небрежно запахнутого пальто выглядывал воротник рубашки, наброшенной сверху на футболку. Деланное похищение подействовало на него магическим образом, будто отправляясь в добровольное изгнание он забыл все свои толстовки, джинсы и прочий гиковский скарб. Мысль такая забавная, что оттеснила все прочие. — Я не то чтобы часто выхожу на улицу… — Я заметила, — поддакнула я, хмыкнув. — … но даже я знаю, что лисицы это не самое странное, что тут можно увидеть, — проигнорировав моё замечание, договорил он. Мне осталось покачать головой с тяжёлым вздохом. И в какой момент он решил, что «слиться с толпой» значит вырядиться, как пижон? Руки невольно потянулись придать всему надлежащий вид, и я их не остановила. Дотянулась, растрепала волосы, вернув им их прежнее положение — слегка небрежное, причёска человека, которого мало заботит внешнее. — Ты слишком ухоженный, футболка белоснежная будто из рекламы стирального порошка, рубашка ещё эта… — отчитала я, поправляя воротник пальто невольно скользнула взглядом на цветастый рисунок на голубом атласе: будто наволочку украл. — Боже, не говори, что ты сам её купил. Просто катастрофа. Я запахнула полы пальто, пряча и цветастый рисунок, и неиронично носимую надпись «God, gun, goverment» на футболке, и жадные к прикосновениям молочные ключицы над всем этим. Так ветер не доберётся и, что важнее, так я почти не думала о том, что теперь он меньше всего походил на Разумовского, которого я прежде знала. — И когда Марго успела нанять тебя моим стилистом? — Тебе стоило бы об этом задуматься, — до смешного серьёзным тоном отозвалась я. — Знай, что первым делом, я выкину тот кошмарный халат. — Сердца у тебя нет! — Именно, — я заговорщически улыбнулась краем губ. — Я подозреваю, что оно было украдено. Он ни на секунду не смутился, будто было в этом что-то обыденное. Я дёрнула тяжёлую деревянную дверь, нырнула с пронизывающего ветра, наконец, в полумрак парадной. — Поэтому мы здесь? Ищем украденное? — В каком-то смысле. Окна в рамах едва слышно дребезжали. Я поднималась быстро, перешагивая через ступеньку, в нетерпении, будто застрять здесь между немилосердной улицей и пунктом назначения, ради которого всё затеяно — смерти подобно. На самом деле я боялась быть застигнутой врасплох каким-нибудь разговором тут. А разговор был, болтающийся на изнанке, требующий, чтобы его озвучили. — Алиса… я подумал над тем, что произошло вчера. Вчера. Будто это было несколько лет назад. Я так стремительно преодолевала бреши в самой себе, что каждый новый день в новой шкуре казался мне отделённым от предыдущего сотнями световых лет. — И что надумал? Старалась звучать спокойно, даже несколько безразлично, чтобы ни словом, ни делом не выдать собственного страха перед его ответом. — Вам надо уехать. Нарочно не оборачивалась, потому что мне не хотелось видеть его лицо. Я подумала, если увижу — сорвусь. А пока удавалось говорить ровно, пусть и с едва пробивающимся снисхождением. — Ммм… И куда же? — Во Францию. Там находится часть моих счетов. Этого хватит чтобы вы ни в чём не нуждались. Мысль такая соблазнительная. Прекрасная и ужасающая, как мёртвый рассвет. Я не сдержалась. — Странно, что не на Юпитер. Сразу же пожалела. Пальцы мгновенно сомкнулись на запястье, будто я пыталась сбежать от него куда-то, но была поймана. От его не рассчитанного рывка меня развернуло, и я едва не впечаталась в него с размаху. — Да послушай меня! — мимика на лице Разумовского больше не была нервной и дёрганной, но зато с каким-то отпечатком смятения и предвкушения, словно у ребёнка, впервые приведённого на причастие. — Я разберусь со всем, но я