Если гаснет свет — я ничего не вижу. Если человек зверь — я его ненавижу. Если человек хуже зверя — я его убиваю. Если кончена моя Россия — я умираю. — Зинаида Гиппиус.
По пути я ещё раз набрала Волкова, но частотная глубина продолжала отзываться пустотой. После такого моя просьба заехать домой выглядела безумной и на все мои причины он находил сотню контрпричин: мне нужна одежда — я дам тебе свою; у меня нет даже зубной щётки — купишь новую по дороге; мне нужно зайти к хозяину и сказать, что я съезжаю — отправишь мэйл; я не выключила газ — я пошлю кого-нибудь этим заняться. Так продолжалось пока я не упомянула тот чёрный блокнот, о местонахождении которого, конечно, известно только мне. Лучше не искушать судьбу и не давать полиции лишних улик, если они явятся с обыском. — Не волнуйся, — перед тем, как выскользнуть из салона, сжала ему руку с ободряющей улыбкой. — Я быстро. Свои каналы связи Разумовский обрубил, дабы не дать возможность отследить его, так что я оставила ему телефон, ещё вибрирующий гудками. Пару домов прошла пешком — парковаться прямо у подъезда было бы глупо. В квартире чернила темноты уже залили полы. Я нащупала выключатель, но ничего не произошло — в прихожей не было лампочки. Пустой патрон смотрел на меня с недоумением. Ещё раскачивался. Хозяин? Едва успела об этом подумать. Скрипнула половица. Я резко обернулась. Тёмная фигура ширилась в плечах, загородив дверь. Он успел поднять фонарик, меня ослепило. Я вскинула руку и совершенно рефлекторно ударила ребром ладони в кадык. Чужак захлебнулся. Я шарахнулась в гостиную, щёлкнула свет и маслянистые пятна налипли на кожаную куртку и тёмные джинсы. — Твою же… — он потёр горло, издавая хрипы из-под козырька. Я уставилась на бывшего майора, заходящегося кашлем у моей двери. Хотел, видимо, появится эффектно, броско, но получилось по-идиотски. — Какого чёрта?! Задним умом подумала, что шепчу так, будто наш разговор мог быть слышен в машине. — Хороший удар, — он, наконец, перестал сипеть, но голос стал ещё более жёстким, чем прежде и ещё сильнее стал напоминать собачье рычание. — Как будто спец ставил. Я сделала вид, что не поняла намёка. В голове бусинами перекатывались возможные варианты его здесь появления. Мне вдруг пришло в голову, что мы оба — канатаходцы над пропастью. Он — псевдополицейский на чужой территории. Я — пособница в бегах. — В ютубе подсмотрела, канал женской самообороны. Ну, знаете, тлен и двуличность современного общества, — постно отозвалась я, а потом добавила: — Ой, нет, это же я про канал Пчёлкиной. — Ммм… — протянул он с самой загадочной улыбкой. Или ему она казалась загадочной. — А мы вот тут тоже одно забавное видео нашли. Хохотали всем отделом. Шаг ко мне, ещё один. Вальяжно, как у себя дома. Я посмотрела на дверь за его спиной. Присела на подлокотник дивана, не способная расслабить рельсу позвоночника, но всеми силами сохраняя слегка отстранённое лицо. — По-моему вы заврались, товарищ бывший майор, — не упустила случая надавить на больное. — Все знают, что чувство юмора отбирают при выпуске из школы полиции вместе с тактом и хоть каким-то вкусом. То, какой противной я могу быть, в общем-то не открытие. Он притворялся, будто его это совсем не задело, но короткое движение руки его выдало, когда козырёк кепки тенью разрезал лицо. — Я просто очень талантливый. — У меня на двери вроде не висит таблички «Шоу талантов». — Нет. Я зашёл передать привет от Сабуровых. Не моргнуть, не вздрогнуть. Я небрежно пожала плечами. Кажется, перестаралась с непринуждённостью. — Кто это? — Не помнишь? А они вот тебя помнят. Говорят только хорошее. Визитка. В своих добрых намерениях я обожглась, не привыкшая прятаться и беречься, открыто ляпнула матери мальчишки своё имя и фамилию. Чёрт!.. Я меланхолично улыбнулась, мол, знакомым больше, знакомым меньше, всех не упомнишь. В конце концов, только разве что у политиков круг узнаваемых лиц больше, чем у психотерапевтов. — И друга твоего тоже помнят, который из мёртвых вернулся, — оскалился будто бы поражённый этим