должен знать, что вы в безопасности. Когда он всё это планировал, сидя в комнате с тошнотворными зелёными стенами в больничной форме, не было ни Олега, ни меня — никого. А теперь мы внезапно оказались лишними деталями механизма — драгоценными, но лишними. Проще ссыпать в коробку и спрятать в ящик — до лучших дней. Каблуков на мне не было, приходилось даже задирать голову, чтобы видеть его лицо с такого расстояния, но я почему-то почувствовала себя на высоте, когда произнесла простое: — Ни он, ни я никуда не поедем без тебя, — и вдобавок отрезала сурово без тени улыбки: — Не обсуждается. Потом выпутала запястье и преодолела последний лестничный пролёт чуть быстрее, чем стоило. Ещё на втором этаже, проходя мимо красной двери, на мгновение я застыла, глядя на дверной проём. Оттуда доносились девчачьи визги и Чайковский. Когда добралась до третьего, поняла, что это фата-моргана. Глупости. Никто там не жил. Дверь передо мной тоже безмолвствовала. Я прощупала косяк и пальцами вслепую нашла ключ, запрятанный в промежутке между деревянной облицовкой и стеной. Никто даже не сменил замок. Внутри что-то хрустнуло, петли скрипнули, и я толкнула дверь. Тусклый вечерний свет чертил графитные полосы в спёртом воздухе, пыль кружилась, подражая редкой снежной крупе за окном. Я распахнула створку, выглянула в колодец двора. Никого. Наверху тоже тихо — пока. Кругом стены подпирали большие — в основном пустые — полотна. Кое-где под холщовыми тканями сбились в группки расписанные холсты, будто забытые старики, разные, объединённые в своей ненужности. Тумбы, подставки, много пропахших пылью драпировок всех цветов, бюсты и пустые мольберты. Дощатые полы жалобно отозвались на нерешительные шаги Разумовского. — Что это за место? Косая тень от крыши перевалилась за подоконник и поползла вниз, стекая бледным дёгтем на пол. Подползла к эрмитажным Амуру и его возлюбленной: маленькая копия с настоящих богов. Куда более… смертная. — Мастерская. Тут раньше жил один местный художник. Парочка его работ даже висит в каком-то из музеев современного искусства. — Откуда ты знаешь? Я кивком указала на отметки роста на косяке. По ним настраивали мольберт. Хроника неслучившегося, несбывшихся надежд. — Я тут выросла. Моя бывшая квартира прямо под нами. Он глянул вниз, как будто бы полы были прозрачные, и он мог увидеть ту девочку-неудачницу с фуэтэ. Я раньше думала, что справедливо было бы показать это место ещё после приюта, но теперь понимала — вот сейчас самое время. Сейчас, когда чётко мелькает распутье. Всё старое — погубленно, отравлено. Нельзя реанимировать труп. Можно закопать его и идти дальше. А можно создать что-то новое. И эта созидательная комната как никогда лучше подходила на роль кабинета психотерапевта. — Мой отец думал, из меня получится художник. Договорился с владельцем, что я буду приходить и брать уроки академической живописи. — Ты рисуешь? — он спросил это так удивлённо, будто вообще не представлял, что у меня могут быть какие-то скрытые стороны. — В том-то и дело, что нет, — я невесело усмехнулась. — Как видишь, из меня не вышло ни художника, ни балерины, ни просто счастливого человека. Наверное, в глубине души, мне хотелось бы рассказать какую-нибудь душещипательную историю, выставившую бы меня в лучшем свете: что-то про жестоких родителей, или про ушедшего отца, или про то, как хозяин мастерской растлил меня, когда я была девочкой. — Я была посредственным ребёнком, который стал посредственным взрослым с самой посредственной жизнью, — и почему-то этот факт сейчас уже даже не огорчал меня, скорее забавлял. — А потом появился ты и всё перевернул с ног на голову. Сколько же всего я наслоила сверху, чтобы только скрыть истину. Даже смешно, если бы не было так грустно. Можно было бы избежать целой череды боли, смирись я с этим раньше. Но с другой стороны, я бы прошла мимо дела Чумного Доктора и не стояла бы сейчас здесь, глядя на растерянного моей внезапной откровенностью Разумовского. — Так что, да, ты прав. Я во всём сфальшивила — во всём понемногу, — я шагнула ближе, прикоснувшись украдкой к его кислороду, серьёзная, как с могильной плиты. — Но единственное, в чём я была честна до конца так это в том, что никогда не переставала верить в тебя. Не в миллионера с обложек, не в создателя «Вместе», не в филантропа, героя нашего времени, террориста, нового Цукерберга — или кем ещё они там тебя называют. Меня накрывали всплески тока под тонкой, раскатанной до прозрачности кожей, а тёмный полог тени окончательно накрыл мраморных влюблённых на репродукции. В их мире ночь пограничная, потому что лишь во тьме руки бедняжки Психеи находят любимые изломы пальцев и жало позвонков. Если не моргать достаточно долго, смотря в упор из-под опасливо поднятых ресниц, тень дарует узнавание. — Никто другой не мог стать частью моей не заслуживающей того жизни так легко. Никто кроме тебя настоящего — того, который ещё есть тут, — я дотянулась на вытянутую руку и пальцем попала ровно туда, где сердце. — Почему? Очевидно, имел в виду «почему ты не отвернулась». — Да потому что я знаю каково тебе. Я тоже оплакивала любимого человека. Да, я не росла в детском доме, но я знаю, что такое страх неприятия, боязнь, что тебя бросят, неуверенность, одиночество. Как будто всю жизнь стояла перед запотевшим зеркалом. Моё собственное лицо — череда заплывших гуашных пятен светло-персикового цвета. А теперь, очнувшись от амнезийного сна, я вспоминала кто такая и что умею: легче, чем прежде, но всё ещё с надрывом. По крайней мере, я оказывается могу быть приятной, ласковой просто так, могу тянуть руки к людям, чтобы поддержать, а не чтобы ударить. — А ты сидишь в своей башне из слоновой кости и мнишь себя непонятым гением, думая, что это даёт тебе какое-то эксклюзивное право распоряжаться чужими жизнями. Безо всякой критики, потому что критикуя его — я бы критиковала себя. — Разрушение — единственное, что у меня получается лучше всего. И голос у него был такой натужно серьёзный, будто силился вытравить всю неуверенность. — Ты себя слышишь, Серёж? — я не сдержала истерический смешок, хотя, может, и стоило. — Мы же не в театре, господи! — У тебя была сотня возможностей уйти, но ты этого не сделала. Я сначала подумал дело в деньгах, в амбициях. Потом понял, что дело в эгоизме — сама сказала, что действуешь только ради своих интересов. Но теперь я уже ничего не понимаю. Он, наконец, увидел Одиллию, но не видел Одетты, у которой все действия за прошедшие несколько дней были самоубийственны. Разумовский смотрел на меня так, будто ему память отшибло, и он вообще впервые видит моё лицо. И тут я рассмеялась, глядя, как он тянул поводок из всех грустных взглядов, всех «мне так плохо», «без тебя я не справлюсь», каждого лихорадочного приступа и никак не мог взять в толк, что на том конце больше никого нет. Нельзя ударить ребёнка, который отчаянно злится на то, что вода мокрая. Я не могла даже толкнуть его в сторону, когда он на три шага сократил расстояние между нами. Сидела на подоконнике, распахнув створку окна в холодный беспокойный вечер. Он сверху, я снизу. И всё-таки, я выше. Оттого и смеялась. — Хочешь знать в чём дело, умник? Я тебе скажу, — справившись с приступом истеричного смеха, больше похожего на