открытием Гром. — Бывает же такое, да? Кто знает, сколько ещё бы мы так препирались. Всё грозило скатиться в фарс, так что я резанула быстрым и холодным: — У вас есть что мне предъявить? — О, ты даже не представляешь сколько! — Ну так арестуйте меня тогда, — в провокационном жесте я вытянула вперёд тонкие запястья. — Ах, да, я совсем забыла. Вы же не настоящий полицейский. И тут же опустила, убедившись, что ему хватило этого короткого мгновения. Танцевала на грани ловушки, прошлась по лезвию босыми ногами. Давай, поймай меня, я же так близко. Но он не мог. Не было ни единого права. И как же его — человека дела — раздражало это бессилие. И всё-таки меня не покидало неприятное чувство. Будто занесённая для удара рука застыла над моим затылком. Проскакивающие разряды тока на спине, сшивающие лопатки корсетом. Сшивающие мне крылья. Я проглотила ком в горле и закончила сухо: — Так что если у вас нет разрешения на обыск моего дома — что, как я полагаю, невозможно — прошу вас покинуть его. Привкус живодёрства в воздухе. Будто Гром — жестокий мальчишка, ловящий птиц голыми руками, ощипывающий их по живой, а потом сворачивающий им головы мозолистыми пальцами. Он усмехнулся, опираясь на косяк дверного проёма между гостиной и прихожей. — А то ты позвонишь «настоящим полицейским», да? Заметила на столике ноутбук, который точно оставляла в спальне. Наверняка пытался его прошерстить, но обновлённая защита всё равно не дала ни шанса. Краем глаза всё ещё наблюдала за его фигурой. В полумраке он был похож на вырубленный из дерева идол первобытных времён, где либо ты, либо тебя. Серёжа на его фоне — мраморная статуя античности. Один про кровь, узы и грубую силу; другой про пепел, свободу и мысль. Альфа и омега. — Если вы, товарищ бывший майор, пытаетесь меня напугать, то вы зря вломились ко мне в квартиру. Я сняла пальто, выпутала заколку из волос, будто бы располагаясь в домашней обстановке. Пошла на кухню, вынув жестяную банку. Перепутала кофе и специи. Стенки не просвечивали, я сделала вид, что так и задумывалось. — Напугать? Да нет, я вообще-то за то, чтобы жить дружно. — Не обижайтесь, но кот Леопольд из вас никакой, — обернувшись через плечо, обдала его саркастичной улыбкой. — Потренируйтесь и приходите в следующий раз. — Это разовое предложение. Ты поможешь нам — мы поможем тебе. — Не помню, когда я просила вашей помощи. — Она тебе понадобится, когда тебя посадят в каталажку. К счастью, у тебя ещё есть возможность прикинуться дурочкой и отправиться в одиночный люкс с мягкими стенками. Щедрое предложение с барской руки. После такого он вполне мог бы сойти за того Грома, каким его выставили в глазах общественности — нахальным, самодовольным, творящим, что пожелает без зазрения совести и знающим, что это сойдёт ему с рук в блеске полицейских погонов. — И что вы хотите взамен? Чтобы я сказала, где Разумовский? — я глянула на него мимоходом, заваривая перец. Только бы не запа́х. — Понятия не имею. Он помолчал. Видимо, допустил мысль, что я правда могу не знать. Я изо всех сил сдерживалась, закаменела, напрягалась до последней клетки, чтобы случайно не обернуться, не кинуть мимолётный взгляд в окно, ничем не выдать охотнику лисицу в высокой траве. Он бы заметил, у него чуйка похлеще, чем у Рогожина. — Что он задумал? — Он мне не докладывает, — получилось убедительно, с оттенком сентябрьской Алисы, уже мёртвой. — Я его психотерапевт, а не мамочка. — Ну так вот и примени свои мозгоправные фокусы и узнай. Я пару раз моргнула, пытаясь раскусить его шутку. Но он это всерьёз. И тут я искренне захохотала. Много в жизни слышала дилетантских представлений о моей профессии, но такого насквозь наивного, даже какого-то детского — ещё ни разу. — По-вашему я что, медиум? — Хередиум, — разозлённый моим смехом в такой серьёзный момент, бросил Гром раздражённо. Я могла позволить себе смеяться, ведь меня ничего не сковывало. Мой кислород не был наполнен запахами ртути и железа, пороха и мяса. Мы с ним полные противоположности друг друга: Гром — бравый молодец, а