астму, отозвалась я. — Я хотела быть счастливой, но не понимала как. А потом внезапно оказалось, что я чувствую себя счастливой, когда ты счастлив. Моя мигрень скривила губы от того, что мне, в конце концов, досталось такое знание. А я сделала то же, что для меня Олег: указала на простые вещи, безусловные и ничего не требующие взамен. Серёжа смотрел на меня через границу света и тени, режущую мастерскую. Явно не справлялся с неустойчивостью положения, та давала о себе знать нервной дрожью в пальцах. Маленький мальчик в отчаянных буднях так мягкотело отзывался на то, что люди покидают его, что большой злой зверь у его ног приспособился к насилию. Предложи им привилегии, услаждай их самолюбие, хоть к батарее привяжи, но задержи любой ценой. Ему и в голову не приходило, что смысл не в том, чтобы удержать, а в том, чтобы уйти не захотелось. И что отсутствие ошейника вовсе не обязательно погонит прочь. Некоторые и без него возвращаются, лишь бы сложить голову в ласковые руки. — Моя вера просто за то, что ты — это ты, и я не стану ей спекулировать. Ты ничего мне за неё не должен. Вдруг я обнаружила, что во мне пребывают сии три. Во мне разбитый аквариум, и рыже-алые карпы кои рождают рябь своими хвостами, плескаясь в лужах на полу, потому что одна из трёх больше. Поглядев на излом заката над чёрными скатами крыш, я снова повернулась, но смех в осколках дня ссыпался в колодец дома. — Но если она — это всё, что тебе нужно, то забирай Олега и уматывайте хоть во Францию, хоть в Мексику, хоть в горы Тань-Шаня, — нет больше никакого желания звучать перезвоном раритетного хрусталя в серванте. Я не хочу быть ценной, только ценимой. — Мне же будет спокойнее, если вы оба будете в порядке. Не забудьте прислать открытку из рая. Я слезла с подоконника и пересекла мастерскую. Подняла пыльный полог, накрыв мифических влюблённых, скрыть от чужих глаз момент телесного, но — куда важнее — душевного. Момент единения, потому что он колол мне глаза. Или потому что мне просто хотелось спрятать лицо, не выдать тревоги. Казаться хладнокровной. Ничего. Покреплюсь. Видите — спокоен как! Как пульс покойника. — А то платье я надела просто потому, что мне было приятно его надеть. Я подумала, что и тебе было бы приятно меня в нём увидеть, — конечно, жадничала его вниманием, но это меньший из моих грехов. Я вздохнула. — Жаль, что ошиблась. Очевидно, «один из самых умных людей страны» даже не подумал, что причины могут быть прозаичны и коротки, как отрезок тени в полдень. Я услышала шаги, а потом почувствовала, как мне в предплечья вцепились руки. На мгновение заплутала в тяжёлом дыхании. Пальцы пережимали полоски вен, будто я растворялась у него в руках и вместо моих плеч он сжимает сырой туман. Последний осенний ветер вытянет меня в окно и растянет на горизонте событий. — Мне не было приятно, — проскулит мне всю макушку, ей богу. — Мне было страшно, Алиса. Хотелось спросить: «А мне не было?». За городом, в Академии, в библиотеке. Когда меня, как уголовницу, увезли в участок. Когда ты порвал мне платье. Когда явился весь в чёрном ко мне в спальню. Когда двое одинаково дорогих мне людей угрожали друг другу оружием. Я только и делаю, что трясусь от страха, как крольчонок под кустом. Даром, что ношу такое имя. Даже сейчас, в кольце соскальзывающих вниз рук, я дёргаюсь, потому что это уж очень похоже на объятья удава — последняя милость для кролика. Но мне больше этого не хочется. Никакого больше аутоэротического удушья жалостью. — Я устал чувствовать себя беспомощным каждую секунду своего существования. Откуда мне знать, что ему там наговорили демоны. Нас тут четверо