я его расплывчатое отражение на глади воды. Он лишился любимой работы из-за злых игр, я от своей отказалась добровольно. Он намертво прикручен саморезами к плитке площадей, а я оборвала все связи. Он горит справедливостью, я плевать на неё хотела. Он заземлённый, а я парю в облаках. Он — король белых, я — пешка чёрных. — Ты смейся, смейся, красавица, пока ещё можешь. И насколько же он, должно быть, отчаялся, что решился ко мне прийти? Я помотала головой, показывая, что я это не нарочно. Запихнула все новые приступы смеха обратно в глотку, но короткие смешки ещё продолжали непроизвольно сыпаться. Гром обогнул тумбу и, уже вторгнувшийся на частную собственность, вторгся теперь ещё и в моё личное пространство. От неожиданности я даже опешила, отпрянула, налетев бёдрами на тумбу. Он остановился на таком расстоянии, что его тень целиком проглатывала меня. — А как досмеёшься, подумай, сколько ещё семей разрушится, пока ты покрываешь маньяка. Каждому визитки раздавать — бумаги не хватит. Я вжала голову в плечи, вцепилась пальцами в тумбу. Смеяться расхотелось, хотелось только отдалиться, ударить его по щекам, доказать ему, что всё совсем не так. Ведь я же защищала не маньяка, я защищала трогательного пугливого мальчика Серёжу с верой в лучшее и страхом в пористых костях. Гром отступил, и тяжёлыми шагами пошёл к двери. Я боролась с желанием закричать ему в спину отчаянно, мол, оставьте его в покое, он больше никому не причинит вреда! А моя мигрень приоткрыла один глаз и спросила: «Да ну?». Вроде четыре буквы, но как из них сложить слово «вера»? Когда-то я сказала ему в той башне, что всё-всё от пожаров до распятий — его, а теперь так лживо сепарирую одного от другого. И кто ещё ослеп в конце концов? Волчья яма-ловушка. — Игорь! — дёрнулась, крик ударился ему о лопатки. Он даже не обернулся, только голову повернул. — Если бы я была на вашем месте, то сыграла бы с ним по его правилам и на его поле, но постаралась бы быть на шаг впереди. Как будто это возможно, особенно при нынешней-то расстановке фигур. — И всё? — ждал, что я сглажусь, сдамся. Но я не могла. Только кивнула. — Ну… спасибо. И вышел. Мой неловкий совет лишь для утешения: его, но больше, себя. Будто так можно было обелиться в его глазах: смотри, меня заботит судьба города. Опять лгу. Сейчас меня заботила только одна единственная судьба, пришедшая в хрупкое равновесие. И до тех пор пока ей ничего не угрожает, я не сдвинусь с места и не заговорю, и не важно насколько это двулично.***
В больнице было тихо, и белые стены становились монолитны, как дрейфующие айсберги в океане темноты. За окном отдалённо гудела толпа, но в узком горлышке коридора их только трое. Юля что-то усердно строчила в телефон, и её лицо в полумраке было озарено светом, будто она глядела на взрыв сверхновой, не меньше. Воочию наблюдала рождение нового мира, как вечный небожитель. Дима успел накидать быстрый скетч почти не выделяющихся под кофтой плеч, тонкой шеи, изгиба ключицы, контура мягких губ… Хлопок двери заставил их обоих вскочить. Бывший прокурор стоял на фоне белоснежной двери палаты — оживший рисунок. — Как он? Графитные тени ползли под скулами, собирались под подбородком и придавали Рогожину лишних несколько лет. С момента в суде он вообще выглядел постаревшим. — За исключением того, что заикается, твердит про огромную птицу и изуродован на всю оставшуюся жизнь? — он дал им немного времени осознать происходящее, потом отозвался просто: — Нормально. Мальчишке в палате даже меньше, чем Дубину. Он слышал только обрывочные рассказы: заброшенный завод, скорая, двое других мужчин в дурацких свинячьих масках. Кто-то влиятельный внёс залог за них — возможно, наниматель, чьего имени никто так и не узнал. Их нашли утром: два обгоревших трупа в нетронутых масках. У одного нож торчал из глазницы. У другого ладони были превращены в отбивные. И этот мальчишка, привязанный к столбу. Не милосердие, скорее зловещее предупреждение. — Его можно привлечь к суду? Врачи говорят, не так страшны сорок процентов ожогов тела, как месиво в его голове. В первые сутки ему кололи убойные дозы успокоительного, а во все последующие привязывали к кровати, как буйно-помешанного. — Я не доверяю новому прокурору, — Рогожин покачал головой. — Лучше не рисковать. — Тогда вам повезло, что я здесь, — отозвалась девушка, поднимаясь. — При всём уважении, Юлия, но вы себя скомпрометировали. Бывший прокурор пытался их скрыть, но они всё равно сквозили в словах — предубеждения. Грубые, неотёсанные, как у всякого, кто только надломился, пытаясь удержать на плечах разочарования в людях. — Чуть очухается, и я отправлю его к Вишневскому. Юля вспыхнула — один в один малиновый закат. Гармонировало с волосами. — Этот у… — осеклась вовремя. — Вишневский открыто выступал в поддержку Разумовского! Чёрта с два я стану делиться с ним материалом! — Он не «материал», — Рогожин прищурился: холодный прокурорский взгляд. — Нужно действовать осторожно и быстро. Я уже потерял одного свидетеля, второй раз такого не допущу. Когда Цветков рассказывал новичку про типы людей на службе, он забыл упомянуть, что «собаки» тоже делятся на разные экземпляры. Это Дубин выяснил уже опытным путём, с увлечением юного натуралиста открывая, что есть андердоги, плетущиеся в конце с ленивым довольствованием минимальным окладом; есть старые сторожевые псы, вроде Прокопенко; есть гончие, вроде Игоря. А есть бойцовые псы со стальными челюстями. И вот Рогожин — из последних. — Эм… Павел Вячеславович! — Дубин догнал его уже у дверей отделения. — А если не секрет, что было с Трановской? Вопрос не давал ему покоя с момента её смерти. Как же так получилось? Почему она прыгнула? Рогожин вздохнул. Посмотрел на ровные рядки сигарет в пачке. Уходили слишком быстро, как, впрочем, и люди в его жизни. — Она работала в башне «Вместе». Клялась, что однажды по случайности видела, как Разумовский в пентхаусе, ряженый в этот костюм, как на утреннике, болтал сам с собой. Нёс, по её словам, какой-то бред про прививки, мор и пожары, — сам не заметил, как каждое слово о противнике невольно тоном превращал чуть ли не ругательное. — Она боялась, что он может подослать кого-то к ней. И, видимо, приняла вашего друга Грома за наёмника. Дима помялся на месте. Чем выше забираешься, тем больнее падать. А башня «Вместе» — одно из самых высоких зданий в городе. Зазвонил телефон. Рогожин взял трубку, бросая короткие обрывочные: «Да?.. Он самый узнаваемый человек страны, а вы хотите сказать, что его никто не видел?.. Какой ещё дом?.. Почему никто о нём не знал?.. Короче, получите разрешение на обыск любой ценой… До связи». Это всё заняло меньше половины минуты. Он спрятал мобильник, потом поглядел так, будто собирался что-то сказать, но в последний момент передумал. — Жаль, что так вышло, — вместо него отозвался Дима. — Ну, с Трановской. Рогожин кивнул и бросил с толикой сожаления о чужой судьбе, но в целом отстранённо, ибо что было, то было: — Да, — чиркнул зажигалкой, и усмирённый слабый огонёк задрожал в его руках, подчинённый его воле. — Но теперь этот псих у нас в кармане.***
Белые радиальные круги сыпались у меня под веками. Маленькие птичьи силуэты танцевали между планет и звёзд, будто я младенец в колыбели, глядящий на цветной мобиль, кружащиеся надо мной. Кто-то стучал: тихий, рассыпчатый звук. Потом ещё, ещё. Мелкий стук, будто тысячи пальцев отбивали дробь одновременно. Пальцы принадлежат рукам, что тянутся к моей шее. Я — пятно света. Я на чёрной клетке. Я дернулась и открыла глаза. Никаких птиц. Из рук только та, что лежит у меня на плече. Дождь разлиновал окна, превращая лес Шишкина в лес Моне. Я подняла голову с чужих коленей, выпрямляясь. — Я заснула? — Ненадолго. Устала? — Всё в порядке. Если кому здесь и нужно отдохнуть, так это ему. Водитель — внезапно не тот старик, кто-то другой с лицом вырезанным из гранитной плиты — приоткрыл дверь и обрезал дождь чёрным зонтиком. Я вылезла следом, опасливо огляделась. От влаги деревья кругом стали совсем чёрные, тёмная чаща полнилась монстрами, которые только и ждали, что я отстану, замешкаюсь, ступлю с дорожки света от крыльца в тень. Глупости, конечно. Все монстры остались в городе. Но я всё равно вцепилась в его рукав, как потеряшка в супермаркете. Едва дверь открылась, как всегда безукоризненно приветливая Марго тут же включила камин, и осветила весь первый этаж. — С возвращением, Сергей, — я не сразу, но уловила: вот где он прятался. Лисья нора. — Добрый вечер, Алиса. Забавная деталь. Я впервые подумала, как она меня узнаёт. Сканирует лицо? Карпы кои смотрели на меня из аквариума, переливаясь в волнах света. Я постучала ногтем по стеклу, краем глаза наблюдая, как он небрежно скидывает кеды, перед тем как шагнуть в гостиную, всё ещё не выпуская телефона. Движения дёрганные. И Марго, и рыбки, и я — всё уходило на второй план. Значения имел только прямоугольник экрана. Я тоже разулась — гладкий пол, вопреки ожиданиям, тёплый. Мимоходом аккуратно поставила его раскиданные по прихожей кеды у двери, рядом со своими. Ощущение упорядоченности. Ощущение, что всё в порядке. Распятое пальто валялось на спинке кресла. Серёжа мерил гостиную шагами. В какой-то момент после очередного гудка он вскинул руку: секунда и телефон полетел бы в стену. Моё появление у дивана спугнуло приступ агрессии. Я поджала губы. — Прости. Скорее рефлекторно, не из-за настоящего сожаления. Просто привычка, потому что после гнева приходила вина — замкнутый круг. Он был научен, что злость — это плохо и постыдно. Ты должен улыбаться, быть только положительным или останешься один. — Ты злишься, это нормально, — спокойно произнесла я, сокращая расстояние. Обошла диван, взяла обе его руки в свои. В одной он ещё сжимал телефон, будто пальцы вплавились в тёмный корпус. Смотрел внимательно, но кротко, как… шахматист. — Ты помнишь момент, когда узнала, что он умер? Отрицание. Чья-то жестокая шутка. Потом шок. Землянистый привкус во рту. Двоичность мыслей. Я кивнула. — Даже слишком хорошо. — А я вот не помню. Помню утро, работу. А потом — ничего. Но вытесненное всегда возвращается назад. Если где-то чёрная дыра, значит, на другом конце — белая. Мне ли не знать: я слышала, как он говорит во сне. — Тебе только кажется, что ты не помнишь, — я указала на телефон, потянула его на себя, пытаясь вытащить. — Вот это — прямое тому доказательство. Пара секунд безмолвной борьбы. И, наконец, пальцы расслабились и выпустили мобильник. — Ты права. Наверное, я перегибаю. «Наверное». Он опустился на диван, устало проводя ладонями по лицу, будто голова была мягко-глиняной и можно было слепить что-то другое, что-то лучше. Я села рядом, подобрав одну ногу, повернувшись к нему всем телом. Улыбнулась, смягчая этой улыбкой углы. — Что с ним станет? — пальцами перебрала растёрпанные пряди, аккуратно убрав за ухо. — Это же Олег. В конце концов, он выбрался с того света, и живо стоящая у меня перед глазами карта шрамов на его теле — хорошее успокоительное. Особенно сейчас, когда никакого другого не было. Но физиономия у Разумовского всё равно была кислая. Нервные пальцы не успокаивались, нащупали мою руку, прикосновениями полируя мне костяшки, фаланги, внутреннюю сторону мягкой ладошки. Его тактильность больше не болезненная, хотя всё ещё слегка неуклюжая. Без дёрганий, будто кто-то сейчас ударит тебя пока ты пытаешься украсть крохи человека, запрятать в складки кожи, в борозду линии сердца на руке. — Вот увидишь, ещё посмеёмся над этим завтра за ужином, — я безобидно ущипнула его, чтобы растормошить. — Кстати, думаешь, Олег умеет готовить улиток? Даже если он не хотел сдаваться перед моей наивной верой, всё равно не успел сдержать смешок. — Думаю, да, — а потом, будто только сейчас подумал о чём-то кроме набора цифр, спросил: — Ты голодная? — Страшно голодная. — Марго, закажи пиццу. Я упёрлась локтем свободной руки в спинку, поддерживая тяжёлую голову, и подумала, что приятно всё-таки быть в своём теле. Но ещё приятнее — в чужом. — А можно мне тоже маленькую Маргошу на телефон? — покрутила мобильником. Он что-то сделал и уменьшенная копия беловолосой головы помахала мне с экрана. — Она у тебя уже предустановлена. — И ты молчал?! — я вытаращилась на него во все глаза. Возможно, в другой ситуации такие инициативы, о которых я не просила, были бы приняты в штыки, но сейчас я почувствовала себя ребёнком, которому подарили собаку. Только Марго, как Карлсон — лучше собаки. Серёжа только виновато пожал плечами. Я выдернула телефон. Выскользнула прямо из-под рук, вскочила на ноги и на попытки дотянуться и поймать меня только показала язык, хихикая. — Марго, не слушай его! Сегодня я выбираю ужин. — Вот список всех доступных ресторанов и кафе, — и мне открылась целая лента: итальянская кухня, русская кухня, грузинская кухня и так до бесконечности. — Что бы вы хотели? — Доставка в течение трёх часов?! Я пробежала глазами на несколько движений пальца вниз. Везде одно и тоже. В ответ на мой озадаченный взгляд он только развёл руками. — Официально — мы в черте города, но… — Но по факту у чёрта на куличиках, — закончила мысль я. — Проще самим что-то приготовить. — Уверена? Мои кулинарные навыки вступили в противодействие с терпением. Обойдя диван, я напоследок наклонилась, обняв его за плечи и самым томным шёпотом произнесла на ухо: — Если я умру здесь с голоду и стану призраком, то буду приходить к тебе ночами и ласково душить тебя во сне со всей любовью. Он секунду молчал, словно перед глазами повис синий экран смерти. Потом произнёс так, что было не ясно, то ли он хотел посмеяться, то ли недоумевал, то ли просто смутился: — Иногда ты меня пугаешь. Я чиркнула поцелуй на гладкой щёке и потопала на кухню, где нутро холодильника даже не освещалось. Марго интересовалась, найти ли для меня рецепты, а на стеклянных полках мышь не то что повесилась, скорее была ритуально пренесена в жертву какому-нибудь сибирскому птичьему богу в надежде на ниспосланную милость. Что можно приготовить из кетчупа и… кетчупа? Такого понятия как «закупать продукты» просто не было в его лексиконе, очевидно. Как будто бы того, что ты живёшь в башне, носишь статус самодельного гения и швыряешься деньгами недостаточно, чтобы быть «неформат». Нужно ещё делать выручку всем доставкам фаст-фуда в городе. Я обречённо вздохнула и бросила Марго: — Ладно, три часа, так три часа. Забралась на высокий барный стул, подобрав ноги. Журавль в гнезде. Пресную тишину разрезали электронные голоса: в гостиной включился телевизор. Пятеро пострадавших при стычках с полицией на Площади Искусств. Пятнадцать видов пиццы на выбор. Одиннадцать жертв при пожаре в Большом доме. Четыре разных соуса доступны. Пятьсот тысяч от полиции за любую информацию о пропавшем создателе «Вместе». Два типа куриных крылышек. Чёрное и белое. Мир отделённый. Огонь, крики, боль, страх — всё это где-то там, не настоящее. Такое далёкое, что почти прозрачное. Море беснуется, и белая пена бешенства накрывает волнами судна, маяки, побережья. Но дом в глубине материка. — Заказать гавайскую пиццу или из извращений у нас только твоя рубашка? — крикнула я в сторону гостиной. Секунда, две, три. Я успела собрать заказ, но ответ так и не пришёл. — Серёж?.. Ушёл на второй этаж? Я спрыгнула на пол и, оставив телефон на тумбе, пошла обратно. Не сразу поняла, что произошло. Сначала пришёл звук. Хлопок и треск, грохот, но всё какое-то рафинированное. Источником был телевизор. Я застыла в проходе. Он стоял недвижимый, неотрывно смотря на экран. — Ты чего, обиделся? Ладно-ладно, нормальная рубашка. Роняла слова, как хлебные крошки — найти бы по ним потом дорогу в светлый дом, к теплу очага. Вот только по моим следам шли птицы. И пути назад уже нет. Серёжа никак не отозвался, будто меня не существовало. На экране крыша сложилась пополам, и дом коллапсировал сам в себя. Я в начале не придала значения — пожары уже стали чем-то обыденным. А потом кадр сменился, и прямой репортаж осветил знакомую парадную, знакомые окна, знакомые полыхающие шторы. Моя квартира. — Взрывы прогремели как минимум в двух точках города одновременно… — выхватила какой-то обрывок информации. В двух точках. Вторая пришла следом. Этаж полыхал и коптил небо над парадной, которую я покидала сегодня с утра. Почему-то я, как дура, подумала, что не успела купить ему картину и подушки. А потом стены квартиры Олега сложились доминошками, погребая под собой и тумбы, и диван, и сковородку, и белую посуду. Губы пересохли. Я, наверное, что-то говорила, а может только безмолвно открывала рот, хлебая воздух. Я думала. Думала, как же так вышло. Думала, где оступилась. Думала о его лице (конечно же, оно нетронуто) в пьяном золотом боке света, потому что думать о чём-то, что ниже шеи — больно. Я думала о вкусной еде. А потом повернула голову, как на шарнирах, и поняла, что Серёжа подумает за нас обоих. Мне нельзя. Мне нужно собраться (куда?). Я схватила пульт и обрезала новости. Если я не вижу — то и меня не видно. Если я закрою глаза, то монстры меня не достанут. Он не шелохнулся, уставившись на своё отражение в чёрном зеркале экрана. Первым выдал тремор рук. Дрожь участилась, поползла вверх, плечи заходили ходуном. Деформированные лица Герники улыбались психоделично, разжижались до двухцветных пятен. Я успела вздохнуть. Сделала шаг — короткая дистанция. А потом с резкого рывка стеклянный стол полетел в сторону. Бахнулся на глянцевый пол. Стекло посыпалось со звоном. Крупные и мелкие куски, обломки льда, засевшего в глазу, добравшиеся до сердца. — Стой! Успокойся! Посмотри на меня! Я схватила его за руки, сжала так крепко, как могла, но он вырвал запястья — мне не справиться физически (только ли?). Меня потряхивало. Я боялась его или за него? Хватала воздух, и он проходил сквозь мои пальцы. Он ускользает от меня в темноту. Мне остаётся только сжать ему лицо, не давая отворачиваться. — Серёжа, посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри на меня!.. — умоляла я, задыхаясь. Ведь знала, что за чудовище прячется у порога, выжидает пока всё схлопнется с плеском волны над головой. Ты идёшь на дно. Ты не утопист, а утопленник. — Я их убью. Всех до последнего. — Нет, нет, нет… Мы оба шептали, потому что крик был невозможен. Но в эту секунду я перехватывала не чудовище — иначе как мне жить дальше? Как мне вернуться домой? — Им это и нужно — чтобы ты выдал себя. Это не выдуманная гуманность, я её видела в каждой робости, когда убирала волосы со лба или когда целовала в висок. Инстинкт облегчения. Мне кажется, у кого-то из нас эпилептический припадок. Всё сжимается до точки. Тёмный тоннель. — Плевать! — почти крик, оглушающе. Я держу его голову, как у утопающего, потому что он захлёбывается своим: — Если хоть что-то… — С ним наверняка всё в порядке. Я уверена, — лгунья. Ни в чём я не уверена. Лицо краснеет, как подсвеченный у корня бутона тюльпан. Спасательный огонь. Огонь разрушительный. Огонь животворящий. Огонь, огонь, огонь. Я пытаюсь поместить его себе в грудь, закрыть рёбрами, как каминной решёткой, чтобы не жгло. Мне ничего, я потерплю. Я — водянистая, глаза на мокром месте. Только не заплачь. Не смей. — Ты не поможешь Олегу, если подставишься, — с украденной у кого-то убеждённостью я шепчу это в чужой висок, прикрываю руками голову, уложенную на свои ключицы, как будто от удара. Ноги мягкие, пластилиновые. От жара пластилин плавится, стекает на пол, я падаю коленями на пол, утянутая следом. Кругом только осколки и тишина, разрываемая на ошмётки лихорадочными всхлипами. Удар паникой под дых. Удар самый подлый и самый жестокий, в самое дорогое. Смотри, как мы переломим его спину о колено. Кто это сделал? Гром знал про Олега. Но ведь он не мог… он слишком правильный. Кто ещё мог знать? Как? Не важно. — Что мне делать? — половину слов я не разбираю, они теряются в хрипе и дыхании, приходится додумывать. — Что мне делать, Алиса?! Я не знаю, что мне делать!.. Руки на моём позвоночнике, вокруг талии сейчас деформируют мне кости. Пальцы цепляются за одежду, комкают мою рубашку, потому что я — последнее устойчивое, что у него осталось. — Тише, тише… Я знаю, тебе страшно, но всё почти кончилось. Мне нужно десять рук. Мне нужны большие белые крылья, чтобы прикрыть ими все выступающие кости, резко выделенные лопатки, но у меня только маленькие ладошки, скользящие вниз-вверх. Мне не хватает меня. Моё тело несоразмерно. Я отвожу лицо от своих плеч в пятнах стонов. — Сейчас ты успокоишься, потом мы всё обдумаем и решим, что делать. Вместе, — я пытаюсь улыбнуться, но выходит судорога. От всего этого глаза у него почти серые. Ахматовский король. Белки в сетке красных капилляров. Лиловые сосуды просвечивают сквозь пергамент кожи. Слава тебе, безысходная боль!.. — Я ведь ещё тут. Я с тобой. Я — да. Но не он. Он в неизвестности. Опять. Непогребённый. У меня перехватывает дыхание. Нельзя. Не сейчас. Я дёргаюсь. Нужно бы взять ружьё и пристрелить того кролика под кустом. Порываюсь встать, потому что больше нет сил. Он хватает меня за запястье, будто я тоже уйду и не вернусь. — Принесу воды, — оправдываюсь переломленным голосом. Что-то склизкое на руке. Мои вены, должно, быть лопнули. Красные пятна красят мне кожу. Я выпутываюсь, переворачиваю ладонь. Кожа рассечена осколками. — Боже, твои руки!.. — прикрываю ужас пальцами, сама сжимаю ему кулак. — Зажми, я принесу бинт. Всё падает. Желудок похож на бифштекс. Как американские горки, на которых всегда едешь только вниз. Мне страшно оставлять его одного, но ещё страшнее самой оставаться одной. Потому что когда стены кухни сходятся за спиной, я пережимаю истеричный вопль в горле. Гребень истерики. Лишний вдох, и я разрыдаюсь. Вздохнуть в сгиб локтя, в рукав, чтобы сдержаться. Я запрокинула голову, будто так едва выступившие бусинки слёз могут закатиться обратно. Прижала телефон с набранным номером. Давай же. Возьми трубку. С той стороны только безжалостные «этот аббонент недоступен» и гудок голосового сообщения. — Олег, пожалуйста, позвони, как только услышишь это. Или напиши. Что угодно, просто дай мне знать, что ты в порядке, — вот сейчас, собственными руками задушила это в себе. Убила истерику в утробе, она никому не поможет. Сейчас у меня нет на неё времени, права. Я бросила телефон на тумбу. Всё, что покидало узкое поле зрения, исчезало. Ничего больше не существовало. Я поставила стакан под кран, набрала, выпила залпом. Снова поставила, но включить не успела. Шорохи в коридоре. Призрачные звуки. Я вскинулась, как ударенная между лопаток. Только не это. Выскочила в коридор. Он — в рамке входной двери. С ладони капает кровь. Кап. Кап. Кап. — Стой! Нет! Серёжа, не смей! Последний взгляд заполняет пространство. В этом взгляде больше никакого милосердия. Серые глаза вовсе не серые и уже даже не голубые. Только жёлтые. Бессилие растит убийцу. Любовь растит смерть. Я не успела. Налетела ладонями на матовое стекло, за которым он — только чёрная расплывчатая фигура без лица. — Пожалуйста, открой дверь! Серёжа, пожалуйста! Не делай этого! Я запрещаю! — перебрала всё: мольбы, уговоры, команды, и всё без толку. — Серёжа! Тень уменьшилась, сошла с террасы, пока не исчезла совсем. Мне хотелось думать, что в последний момент он обернулся. Сомнения — знак моей веры. Я вся из жалких вещей. — Марго, дверь! Внезапно, я вспомнила про её существование. Машина завелась, ровный гул удалялся. Выскочить бы сейчас, просочиться под дверью. — Сожалею, но я не могу вам помочь, — Иуда электронная, но, в конце концов, она его отражение: она добра и участлива со мной лишь пока он тоже. — Включена система экстренной блокировки дверей на случай вторжения. Снять её может только лично владелец. И я вдруг подумала, как много в этих минутах. Такова жизнь в радиусе его воздействия. И этот вечер — выжимка, концентрат всех наших отношений. Всё это уже было однажды: осколки на полу, порезанные руки, клетка для защиты, кошмары, тревожный шёпот для успокоения и разговор через стеклянную дверь, что не открывается. Разорвать замкнутый круг, значит, оборвать всё. Это значит, что я больше никогда не увижу его лица. Я протягиваю руки и ловлю пустоту. В ужасе я съехала на пол и разрыдалась, пока за окном шелестели тополя о том, что нет на земле моего короля. И как минимум двух принцев.